Хочет моря, но боится воды

Новые соседи, о которых хозяйка предупредила еще пару дней назад, приезжают поздно, на улице уже темно. Дауд успел лечь и заснуть, но его будит звук проворачивающегося замка во входной двери. Профессиональные привычки свое дело делают: он больше не может просто заснуть обратно, вынужден прислушиваться к звукам в квартире, оставшись лежать недвижимо и продолжая делать вид, что спит. Вот открывается дверь, вот она закрывается, щелкает выключатель — свет из коридора виднеется через щель между закрытой дверью комнаты и полом. Шаги. Хозяйка предупреждала, что новые жильцы — это мужчина с ребенком, но, даже если Дауд не знал бы, то определил бы по шагам: точно два человека, одни шаги легче и торопливее, вторые почти шаркающие, поступь тяжелая. Что-то шумно, но не очень громко, падает с глухим звуком, должно быть, сумка или рюкзак. В последующей тишине довольно разборчивым шепотом раздается «Эмили, тише, мы же не одни». В ответ — «прости-прости». Еще шаги, скрип двери раз, скрип двери два, приглушенная возня из дальних комнат. Дауд прислушивается, пока все не стихает. Когда квартира погружается в блаженную ночную тишину, он понимает, как тяжело будет засыпать теперь, когда рядом есть кто-то еще. Он привык к одиночеству, оно безопасно и комфортно. Понятно, что глупо ожидать от новых соседей — очевидно, самых обычных людей, родителя с ребенком, — нож в спину. Но работа у Дауда наполнена стрессами, а профдеформация случилась с ним за первые три года, посвященных карьере. Сон наваливается на Дауда снова, только когда тот окончательно убеждается, что соседи уже тоже заснули. Утро приходит ожидаемо рано, но, что неожидаемо, под аккомпанемент возни с кухни. Дауд прислушивается: шаги легкие и частые, а потом слышно негромкое детское «ой!». Решив, что игнорировать своих новых соседей будет просто невежливо, Дауд выбирается из постели, приводит себя в подобие порядка и выглядывает из комнаты на общую кухню. Там вертлявая девчушка лет десяти (Эмили? Так же отец ее ночью назвал?) бойко сражается с завтраком, прикрываясь большой крышкой от сковородки, как щитом. Дауд тихо замирает в дверях, приподняв брови, потому что в этой картине есть нечто очаровательное. — Ой, доброе утро, — говорит она, заметив Дауда (он позволяет ей себя заметить), и тут же отпрыгивает подальше от плиты. На раскаленной сковородке шумно шкворчит масло, пахнет ветчиной. — Привет. Еще с четверть минуты пронаблюдав за отчаянно проигрываемым сражением, Дауд решает вмешаться, пока девочка не обожглась, и пока масло не забрызгало вообще всю плиту. — Давай помогу. Эмили не спорит, сдав позицию, и Дауд справляется куда быстрее и проще, отдает девочке тарелку с едой и, выключив плиту, отставляет сковородку на холодную конфорку, чтобы она остывала. — Спасибо, — она деловито отставляет тарелку на круглый стол по центру комнаты и опять поворачивается к нему, подняв на него большие почти черные глаза. — Меня Эмили зовут. Дауд протягивает ей руку, постаравшись улыбнуться поприветливее, прекрасно зная, что улыбка у него сама по себе выходит устрашающей, как бы он ни старался. — Дауд. Эмили немного мнется, но все-таки пожимает ему руку, и хватка у нее неожиданно крепкая для десятилетней девочки. Она улыбается чуть смелее и совсем не выглядит так, как будто ей неловко рядом с совершенно чужим человеком, что, наверное, не должно быть удивительным, учитывая то, какая она уже самостоятельная. Дауд уже хочет оставить ее тут одну и вернуться к себе, но тут раздается негромкий скрип двери, потом неторопливые тяжелые шаги, и в дверях на кухню появляется мужчина: высокий и очень худой, со страшными синяками под тревожными матовыми глазами; его небрежно уложенные темные (но чуть светлее, чем у дочери) волосы обрамляют