Больше, чем сон

      Ната путается в коридорах Большой Дмитровки, хватается за голову. Та, которая всех околдовывала, не понимает, как её угораздило. Легонько, почти на цыпочках проскальзывает к себе в комнату и падает на пол, выгибает брови жалобно и шмыгает носом. Та, за которой бегали парни, влюбилась в Дафну. Неправильный светлый страж, чьё сердце уже занято, что ты делаешь с чужими сердцами?       В холодной тишине простуженной комнаты Ната обхватывает себя руками, у неё стучат зубы — от отчаянья или от холода? Отныне она бракованная, сломанный механизм. Вихрова представляет себя в постели других девушек, и её тошнит, неприятный привкус на языке хочется сплёвывать. Почему-то, когда на собраниях обитателей Большой Дмитровки она поднимает голову, бросая затравленный взгляд на Дафну, это больше не отвратительно.       Слишком долгими ночами она не может уснуть, представляя, что Буслаев делает с Дафной. Хочется рвать на себе волосы, царапать руки новым маникюром. Странная уверенность, что, если Ната её поцелует, пропадёт окончательно, рухнет на землю замертво, больше не встанет. Самый страшный кошмар — видеть чужие глаза, в которых нет отражения твоих чувств. Ната кажется себе глупой, маленькой девочкой, не знающей, куда деть свою ненужную любовь; она прячет глаза, отворачивается, опускает голову, чтобы никто никогда не понял, из-за чего у неё на сердце бесконечная боль, синяки под глазами и потеря веса. Она хочет биться о стену, когда понимает, что на что-то надеется, когда с замираньем внутри слушает Дафну.       Будто в насмешку, светлая слишком милая и общительная. Пробирается внутрь своими словами, улыбается так, что Ната понимает, как, должно быть, действует на других её дар. Единственную, кто ей действительно нужен, она не может околдовать. Ната сама себя не узнаёт, когда случайно видит в зрачках собачью преданность, когда проклёвываются в сердце ростки нежности, когда нет-нет, да потянутся руки коснуться того, что нельзя, что доступно только другому. Внутри себя она стонет от боли.       — Мне кажется, ты очень глубокий человек, — однажды случайно бросает Ната. Она готова зажимать себе рот руками, она до дрожи боится, что себя выдаст. Дафна смеётся, она не догадывается, что её любят, или не подаёт виду.       — Какая тут глубина? Мелководье, — но Ната тонет где-то на уровне темноты и не надеясь выбраться.       Она мимо воли бросает короткие взгляды, пристально всматривается. Светлая Дафна держит кинжал за поясом, сверкает глазами с чёрной подводкой, смеётся, измазав лицо чужой кровью. Ната пытается вспомнить, когда же в последний раз она материализовала крылья. Вопрос рождается и остаётся непроизнесённым: «Неужели одна я вижу, какая ты тёмная?»‎ Но почему-то продолжает её любить.       Обессиленная, измотанная, она каждый день с собой борется, чтобы внушить себе, что это глупое увлечение, что не может она и вправду… Но у светлой она на верёвочке, по рукам и ногам связанная, поводок укорачивается, и Нату мучительно тянет к запретному, неправильному. В душе медленно разрастается мрак, ведь как не отринуть всё светлое, когда рождённая в Эдеме становится твоей погибелью. Ната сходит с ума и не знает, кому молиться, кого просить, чтобы всё закончилось. Может ли любовь, которой вообще не должно быть, оказываться такой сильной?       Мефодий Буслаев спасается от покушений, готовится стать правителем. Новый вечер — новая встреча с бонзами мрака, он отбывает туда с Ареем. Резиденция мрака пустеет, когда все разбегаются. Потерянной тенью Вихрова шатается вдоль стен, прячась от света. Неспешно, немного нервно стягивает с лица маску. Только в одиночестве она может позволить себе быть слабой. Иллюзия, что всё в порядке, трещит по швам, осыпается, пока Ната не понимает, что не одна. Сердце пропускает пару ударов, она шумно сглатывает, потому что Дафна манит, зазывает в свою комнату. У бедной девушки подкосились ноги, всё тело замерло. «‎Должно быть, сон», ‎ — проговаривает про себя Ната и резко ступает, двери захлопываются.       Широко распахнутые глаза, дрожь ресниц и лёгкий румянец, на руках звенят многочисленные браслеты. Ната не ждала, что её будут целовать, поэтому сразу не ответила, Дафна тихо рассмеялась ей в губы, обхватила руками голову. Вихрова словно очнулась, вцепилась в края её футболки и сама подалась вперёд. Губы светлой такие мягкие, поцелуй заставлял растекаться лужей, отзываться на каждое движенье. Когда Дафна коснулась рукой оголённой кожи под майкой, Ната почти рухнула в обморок.       