Каждый Ребёнок Желает Знать

В двенадцать лет Серёжа начал понимать, что с ним что-то не так. Точнее, дети в приюте начали намекать ему на это. Когда ты маленький, тебе кажется, что в тебе нет изъянов, что ты не можешь быть плохим до тех пор, пока слушаешь старших, не бьёшь девочек и убираешь за собой игрушки. Что ещё нужно? Мир рушится в дни, когда воспитательница смотрит с разочарованием или рявкает громогласно, что сегодня ты без полдника, но на следующий день, когда она улыбается и, проходя мимо, ласково треплет тебя по голове, все вчерашние слёзы забываются, летнее небо снова становится всё таким же голубым, а игры — такими же весёлыми, какими были позавчера. Ты хороший, тебя любят, ты как все, ни лучше и ни хуже. Но когда тебе девять и ты просишь подружку показать наряды её куклы, всё почему-то меняется. И когда тебе десять и ты крадёшь из коробки для рукоделия наименее затупившиеся ножницы, чтобы пойти в туалет и сделать себя похожим на того суперзлодея с накрашенными глазами, воспитатель проводит с тобой странную беседу о том, почему выделяться не всегда хорошо. И когда тебе одиннадцать и ты не способен ответить на вопрос, какая девочка в группе тебе больше всех нравится, мальчики сначала просто переглядываются, а потом начинают болтать. Ты всё тот же, какой и был, всё так же не бьёшь людей и держишь вещи в порядке, но почему-то теперь этого недостаточно. И когда на физре Серёжу ставят в пару с молчаливым новеньким и, отдавая упавший мяч, тот впервые смотрит Разумовскому в глаза (и это первый раз, когда он вообще на кого-то смотрит, не отводя взгляда), серёжины щёки почему-то заливаются краской. И он встаёт на месте как вкопанный, пока свисток учителя не приводит его в чувства. — Ты Олег, да? Молча кивает и отворачивается. — Я Серёжа, — набирается смелости и подходит. Темноволосый мальчик смотрит на протянутую ладонь с подозрением, потом, наконец, вкладывает в неё свою, холодную, и крепко сжимает. Дальше они неловко сталкиваются взглядами в столовой, когда Олег глядит на него из-за стола в дальнем углу. Почему-то он всегда сидит в тёмных углах. Заметив этот взгляд, Серёжа от неожиданности роняет свой бутерброд с маслом на стол и хочет провалиться сквозь землю. В тот вечер Олегу отдают соседнюю кровать, и Серёжа отворачивается и забирается глубоко под одеяло, глуша в себе дикое желание завязать разговор. Через два дня их везут на экскурсию в музей, и пока все с хохотом носятся друг за другом по гулким залам, Олег стоит перед витриной, важно сложив руки за спиной, как маленький генерал, и рассматривает латы древних воинов. Он спокойным голосом задаёт вопросы экскурсоводу — молодому мужчине в очках, и тот почти выпрыгивает из ботинок, воодушевлённый вниманием заинтересованного слушателя. Ощутив на себе пристальный взгляд Серёжи, Олег оборачивается на секунду и тут же возвращается к витрине, недовольно хмыкает себе под нос. А позже, в холле музея, когда Разумовский играет в гляделки с вендинговым автоматом и ковыряет заусенец на пальце, пытаясь мысленно сосчитать, хватит ли ему денег на маленькую пачку чипсов, Волков материализуется рядом с ним резко и внезапно — Серёжа вздрагивает от неожиданности — и протягивает раскрытую ладонь, в которой поблёскивают несколько монеток. Мрачный мальчик впервые улыбается, и духота музея заставляет серёжины щёки покраснеть опять. Он опускает глаза и криво улыбается в ответ. Так что да. В двенадцать лет Серёжа признал, что с ним что-то не так. В тринадцать он подолгу сидел в одиночестве в игровой и листал альбомы разных годов, всматривался в летние фотографии бывших воспитанников, и работницы столовой всё чаще замечали, как он приходит на завтрак с опухшими глазами. А в четырнадцать он попросил девчонок намазать его блёстками для лица и на конкурс талантов поставил себе танец под любимую песню Серёжи Лазарева, и с того дня уже никто и никогда (кроме мюзиклов, разве что) не мог заставить его плакать. Со временем у