лицо, кончики слегка завиваются под щетинистый подбородок. Увидев Дауда, он застывает так, как будто кроме дочери никого здесь не ждал. — Доброе утро, пап, — зовет Эмили, и мужчина бросает на нее короткий взгляд, а потом снова впивается им в Дауда. Дауд понимает, что не у него одного здесь проблемы с доверием и ожиданием ножа (в его случае — далеко не метафорического) в спину от незнакомых и малознакомых людей. Пауза неприятно затягивается, а мужчина так и стоит в дверях с этим странным взглядом, и Дауд делает шаг первым, представляется, протянув руку. — Корво, — отвечает он хриплым голосом, пожав ее, почти не сжимая пальцы. — Пап, — зовет Эмили, подергав его за длинный рукав кофты, — садись, я завтрак сделала. Дауд оставляет их на кухне вдвоем и возвращается к себе, чтобы не смущать лишний раз — Корво провожает его настороженным взглядом, Дауд чувствует его между лопаток. Позавтракать он может и позже. Весь остаток дня он больше не пересекается с Корво, хотя тот точно выходил из комнаты: в пепельнице на балконе прибавилось окурков. С Эмили они еще пересекаются на обеде. Она заглядывает на кухню, когда Дауд уже допивает чай, и удается перекинуться парой фраз. Эмили поначалу говорит как-то неохотно и с некоторой опаской, потом признается, что просто ее отец сказал не разговаривать с ним. Дауд понимает: он бы тоже не стал себе доверять. Да и как отец понимает тоже: когда Билли была постарше Эмили лет на пять, ему тоже не нравилось, когда она заводила разговоры с незнакомыми взрослыми мужчинами (вместо того, чтобы сразу их убить). — Вы извините папу, если он странно себя ведет, — говорит Эмили потом тихонько. — Он… болел долго. До сих пор болеет. — Ничего, все нормально. Это было ожидаемо; сказать, что Корво выглядит болезненно — это не сказать ничего. Не зная, как еще продолжить разговор, Дауд роняет: — У меня есть дочь. Только она уже взрослая. — А как ее зовут? — Билли. — А это разве не мальчуковое имя? Дауд пожимает плечами. — А где она работает? — Она служит, — врет Дауд, это их маленькая выдуманная легенда. Эмили поднимает на него большие заинтересованные глаза и подается вперед, уперевшись локтями в стол. — Да? — глаза у нее начинают живо блестеть. — И из пистолетов стреляет? А из автоматов? А… — Ну, стреляет, конечно, когда требуется, — отвечает Дауд медленно. Видеть такой энтузиазм по части оружия от десятилетней девочки немного необычно, но его это все же не особо удивляет. — Я когда вырасту, тоже стрелять буду, — заявляет она, сев обратно и шумно заболтав ногами под столом. — Из снайперской винтовки! Буду сидеть на крышах и отстреливать всяких плохих людей. Дауд давит смешок. — Уверен, у тебя отлично получится. — Да? А папе вот эта идея не нравится совсем. — Он просто волнуется за тебя, вот и все. Эмили надувает губы. — А вы за свою дочь волнуетесь? Дауд тяжело вталкивает воздух в легкие, посмотрев в окно. — Постоянно. Мы давно не виделись. — Почему? От воспоминания неприятно ноет то место, куда она его ранила, когда они в последний раз виделись. — Она очень занята. И живет далеко. — М-м, — отвечает Эмили и поворачивается к маленькому телевизору. Скоро в дверях появляется Корво, который окидывает Дауда хмурым настороженным взглядом, но ничего не говорит, только здоровается с ним сухо, и разговориться с ним не выходит, так что Дауд снова оставляет их вдвоем. В таком режиме проходит несколько дней: соседи оказываются приятно тихими, по ночам их не слышно вообще, будто их и нет совсем. Корво по-прежнему не стремится идти с ним на контакт (он почти не выходит из комнаты, Эмили сказала, что он занимается фрилансом — Дауд, сдержав смешок, ответил, что он тоже своего рода фрилансер), Дауд и не настаивает — только перебрасывается с Эмили несколькими фразами на кухне. Утром