Растёт

Первый месяц - наверное, самый страшный. Мередит кажется: она выиграла в лотерею билет на край света, да, тот самый, где внизу, если наклониться посильнее, виднеются слоны и огромная черепаха, вообще, голова кружится от - закономерно - головокружительной высоты и осознания того, насколько же всё напрасно. Всё. Наука, медицина, какие-то планы и мечты, семья, любовь, Дерек. Дерек. Мередит повторяет про себя, дожидаясь, что заболит, но у неё раньше кончается терпение, она засыпает раньше, чем чувствует скорбь. Внутри будто бы нет ничего. Должен произойти ремонт - всё выдворили и вымели, старые жильцы съехали, но новых пока нет, и некому прикрыть наготу, залепить раны с пробоинами, а трещины завесить рамочками, в которые заключены невыносимые банальности из тех, что часто говоришь, но никогда не задумываешься об их глубинном смысле по-настоящему. Иногда в коридоре раздаются шаги - ну, может быть, теперь? Но это неправда. Дверь никогда не открывается. Дверь заперта на ключ. Мередит помнит, как говорила когда-то с Келли - точно, было дело, погодите, а кто эта Келли Торрес, собственно, такая? Её нет в новом доме, под новой мебелью, она никогда не сидела на этой кухне, а София не плескалась в этой ванне так, что брызги оставались даже на потолке. Это Зола скучает и вспоминает (учитывая то, как реагирует на попытки поговорить о прошлом мать, всё реже), а Мередит наблюдает со стороны и отстранённо регистрирует. И всё-таки когда-то они с Келли обсуждали за бутылкой вина: не может ли быть так, что каждому человеку в мире отмеряно точное количество счастья? Ну а вдруг оно уже закончилось? А горе? Горе было для Мередит плотью и кровью, с тех пор как ей стукнуло шесть или семь. Всё в ней было - горе, пока она не поставила подпись на синем стикере с надорванным краешком; потом всё исчезло и сгинуло, как если бы она заключила контракт с Сатаной. И после, конечно, случалась боль, страх, злость, непонимание того, что будет дальше, - но Мередит держала всё это под контролем. Сейчас ей и не надо ничего держать - ничего нет. Она должна кричать и захлёбываться слезами. Она целует детей в тёплые лобики и выключает свет. Лежит в кровати и смотрит в потолок, силясь представить и осознать. "Дерек, Дерек, Дерек". Проваливается в сон, как в кроличью нору. Потом становится легче - темнота внутри неё начинает расти. Это не сразу становится заметно, но когда игнорировать больше уже невозможно, Мередит скрупулёзно одевает детей и отправляется с ними в ближайшую больницу. Бахилы, вежливые улыбки, комната с коврами и старыми, потёртыми, ничейными игрушками для всех сразу, для грустных и растерянных. Талон к гинекологу, потом - тщательный осмотр. "Сомнений быть не может". "Этого просто не может быть". Мередит и после этого не способна закричать. Она произносит недоверие очень спокойно, тихо и собранно, словно репетирует его перед зеркалом. Она не в силах поверить, она не верит, но уже поверила - может быть, потому что знала заранее. Внутри неё клубилась темнота - и на её волнах покачивалось зароненное вовремя зерно. Оно прорастало сквозь ночь, оно питалось отчаянием. На УЗИ ещё почти ничего не разглядеть, но Мередит приносит детям снимки. Зола хочет сестрёнку. Бейли хочет мороженое и унести с собой пожарную машинку без колеса; плачет, когда её вырывают из скрюченных пальцев. Мальчики, чего от них ждать. Записывая то, что она ест, Мередит вспоминает дневники матери, сухие и строгие, как она сама, в которых ни о чём не догадаться с первого раза. Бостон кажется теперь лучше, чем в детстве, да и вообще, не так уж многим он отличается от Сиэтла. От их дома рукой подать до океана (а Эллис Грей жила так, чтобы рукой подать