ледяное солнце

— хочешь увидеть последний день? лицо – улыбка кукольная. глаза стеклянные. кожа словно фарфор – белая, ледяная. юнхо всегда был такой, будто и не жив вовсе. сидит рядом, морозит своим присутствием не слабее снега, но по-другому – обвивает пробирающим до костей холодом, а минки будто бы комфортно, будто юнхо для него – солнце. покрытые трещинами ступени тоже – морозят. а минки продолжает сидеть, потому что здесь его солнце светит зимней ночью. перед ним почти развалившаяся детская площадка, за спиной подъезд, из живого там лишь пьяница с третьего этажа. у минки в глазах – бесконечная тоска. когда улыбался не помнит, может быть месяц назад, когда юнхо согласился пойти с ним в торговый центр, хотя и тот – развалины. ладони в карманах все ещё сохраняют тепло. юнхо рядом неожиданно смеётся, на минки уставившись, пока душа внутри него леденеет от такого смеха. — ты разочарован. попадает в точку. минки хмурит брови, поджимает губы, на юнхо упорно не смотрит. тяжёлое чувство камнем на душе висит, притягивает к земле, а мысли вихрем крутятся который месяц. думает, думает, думает. никак успокоиться не может. минки не сдается – ищет смысл, но реальность обрубает пути каждый, каждый раз. а юнхо смотрит, все смеётся. никак успокоится не может. — это хорошо, что ты разочарован. минки почти взрывается недовольством. резкий вздох сквозь зубы – успокоился. юнхо опять смеется, выводит из себя ещё сильнее, до сжатых с отвратительным скрежетом челюстей. минки любит. любит очень чисто, невинно, но любовь приняла темные оттенки. с юнхо по другому никак. юнхо – ледяное солнце. юнхо – реальность. юнхо – конечная. — что, по-твоему, тут хорошего? юнхо с улыбкой кукольной, подвигается ближе, цепляется за чужую куртку длинными костлявыми пальцами, резко обдав ледяным дыханием лицо минки. оно такое даже при минусовой температуре? минки морщится, готовится возмущаться, но чужой взгляд не даёт. — это значит, что ты все ещё жив. минки знал, на что шел, когда подходил к юнхо на улице. на тот момент незнакомец идеально вписывался в окружение – среди серого снега и почти развалившихся зданий, покрытых ледяной коркой, стоит с застывшей улыбкой, а в глаза посмотришь и видишь – не здесь он. минки знал, что человек перед ним – поломанный до основания, что его не только здесь – его нигде уже нет, его душа – те же руины, что и вокруг. минки знал, что человек перед ним – его погибель. но все равно заговорил. безмолвная, пустая изнутри и треснутая снаружи фарфоровая красивая кукла. юнхо – идеал этого мира. его мёртвые глаза увидели когда-то суть, и начался развал, а после – ничего. минки знал, что нечеловек перед ним – мертв. и заговорил. не знает, зачем. возможно, теплилась надежда, что это – не его конец. что он сумеет что-то сделать. но – минки сам затрещал по швам, мертвецкий холод коснулся души. — ты глупый-глупый живой человек, минки. — юнхо все ещё перед глазами, камень на душе падает ещё ниже. минки знает, что пропал, и думает – не может ли он уйти, или же не хочет? — посмотри. юнхо указывает пальцем куда-то минки за спину, а ему, честно, не хочется поворачиваться. предчувствие чего-то мерзкого липким слоем ложится внутри – юнхо не улыбается. но минки не может ему не подчинится. грудь моментально сдавливает ужасом, доступ к воздуху перекрыт, хотя даже не так – минки не хочет дышать. в глаза бросается грязная, облезлая, худая мертвая кошка, лежащая в ледяном сером снегу. минки замечает на нем красные нотки, подавляя приступ тошноты. рядом с трупом животного – сосед, тот алкаш с третьего. в руке разбитая бутыль – кровавые следы. чем больше минки смотрит, тем более четкой становится картина – торчащие, выпотрошенные внутренние органы, лихорадочная