него появились друзья и подготовленные ответы на каждый выпад в его сторону, так что Серёжу нельзя было назвать изгоем. И всё же почти все вечера он проводил наедине с собой, в библиотеке, зависая на сайтах по программированию. Через компьютер от него обычно оказывался Волков, который в наушниках смотрел свои старые боевики. Так они и сидели вдвоём, ни слова, ни взгляда, разделяя друг с другом одиночество: Разумовский — потому что за день уставал быть пуленепробиваемым, отвечать на вопросы и отшучиваться, а Волков — потому что выбирал быть один. Серёжа стал жить мечтами о своём шестнадцатилетии. Он спускал накопленные карманные деньги на шёлковые рубашки, джинсовые комбинезоны, водолазки с горлом и карандаш для глаз. Ему нравилось ловить на себе восхищённые и неодобрительные взгляды прохожих. Вне стен детдома есть много людей, которые готовы его принять и полюбить, он был в этом уверен, внутри же этих стен приходилось изо дня в день пересиливать себя до суперзвезды, которой всё равно, что о ней думают другие. По мере того, как годы проносились один за другим, Разумовский уже почти предвкушал то заветное первое июня, когда волосы станут главным элементом его образа. Пусть и на один месяц в году, и пусть это будет выглядеть странно… миллионы людей так живут: поддерживающе улыбаются друг другу на улице, устраивают бешеные вечеринки с цветастыми шевелюрами в качестве дресс-кода. Они носят свою ориентацию с гордостью, значит, Серёжа тоже так может. Возможно, всё, что ему нужно, — посмотреть в зеркало и окончательно убедиться в том, что он не ошибается. Он тот, кто он есть. Единственное, чего он боялся, — больше ни разу не поймать на себе взгляда из дальнего угла.

***

Тридцать первое мая подходит к концу, и все на взводе. Как будто весь приют заразился от Серёжи нервным возбуждением и замер в ожидании грядущих откровений. Так странно и смешно, и так нелепо. Ведь это просто чёртовы волосы. — То, что я крашу ногти в чёрный и одеваюсь лучше вас, не делает меня геем, болван, — спокойно произносит Серёжа, складывая руки на груди, когда Марк, сварганив себе импровизированное платье из покрывала, начинает кружить по комнате и петь только что сложенную песенку про «принцессу Разумовскую». — А вот то, что у меня год вставал на твоего лучшего друга, делает. Марк фыркает, его шайка ропщет, но Серёже интересен лишь один зритель — позади себя он слышит тихий смешок. Там, у стены, сидит Олег и разбирает на части уже третий игрушечный пистолет. По спине бегут приятные мурашки, и надменная улыбка Серёжи растягивается чуть шире, чуть увереннее. — Кстати, песня отстой. Ты вообще знаешь, что такое стихотворный размер? Марк небрежно бросает мятое покрывало на серёжину кровать и смотрит на брезжащие в окне лучи закатного солнца. — Литературу любят только педики, — отвечает он. — Надеюсь, завтра ты обратишься в радужного единорога и тебя наконец переселят к девчонкам. Если я ещё раз проснусь попить водички и увижу твой стояк... Шайка начинает глупо гоготать. Разумовский достаёт из тумбочки мицеллярку, плюхается на кровать и принимается снимать макияж. — Никто не заставляет тебя смотреть на меня по ночам, — отмечает он, мягко проводя ватным диском по веку. — К тому же, ты тоже иногда во сне постанываешь. — Когда мне снится моя девушка! А вот кто снится тебе, это ещё надо выяснить. Вдруг один из тех, кто прямо сейчас находится в этой в комнате? Парни улюлюкают, а Серёжа замирает, не отрывает напряжённого взгляда от карманного зеркальца. Он чувствует, как холодеет спина. — Как мне после этого спокойно спать? — продолжает Марк. В комнату заглядывает воспитательница и напоминает, что до отбоя остаётся пять минут, и присутствующие сбавляют громкость. Разумовский вздыхает и мысленно пролистывает в голове варианты ответа, за которыми с большой вероятностью последует драка, когда из-за спины вдруг доносится: — Думаешь, ты для него достаточно хорош? В воздухе повисает неловкая пауза. Девочки