Опускаясь на постель, она всё ещё не верит, что это происходит, что будет то, о чём она мечтала несколько месяцев. Она позволяет Дафне находиться сверху и распускает её волосы. Она готова скулить и плакать, если светлая останавливается хоть на секунду. Ната позволила бы себе надеяться, что позвали её из-за взаимности, но видит в движениях, взглядах светлой лишь тени похоти, но встать и уйти, не оборачиваясь, всё равно не сможет.       И с каждым поцелуем, с каждым отблеском безразличия в чужих зрачках что-то внутри Наты ломается, хрустит переломами косточек, сжимает внутри, выворачивает, бьётся о грудную клетку. Ей бы вырваться, выскочить на свежий воздух, бежать, не оглядываясь, но руки Дафны на подбородке — требовательно, почти нежно, пальцы тянутся по рёбрам и вниз порывисто. И Вихрова чувствует, что точно так же срывается, и целует так, что должны болеть губы, задыхается, как рыба, хватает ртом воздух. В спине выгибается то ли в страданье предсмертных судорог, то ли в плену удовольствия, закусывает губу до крови, чтоб не кричать, как больно от безразличия.       Дафна действует механически, играет с покорною куклой, и что-то страшное, тёмное в зрачках зарождается, что-то новою болью для бедной девочки. И Ната не знает, дрожат её руки или мир вертится, перед глазами — яркие всполохи. Заносит руку, чтобы ударить, разбить дисгармонию звуков звонкой пощёчиной, но вместо этого гладит так ласково, что только это касанье должно её выдать, и тянется за поцелуем. Дафна улыбается снисходительно, неискренне, одними губами. Дафна опускает тонкие пальцы на затылок девушки и оттягивает волосы, Ната шипит и снова кусает губы. Дафна целует шею, почти как в мечтах, только более грубо, проводит по ключицам свободной рукою, по позвоночнику — кости хрупкие, но сегодня она сломает что-то другое.       Вихрова прикрывает глаза и всецело отдаётся ощущениям, горит, жжётся что-то под кожей, её бросают на спину, и девушка понимает, что теперь перед Дафной она голая и беззащитная, как никогда раньше, жмурится и шумно сглатывает, пока светлый-не-светлый страж пересчитывает родинки, шею гладит руками, сжимает капканом пальцев. Ната почти онемела, ослепла, сжалась в комочек из ощущений.       Волосы Дафны щекочут полосами, губы оставляют на теле дорожки удовольствия, тягуче-медленно, сладко и горько одновременно. Ната почти молит, чтобы к ней прикоснулись так, как она мечтала, утонуть окончательно в своих чувствах, но обнаруживает себя на коленях, упираясь руками в чужие ноги, пытаясь запомнить бархат кожи. А воздух давно уже перестал втекать в лёгкие кислородом, в каждом вдохе — запах парфюма светлой, цветы, будто что-то эдемское. Ната не понимает, как что-то тёмное может пахнуть настолько по-светлому, но мысль не удерживается в голове надолго.       Девушка окончательно теряет связь с реальностью, когда понимает, что Дафна стонет и причина этому — её действия. Руками и языком она выражает свою любовь, которую, она чувствует, больше не примут, которую растопчут и выкинут, как саму Нату, которая ненужная, смешная, лишняя. Когда её вновь притягивают для поцелуя, она всё же позволяет себе подумать, что, быть может, к ней что-то чувствуют, иначе зачем целовать так нежно?       Жарко, душно, в сплетении тел разум Наты потерялся окончательно, остатки мыслей выбило, вытравило. Рай в том, что это происходит, ад в том, что скоро закончится, и девушка позволяет себе наслаждаться, пьёт сок из удовольствия и страданий, пытается как следует насытиться, потрогать каждую клеточку кожи, впитать в себя чужой запах, но ей бесконечно мало.       Всё заканчивается слишком резко, остро бьёт по лицу необходимость возвращаться в одиночество своей комнаты. Нату вышвыривают за дверь, толкая в спину, выплёвывают насмешки и «Ты же не думала, что тебя кто-то полюбит?», «Ты же знаешь, что тобой просто воспользовались?» Пока внутри ломается то, чему раньше удавалось выстоять, Вихрова ровно держит спину, она почти не кривит губы, она понимает, что стоит произнести хоть слово, и голос дрогнет. Она всё-таки бьёт Дафну по лицу, не задумываясь, со всей силы, а та ещё шире расплывается в улыбке окровавленными губами, ещё мучительней режет внутренности раскатистым смехом.       Не в силах больше это выдерживать, она отшатывается, идёт, не разбирая дороги. Та, что всегда играла чужими чувствами, уничтожена собственной любовью. Потолок, пол и стены давят на голову, Вихрова вырывается в прохладу улицы. Ветер выворачивает рёбра наизнанку, мелькают перед глазами огни города. Ната пытается быть сильной, она только изредка всхлипывает, но всё равно срывается на рыдания. Она доходит до моста и примеривается спрыгнуть в воду, но невесть откуда взявшейся силой воли заставляет себя пойти домой.       Та, что упивается чужой болью, скольких ты ещё уничтожишь?