наступившего сентября Эмили с утра за приготовлениями к завтраку снова одна, выглядит она взъерошенной и взволнованной и встала раньше обычного. Дауду она деловито сообщает, что сегодня первый день в новой школе. — Волнуешься? — он перелистывает каналы на маленьком телевизоре, пока не находит новости. — Немножко, — она кривит губы, смотря в экран. Там репортер берется зачитывать текст о громком деле об убитой полгода назад журналистке и о том, что подозреваемых до сих пор нет, и Дауд усмехается про себя, но эта усмешка быстро меркнет: услышав, о чем говорят по новостям, Эмили ойкает и торопливо оглядывается, пока ее взгляд на падает на пульт у Дауда под боком. — Переключите, пожалуйста, — просит она взволнованно, заблестев глазами и то и дело бросая взгляд на дверь. Дауд приподнимает брови, но канал все-таки меняет, а Эмили заметно расслабляется. — Папа просто очень не любит, когда про маму говорят по телевизору. Доходит до Дауда сразу, но еще пару блаженных секунд он позволяет себе сделать вид, что это не так. Он прочищает пересохшее горло. — Про маму? — Ну да, — отвечает Эмили ненормально буднично. Не говорят таким будничным тоном о таком. Хотя, может, дело в том, что она еще маленькая. Дети, наверное, переживают такие вещи проще. Дауд себя в этом возрасте плохо помнит, но он вроде по матери тоже не слишком горевал, был слишком занят. — Про нее часто в новостях говорят. Папа всегда ужасно расстраивается. А ему волноваться нельзя. Дауд делает вдох каким-то чудом. Тем же чудом сохраняет голос ровным: — Мне жаль. Эмили пожимает плечами. Потом спохватывается и запоздало отвечает: «Спасибо». — Удачи тебе в первый день в школе, Эмили. Она повторяет свое спасибо. Дауд не сбегает. Дауд никогда не сбегает. Он стратегически ретируется, только закрывшись в комнате чувствуя, что похолодели пальцы. Мысли о том, что он только что сидел за одним столом с девочкой, чью мать убил, нехорошо ворочаются внутри. Когда Корво возвращается, Дауд чувствует себя нашкодившим мальчишкой, который боится выглянуть из своей комнаты. Но он вспоминает огромные болезные круги под его глазами, вечно усталый вид и ненормальную худобу, и одних только воспоминаний ему хватает сполна. Смотреть на все это еще раз, чтобы освежить в памяти… нет. Дауда мутит. Обычно его работы ему так не аукается. Он получает деньги и никогда больше не видится ни с кем, кто как-либо был причастен к его цели. А теперь… Теперь. Дауд не верит ни в судьбу, ни в карму, ни в божественное провидение, но ситуация вполне однозначна: он делит квартиру с людьми, чьего близкого человека он убил. И это… не самое приятное ощущение. Он присматривается к ним внимательнее теперь, хотя и знает, что этим не добивается ничего хорошего — только мучает себя. Это… ново. Дауд никогда не испытывал угрызений совести за то, чем занимается: он убивал, когда служил в горячих точках и продолжает делать это сейчас, только за точечные заказы платят больше. Мало ли в мире вредных работ: с таким же успехом он мог бы работать на заводе, который загрязняет окружающую среду, в следствие чего тоже гибнут люди. Но… это ведь не то же самое. Он обращает внимание на то, что Эмили любит йогурты с клубникой, и раз в несколько дней — чтобы не казаться навязчивым — покупает ей пару упаковок. Корво смотрит на него как-то не очень добро, когда ловит за тем, что он предлагает Эмили их взять, но ничего не говорит. В конце месяца Дауд случайно подслушивает телефонный разговор Корво с хозяйкой квартиры, и тот очень нервно обещает, что обязательно заплатит, как только сдаст заказ и получит деньги, и Дауду приходит в голову еще одна так себе идея. В этом есть что-то тошнотворно-извращенное: в том, что он использует деньги за жизнь жены Корво, чтобы помочь им, но Дауд оплачивает