было до больницы); ночью слышится далёкий шум прибоя. Зола полюбила песчаные замки, Бейли - ракушки. Мередит полюбила гладить живот рукой, приминая темноту, но она всё равно растёт, раздувается до размеров воздушного шара. Чем больше её становится, тем сильнее хочется плакать. Но в этот раз всё должно быть правильно. Мередит не волнуется, не напрягается и ест только здоровое, полезное. Гуляет по берегу, пока не смеркается, сидит на пляже. Она пытается... Но с каждым месяцем внутри неё становится всё темнее. Кажется, на четвёртом она впервые по-настоящему вспоминает, кого оставила, а вскоре от гнетущей тоски уже никуда не деться. Она нуждается в друзьях и пр., чтобы водили её по врачам, резали ей салаты и держали за руку. Она хочет морковный пирог и маринованные оливки из магазина на углу её улицы, более того, она хочет, чтобы кто-то ей их принёс. Дерек? Нет. Она не может даже представить. Мысль о нём как выбитые пробки - везде отключается свет. Не остаётся сил и энергии ни на что. Мередит отжимает рубильники - гладит по волосам детей, читает им сказки, которые не она любила и выбирала. Плакать запрещается. Переживать - конечно, тоже. Тем более, пережёвывать все потери, которые накопились у неё за душой, пересчитывать их по рёбрам. Просто... Вот бы здесь были... В какой-то момент Мередит понимает: она не возвращается именно потому, что боится сглазить. Она спряталась. Она не готова. Ей причинило бы боль видеть хоть что-то оттуда, с той стороны. А боль, в свою очередь, конечно, повредила бы ребёнку. Мередит старается держать это в уме, но на восьмом месяце, кажется, в самом конце, в какую-то из ночей всё-таки плачет. Может, в ту, когда Зола говорит, что скучает по папе. Она понимает всё так хорошо - неудивительно, ведь Мередит же помнит себя, когда... Тогда. Через несколько дней она смотрит в зеркало и видит там её. Элис Грей. Доктора Грей. Умные руки, стальной взгляд, поджатые губы. Скальпель. Зажим. Боже, как же она соскучилась по хирургии! Словно внезапно забыла, что была врачом, а теперь, вот, вспомнила, и всё так же, перед зеркалом, не отрывая взгляд, проводит удаление селезёнки, чтобы хотя бы просто удержать в восприятии ощущение целости, которым когда-то безраздельно владела. Всё-таки всё возвращается. Темнота растёт. И Мередит снова становится плотью от плоти, костью от кости горя. Она может так жить, но не хочет, но никто больше не спрашивает. В один из вечеров - рано, слишком рано - темнота проливается из неё на пол густой, горячей, тёмной кровью, а потом, быстрее, чем можно было успеть заметить, женщина, к которой медсёстры нежно и несколько льстиво обращаются "молодая мама", если не отчеканивают уважительно "доктор Грей", просыпается на больничной койке, снова охваченная этим странным ощущением пустоты. И всё-таки на этот раз оно переживается по-другому. Темнота выплеснулась без остатка, вот что. Темнота вытекла, её выгребли руками, прорываясь насквозь, а следом достали прекрасный маленький цветок, и жизнь снова обрела немного смысла. Мередит лежит на койке, качая на (пока) пустующих руках это осознание, и когда замечает, как Алекс приближается к ней из-за стекла взволнованно-широким шагом, она понимает, что готова. Наступила пора возвращаться и пожинать плоды. Ничего не может быть испорчено больше, чем это уже случилось. Она берёт его за руку и испуганно улыбается. Кажется, это не счастье - и не несчастье. Та мягкая разновидность горя, с которой Мередит привыкла жить с тех пор, как ей было шесть или семь и её мама умирала на кухонном полу в луже крови, не зная, что внутри у неё уже растёт темнота - и скоро лопнет, как мыльный пузырь, ослабляя давление, так что всё станет лучше.