Забота

Для всех Эрвин Смит был капитаном, лидером, надеждой. Для Леви же Эрвин Смит был большим неугомонным ребёнком, совершенно не умеющим заботиться о себе. Все восхищались выносливостью Эрвина, его хладнокровием и умением забывать обо всём остальном, сосредотачиваясь только на конечной цели. Да, Леви восхищался этим тоже, но, кажется, только он и видел, что «умение забывать обо всём остальном, кроме конечной цели» может вполне себе свести лидера в могилу пораньше. Леви не придавал значения этому в первое время, однако, долго и внимательно наблюдая за Эрвином, заметил, что тот действительно забывал обо всём, когда дело касалось спасения человечества. Эрвин мог не есть весь день, тратя всё время на поиски лучшей стратегии, мог не спать сутками, пытаясь везде успеть и всё разузнать, ни разу Леви не видел его расслабленным — в голове у главнокомандующего вечно выстраивался неведомый всем остальным план. Леви сам не понял, как оказался втянут в эту рутину, точнее, как он её сам организовал. Началось-то довольно безобидно — он всего лишь заглянул в кабинет командора и метко кинул булку хлеба прямо в его лицо. Эрвин поймал хлеб, явно неохотно отрывая взгляд от книги, за чтением которой сидел, и молча посмотрел на Аккермана. — Ты со вчерашнего дня ничего не ел, — недовольным и строгим ворчанием отозвался тот, и Эрвин удивлённо выгнул бровь, понимая, что тот прав. Леви же хлопнул дверью, исчезнув так же быстро, как и появился, когда вдруг дверь снова распахнулась и в Эрвина теперь полетела бутылка воды. За вновь захлопнувшейся дверью послышалось невнятное бурчание: — Все со смеху упадут, если умрёшь не от титана, а от обезвоживания. Так и пошло. Леви, избегающий воспоминаний о Фарлане и Изабель, за которыми присматривал столько лет, казалось, находил утешение в том, чтобы излить свою жёсткую и временами даже довольно пугающую заботу на Эрвина. Эрвин же особо не возражал, послушно кушая принесённую Леви еду и соглашаясь с тем, что пора бы немного и поспать. И всё же была грань, неяркая, едва заметная и в то же время осязаемая для Леви, грань, которая говорила, кричала, предупреждала — от всего не уберечь. От голода, может, от простуды, ладно, но нет у Леви силы спрятать Эрвина от всех бед, положить его в какую-нибудь коробку, спрятать далеко-далеко, где он переждал бы бурю, пока Леви справляется с этой самой бурей. Леви и в голову не приходило волноваться о себе, нутром он чувствовал, знал, он всё выдержит, его наказанием будет не смерть, а потеря. Потеря всех, кого он бы так хотел положить в коробочку, пока не пройдёт буря. Но Эрвин такой бесстрашный, такой упрямый и сильный, так часто бездумно ломящийся в бой, громким отчаянным криком призывая остальных следовать его продуманному безумству, что очередная потеря была просто фатально неизбежна. И Леви просто не поспевает за ним, как бы он не хотел, ему не удаётся остановить этого большого ребёнка от бездумного прыжка в самую пасть беспощадного мира, он и не может, потому что не может не уважать решения Эрвина Смита, даже если это решение - идти на верную смерть. Видеть его без руки больно, видеть, что даже потеря части тела не погасила это невероятное упрямство Эрвина еще больнее. Это значило, он не собирается останавливаться, он будет настырно переть дальше по выбранному пути, не считаясь с тем, что его шансы выжить в этом мире без руки теперь совсем ничтожны. Леви знал, что сдайся Эрвин, он бы больше не был его Эрвином, человеком, которого он знал, любил и уважал. Но почему-то ему порой всё равно хотелось, чтобы Эрвин бросил всё и сдался, не лез на рожон и продолжил существовать в этом мире и Леви бы не приходилось бояться неизбежного. Леви искренне не знал, чего ему хочется больше — чтобы Эрвин был собой или чтобы он дожил до глубокой старости, потому что оба варианта просто были несовместимы. И это было неизбежно — Леви знал свою судьбу. Знал, как было эгоистично и наивно грозиться переломать кости Эрвину, лишь бы спрятать его от беды. И когда время пришло, он сказал то, что от него требовалось, толкая его на то, чего сам Леви всё это время боялся больше всего. Холодно, буднично, тем же тоном, что и раньше приказывал ему поесть хлеба или немного отдохнуть, не оставляя ему выбора, потому что так нужно было самому Эрвину. И когда вновь он стоял перед выбором, он не стал возвращать Эрвина к жизни. Не потому что не любил, а потому что любил слишком сильно. Он знал, что будет больно, невероятно больно, но он также знал, что он выдержит, всё выдержит. Что буря снесёт всё на своём пути, и останется стоять лишь он один, и нет смысла заставлять Эрвина стоять и страдать с ним тоже. Потому что таким жестоким, вычурным и пронзительным образом он в очередной раз позаботился об Эрвине, дав тому заслуженный отдых и покой, наплевав на «конечную цель», с которой все так носились. Леви вообще не понимал, кто он, что он, и что будет дальше. Передвигал ногами, с оглушающей внутри пустотой одновременно ощущая невероятную тяжесть, тянущую его вниз. Молча взвалил на себя его мёртвое тело, которое всё ещё не остыло, нахмурился от-того, что Эрвин весил, как пушинка, несмотря на то, что Леви вроде столько следил за тем, чтобы он нормально питался. Затем нахмурился ещё сильнее от абсурдности этой мысли, тут же одергивая себя — какая уже разница? Больше не о ком заботиться, произошло то, чего он боялся, и, может, пора уже прекращать ужасаться тому, что жизнь после этого вполне себе продолжается. И всё же, опустив Эрвина на кровать, Леви молча накрывает его одеялом. Ночи в Шиганшине бывают холодными.