квартиру для них на год вперед и очень просит хозяйку ничего не говорить. Ей это все, похоже, кажется странным, но деньги есть деньги, так что Корво об этом не узнает. Они по-прежнему очень редко пересекаются, но иногда выходят курить на балкон в одно время, перекидываются парой дежурных фраз и расходятся. У Корво не проходит ни худоба, ни чернота под запавшими глазами. Дауд не уверен, что когда-либо видел, чтобы он улыбался. Все это… давит. Сидя один дома, он в очередной раз передумывает все это, когда слышит, как что-то грохочет со стороны его комнат. Дауд хмурится и берет нож, вслушиваясь в шумную возню и какую-то неразборчивую ругань. Если бы это пришли за ним, то не шумели бы так, но осторожность не повредит. К тому же, кому вообще понадобится залезать через окно, если этот кто-то приходит без намерения убить? Шум идет из второй комнаты, которой он не пользуется, и этим кем-то оказывается его дочь. — У квартиры есть дверь, знаешь, — говорит Дауд, и взъерошенная Билли зыркает на него с пола единственным глазом, на втором наложена повязка. Выглядит она неважно. Приглядевшись, Дауд понимает, что левый рукав свободно болтается от локтя. — И тебе привет. Ты видишь, в каком я состоянии, как бы я по лестнице поднималась на пятый этаж? Дауд приподнимает брови, взглянув на открытое окно. — А по крышам нормально в таком состоянии бегать? С рукой что? — Рука тю-тю, — огрызается Билли, стукнувшись затылком об пол. — Не видишь, хреново мне? Дауд вздыхает и первым делом помогает ей подняться с пола и улечься на диван. Билли мученически стонет, и Дауд обещает, что сейчас найдет ей обезболивающие. Отпоив ее таблетками и проверив, как ее заштопали, Дауд присаживается на край дивана рядом с ней, положив руку на согнутое колено. Год не виделись, ему бы хотелось сказать, что она ни капли не изменилась, но… нет, похудела, на коже прибавилось незаживающих следов, плохо видных, учитывая то, какая она у Билли темная, да и волосы она обстригла, причем явно сама: лежат нелепым вороньим гнездом. — Ну, рассказывай. — Да чего рассказывать? — Билли с мученическим видом кладет уцелевшую руку на лоб. — Преследовала на машине цель, а этот дурень развернулся резко, ну я на повороте в него и влетела, и с соседней улицы еще грузовик выскочил... Случилось месиво. Осколки в глаз попали, рука вообще в труху. А, — она кривит губы. — Бежать пришлось срочно, кое-как до ближайшей «нашей» больницы добралась. Дауд хмурится, но решает, что сейчас не лучшее время для нравоучительных лекций. — А меня ты как нашла? — Чужой твой адрес сказал. — А этот говнюк откуда мой адрес знает? — А это уж дело не мое. Чужой — это их общий информатор и посредник между ними и клиентами. Дауд, впрочем, даже не удивлен, что он знает, где он сейчас живет. Билли вздыхает и приподнимается на локте. Покряхтев, садится прямо и горбится, подняв на Дауда глаза. — Дауд, ты прости, что я тебя пырнула, — бормочет она, кажется, смутившись, и Дауд приподнимает брови, а потом пожимает плечами, слегка улыбнувшись одной стороной рта. — Пырнула — это громко сказано, даже швы накладывать не пришлось, — отвечает он, но Билли все равно как будто выглядит… виноватой, и Дауда тянет улыбнуться пошире. — Иди сюда. Он приобнимает Билли за плечи, действуя осторожно, чтобы не давить на ранения, отвлекающим маневром взъерошивает ей волосы, а второй рукой злостно и стремительно тычет ей под ребра, выставив два пальца. Билли громко вскрикивает, шарахается от него и следующим же движением пытается отомстить ему, но Дауд успевает быстрее: хватает ее и валит на диван спиной, слегка придавив за здоровое плечо. — Лежи, давай, не возись, — говорит он под шумное недовольное сопение. — Я тебе сколько раз говорил, что в нашем деле никому доверять нельзя. Билли фыркает, смотрит