дрожь чужих рук. он встречается глазами с мужчиной, в которых ни-че-го – ни сожаления, ни печали, ни вины – и пьяный не настолько, чтобы не понять, что натворил. минки парализовывает неожиданным обжигающим огнем изнутри, заметив в чужом взгляде кайф. — будь то животное, будь то человек – этому уже все равно. и все вокруг – такие же. разве это сложно? минки поворачивается обратно, взгляд режется об застывшую улыбку на чужом лице. юнхо видел все от начала и до конца. как пьянь вышла из подъезда, как налетела на первую попавшуюся живую душу. юнхо видел, как острые концы бутылки вгоняли в брюхо несчастной кошки. это минки всегда в мыслях и не слышал, а юнхо слышал жалобные хрипы умирающего животного. и молчал. минки уверен, что был оглушен не только кровавым уродством улиц – он слышал исходящий от юнхо очередной фарфоровый треск. — но ты не такой. юнхо смеётся, видя столько искренности в чужих словах. столько, что становится плохо, будто он – нечисть, рядом со святым. но юнхо не горит, падает все ниже, утягивает ангела с собой. и привязывать к себе даже не старался – минки сам связал их друг к дружке поближе, а юнхо уже давно оттолкнулся от края. перед ним глаза человека, разочаровавшегося во всем мире, но они все ещё живые. а юнхо беспощадно ломает его, кладет рядом с собой в гроб, накрывая крышкой. такие, как минки – умирают сразу же, как понимают, что вокруг нет воздуха. такие как юнхо – люди без сердец, без лёгких – они отказались от всего и существуют, вянут и гниют в бесконечной скуке – но и они осыпяться серым снегом. все будут сломаны, все треснут до основания, все исчезнут. — верно. я хуже их всех, минки. юнхо знал, что человек перед ним – живой. но все равно коснулся его оскверненными руками, все равно ответил в первую встречу. юнхо знал, что человек перед ним стремился понять, почему всё вокруг него – мертво. знал, что знание – погибель минки. но методично ломает его, ударяя об реальность с каждым разом всё сильней. юнхо почти осыпался серым снегом, минки – увядает рядом с ним. ему бы такого же несмышленыша, который в окружающий мир не вписывается, но юнхо – эгоит. и мазохист. пьяному было все равно на кошку. минки же для юнхо – последняя крупица жизни, последнее, что ему дорого. но и это он втаптывает в грязь, и с до дрожи мерзким, почти осязаемым липким удовольствием наблюдает за чужим крахом, позволяет к себе привязаться, топит их обоих, и ломается. минки начинает громко трескаться, он трупный холод приобретает, но все равно тянется к своему мёртвому солнцу. юнхо подаётся вперёд и целует, а у минки душа леденеет. на губах вкус разочарования и отчаянья. юнхо продолжает цепляться за чужую куртку, ведь, не в реальности, но – падает. а минки летит с ним. чувствует, как длинные костлявые пальцы уже схватили душу. они оскверняют, портят. все вянет, все рушится. но минки только покорно позволяет делать это. юнхо можно. только юнхо он позволит себя уничтожить. минки и сам цепляется всеми конечностями. одному падать – страшно. и так тоже боязно, рядом с тем, за кем утянулся в пропасть, и это был его больной и худший в жизни выбор. знал, что рано или поздно упадёт. и выбрал свой конец рядом с миром. минки отстраняется на несколько сантиметров, смотрит также преданно, сломлено, что юнхо не сдерживает злой смешок. — я тебя сломал. на губах холодный привкус смерти. юнхо говорит так, сам почти исчезнув в сером снегу. несколько трещин в день, да ещё и таких громких – минки удивлённо вздыхает, потирая покрасневшие уши. это определенно конец, но он улыбается глупо. — кажется, это так. ничего страшного. ты помнишь свое обещание, так ведь? юнхо делает вид, будто глубоко задумывается – очевидный блеф. помнит. минки вздыхает недовольно, хлопая