у окна начинают тихо хихикать, и вскоре по всей комнате пробегает волна плохо сдерживаемого смеха. Марк пыхтит, сжимает кулаки и в два шага оказывается перед кроватью Волкова. — А что, надеешься, что ты хорош? Он смотрит с вызовом, на скулах гуляют желваки. Олег спокойно поднимается на ноги и подходит к задире вплотную, глядит на него в упор. — Надеюсь, что ты закроешь рот и перестанешь плеваться своей тупостью в других людей. — Он берёт со спинки вафельное полотенце и спокойно направляется к выходу из комнаты. Все знают, что это к лучшему. Когда у Волкова чешутся кулаки, лучше не оказываться у него на пути. — Доброй ночи, Марк. Когда свет во всём здании гаснет и голоса замолкают, Серёже кажется, что он остался один во всём свете. Заключённый в сумрак чистилища, в ожидании решающего приговора. Он долго ворочается в кровати, но сна ни в одном глазу. Серёжа не сомневается в том, что случится с ним завтра — только загадывает, чтобы в выпавшей комбинации оттенков непременно был рыжий. Почти огненный, как пламя костра, ядовито-яркий, цвета фанты, озорной, колючий… Когда наутро Разумовский разлепляет глаза, он видит ярко-синее пятно. Глубокое в своей синеве, как бескрайнее июньское небо. Серёжа моргает, ещё раз, и ещё, чтобы прогнать сон, и приглядывается повнимательнее: при каждом колебании, с которым мерно вздымается спящее тело, небесный синий переходит в пронзительно голубой оттенок морской воды из рекламы «Баунти». А когда обладатель прикреплённой к этому ярко-синему пятну головы поворачивается к Серёже лицом, Разумовский замечает на висках колосящиеся лавандовые поля. Олег открывает глаза, глядит на Сергея и улыбается одними уголками губ: у Разумовского на голове кто-то наблевал скитлзом, и теперь лохматые пряди переливаются хаотической вечеринкой всех цветов спектра. — Не знаю, какой цвет ты хотел, но… — сонно шепчет Олег и, оторвав взгляд от шевелюры и встретившись с изумлёнными глазами Серёжи, резко замолкает. — Олег… — Серёжа садится в кровати и, двигаясь стремительно и неловко, лезет в тумбочку за зеркальцем. Дверца громко хлопает, и соседи по комнате один за другим начинают открывать глаза. Олегу не нужно зеркало — он и так прекрасно знает, что в нём увидит. Знает уже довольно давно. Он садится в кровати и просто наблюдает за тем, как восемь пар глаз перебегают с его головы на голову Разумовского и обратно. Если честно, абсолютно никто не удивлён. Всё утро Серёжа с Олегом молчат, и никто не пристаёт с вопросами. За завтраком они, не сговариваясь, садятся за один стол — не за тот, где обычно сидит Олег, а за серёжин, в центре зала у окна — и, когда Олег опускает ложку в молочный суп и бесцельно теребит ею куски вермишели, Серёжа поднимает на него глаза и тихо произносит: — Так ты тоже..? — Да. Голос Олега уверенный и спокойный, как будто разговор о погоде. А всё же Серёжа слышит, как под столом быстро стучит по полу волковская нога. — А, ясно. Они продолжают молча помешивать суп. У Серёжи в голове гремят салюты, он прокручивает события утра, не может себе поверить, потом смотрит на Волкова, видит на его голове закатное небо и вновь потупляет взгляд. За остальными столами звон вилок о тарелки и беспечный галдёж, а над ними — невидимый купол неловкости и повисший в воздухе вопрос: «Что дальше?» Волков глядит на Серёжу, уставившегося в белую жижу своими широко распахнутыми глазами, на складку удивления на его лбу, на губы, которые что-то быстро лепечут, и первым нарушает тишину: — Слушай, а тебе идёт… в смысле, все эти цвета вместе. Разумовский вздрагивает, перестаёт разговаривать с супом и заливается краской. Молчит, глядит на парня напротив. Это самое длинное предложение, которое Волков произнёс за всё время их странного знакомства. И Серёжа наконец впускает привычный озорной огонёк в свои голубые глаза. Губы растягиваются в ухмылке: — Тебе не очень. Но мне всё равно нравится. За окном столовой солнечный июнь медленно вступает в свои права.