обиженно, но беззлобно. Они поссорились, когда виделись в последний раз, и все кончилось нетвердым смазанным ударом ножом под ребра. А познакомились они вот уже больше десяти лет назад на другом конце страны, когда Билли — тогда девчушка двенадцати лет — попыталась украсть у Дауда кошелек. Она в этом определенно была хороша и от любого другого ушла бы безнаказанной, но Дауд ее поймал. На это она попыталась не просто вывернуться и сбежать, но и ударить его хорошенько, в чем, конечно, не преуспела, хотя задатки в ней определенно присутствовали. Ну вот как-то так и вышло в итоге, что Дауд ее удочерил. Когда Корво с Эмили возвращаются домой, Дауд обмолвливается о том, что к нему приехала дочь. Эмили очень заинтересовывается, но Дауд добавляет, что она получила серьезные травмы на работе, и какое-то время будет отдыхать. Билли не встает с постели почти неделю, даже при таких обстоятельствах умудрившись стащить у Дауда пачку сигарет. Навыки воровства она определенно отточила, и теперь оттачивает навыки жалоб: ей скучно, ей больно, ей не нравится вид из окна и категорически не нравятся отказы Дауда на предложения поменяться комнатами — «это все потому, что я приемная, да?». В конце недели Дауд помогает ей доползти до кухни и наконец знакомит с соседями, пригрозив, чтобы она вела себя прилично. В целом, все проходит хорошо, и Эмили то и дело поглядывает на пустой рукав Билли, пока робко не спрашивает, что случилось. Корво настороженно косится сначала на дочь, потом на Билли, потом на Дауда, Билли же только плечами пожимает и расплывчато отвечает, что рабочая травма. — И что теперь? — спрашивает Эмили тогда. — Эмили, — упрекает Корво тихо. Ему заметно неуютно от таких разговоров. — Да нормально все, пусть спрашивает, — роняет Билли. — Ну, не знаю, протез буду подбирать, — говорит она, шумно хлебнув дымящийся чай. Эмили делает большие глаза. — Ого! Я когда вырасту, тоже хочу себе протез! Дауд с Билли давятся смешками. — Эмили, — опять упрекает Корво. Та продолжает: — Крюк, как у пиратов! Корво негромко цокает языком, посмотрев на нее недовольно и встревоженно. Он выглядит немного живее, чем обычно, и зрелище настолько удивительное, что Дауд не может оторвать взгляда, хотя и очень старается. Эти посиделки на кухне создают иллюзию нормальности, если, конечно, не считать то, какой крепкости чай заваривает себе Билли, постепенно подкладывая в чашку пакетики, пока они не занимают почти половину. Что ж, по крайней мере теперь Билли не лежит днями напролет, портя себе легкие, а больше времени проводит вне комнаты, общаясь с Эмили. Корво это, похоже, напрягает: Билли девушка специфичная, и любой нормальный родитель посчитает, что такая может влиять на ребенка плохо. Дауд бы не стал винить Корво, если бы даже тот высказал это вслух. На какое-то время жизнь возвращается к почти привычному руслу: Дауд продолжает то и дело покупать для Эмили йогурты, а Билли шутливо за глаза начинает звать Корво вдовушкой (Дауд не рассказывает ей о своем заказе на Колдуин, это Эмили как-то говорит Билли, что мама умерла, когда про это заводят речь по новостям), на что Дауд бы точно треснул ее по голове, если бы ее состояние здоровья позволило ей достойно ответить. К зиме Корво снова закрывается, перестав показываться на общей кухне, и Дауд отчаянно старается не думать о том, что столько времени ведь прошло. Иногда они пересекаются по утрам, и Дауд видит его с ворохом таблеток в обнимку. Одним утром нервная Эмили на кухне поворачивается к нему и, то и дело поглядывая на часы, тихонько просит: — Вы не могли бы меня подвезти? Папе вчера очень плохо было, и он еще спит, и я не хочу его будить, — бормочет Эмили смущенно. — Вернее, даже если попытаться, он вряд ли сможет встать. Дауд не отказывает. Уже у