по плечу большой ладонью. юнхо застывает с улыбкой и молчит, специально не отвечая. перед глазами минки, что был цел, но в раз покрывшийся паутиной трещин. в руках юнхо, под тяжестью мира, они разваливаются. — пойдем. девятый этаж – конечный. самый холодный. и необжитая квартира юнхо тоже ледяная. стены будто покрылись инеем, пол – льдом, а потолок в трещинах. они развалятся вместе с домом, вместе с детской площадкой и торговым центром, с миром. с лёгким толчком минки покорно падает на простыни. прохладно так, будто упал в небольшой слой снега. юнхо оказывается сверху, улыбается как всегда, проводит пальцем по кадыку вниз, смотрит внимательно. минки запускает ладони под рубашку сидящего, проводит ими вверх по трестнутому дрожащему телу. юнхо только шире улыбается, а минки за его спиной видит застывшее лезвие, вот-вот на них рухнет. он руками дрожь собирает, поднимается выше, впервые за месяц улыбается, оказываясь перед лицом юнхо. — страшно? юнхо смеётся коротко и тихо, прищуривается будто бы весело, но снова оглушающе громко трещит. — холодно. минки улыбается шире, ломается вместе с юнхо, в унисон звучит. он аккуратно заваливает юнхо на кровать, боится, что прямо здесь развалиться и осыпется. минки видит перед собой только раздражающую усмешку, наклоняется ниже, специально с силой кусает за бледную шею, слышит крик – впервые настолько громкий от юнхо звук – и чувствует цепляющиеся за плечи пальцы. — а что? не сломаешься ведь. юнхо не отвечает, так-то понимает – минки получил от него нечто в разы больнее – погибель. единственное, что он сделал, вместо того, чтобы спасти хоть одного, это их общую могилу. знает – заслужил. так что тянется и дальше к минки, пока он стягивает свой свитер, смотрит не на него – за его спину. смертный приговор для них? он улыбается. — да, не сломаюсь. на тонком слою снега юнхо будто сливается – бледный и холодный. минки проводит руками по его бедрам, приподнимая их удобнее. минки полюбил этого нечеловека. зачем сам не знает. за одну руку он держал юнхо, а за другую его держала морозная смерть. минки забыл, что такое тепло, даже сейчас, входя в него, слыша тихий стон рядом, чувствуя цепляющиеся руки на спине, все равно – холодно до мелкой дрожи. от всего: от юнхо, его квартиры, его дома, его улыбки, его мира – минки замерзает насмерть. гниль, имя которой реальность, заползает сквозь трещины внутрь, его беспощадно выворачивает. виновник прямо перед ним, любимый и ненавидимый, от минки зависимый – его бы схватить за белую шею и задушить, либо взять нож и вспороть брюхо, как той грязной дворняге, да вот только и нечеловек перед ним – это мир, его морозное солнце. минки сам сделал его таким, живым воплощением всей мерзости, и сейчас начинается последний акт этой гнилой жизни. минки двигается сильнее, сам к себе выгибающегося под ним юнхо притягивает, леденея все сильнее. у юнхо улыбка кукольная трескается, тянется шире, преобразовывается в жуткий оскал, костлявые руки цепляются за чужие плечи, но отпускают их, тянуться выше – к лезвию. то, что происходит, так по-человечески отвратительно – ему смешно. с тяжёлых вздохов сверху, с двигающегося внутри члена, с собственных звуков и мерзкой зависимости от человека над ним. они ломаются, а вместе с ними – мир трещит, разваливается, осыпается серым снегом: и детская площадка, и торговый центр – все падет вместе с ними. мир – юнхо, а юнхо – гибель. он содрогается от каждого движения, и, кажется, эта гниль, эта какофония звуков разрушения – лучшее завершение для их оскверненных судеб. в конце концов, лезвие рухнет, а он – жестокое умирающее солнце, забирает единственного, кто пытался рядом с ним согреться. показать падение мира – это их первое и единственное обещание.