школы он спрашивает у Эмили, когда та заканчивает: он мог бы ее отвезти домой. Она улыбается так тепло и довольно и говорит, во сколько ему можно подъехать, чтобы забрать ее. Корво, жутко нервный и встревоженный, выглядывает из комнаты где-то к полудню. — Я отвез Эмили в школу, — говорит Дауд, и взглядом Корво можно вскрывать консервные банки. Его можно было бы даже назвать страшным, если бы Дауд не был привычен к страшным вещам. — Спасибо, — шелестит он тихо, голос хрипит, и за этой хрипотцой плохо различим. У Дауда внутри нехорошо и больно сворачивает. Он специально не отводит глаза. Смотрит, хотя ему неприятно. Чувствует себя обязанным наказать себя за то, что сделал с этой семьей, и это ощущение долга малоприятно, жжется, давит, никак от него не избавиться. Может, Дауд принимает это все слишком близко к сердцу, что даже странно. Но как не принимать, когда Корво постоянно так на него смотрит? Когда Дауд видит, как на него и на Эмили повлияла смерть Колдуин? Дауд не должен испытывать никаких угрызений совести. Он — просто оружие в этой ситуации. Не возьмись за заказ он, взялся бы кто-либо другой. Ее бы все равно убили, ведь тот политик был очень настойчив. Он нашел бы, как от нее избавиться. — Я могу ее и забрать… — Не стоит, — отвечает Корво быстро, еще более нервно, и Дауд вдыхает с трудом. — Я уже пообещал. Корво едва заметно кривит губы, но в итоге кивает. Дауд берется подвозить Эмили туда-обратно почти каждый день. Билли теперь постоянно говорит о том, что он завел себе вторую дочь. Еще она начинает говорить о том, что подыскивает себе квартиру, и Дауд ворчит, что дождаться не может, когда ж она съедет. Они оба понимают, что это он любя. Скоро Эмили часто начинает оставаться с ночевкой у новых подружек. Корво поначалу не торопится ей разрешать, но все-таки сдается. И в первый такой поздний вечер они с Даудом курят на балконе, и тот пробует завести разговор: — Эмили быстро подружилась с новыми одноклассниками, — замечает он, и Корво пожимает плечами. — Она всегда легко заводила друзей. Хотя я очень волновался, что в новой школе она будет скучать… — А почему вы переехали-то? — спрашивает Дауд. Он предполагает возможный ответ, и слышать его не слишком-то хочется, но ему нужно. — Моя жена умерла, и жизнь в столице стала нам не по карману, — отвечает Корво после глубокой затяжки. Кончик его сигареты искристой точкой маячит в темноте, когда он вынимает ее изо рта и сжимает между трясущихся пальцев. — Хорошо, что нынешняя хозяйка оказалась очень терпимой к задержкам оплаты. — Мне жаль. — Ее убили. я знаю я знаю я знаю Дауд изображает потрясенное молчание. На такое уж точно не ответить дежурным «мне жаль». Звучать подозрительно это не будет — будет звучать безразлично. Дауд не хочет казаться Корво безразличным. — Как это случилось? — пробует он осторожно. — Ее застрелили. Дауд затягивается и задерживает дыхание. Он стрелял из соседней недостроенной высотки. Крупная редакция, где Джессамина Колдуин работала, находилась на девятом этаже, Дауд залег на десятом напротив, предварительно два предыдущих дня покрутившись вокруг обоих зданий, чтобы примерно прикинуть расстояние. На объект он проник в виде одного из охранников на стройке еще ночью, зная, что в ту дату строительные работы вестись днем не будут. — До сих пор ничего неизвестно, — продолжает Корво. Дауд выдыхает дым. — Она работала в журналистике, готовила огромный материал про некоторых политиков, ночами не спала, — он устало надрывно усмехается. — Полиция ничерта не делала и не делает. Дело просто замяли, даром, что по новостям иногда вспоминают. Дауд достал свою Galatz, которую пришлось пронести не в кофре, а в дорожной сумке, методично собрал ее, настраиваясь на долгое-долгое ожидание: он знал, что Колдуин работает допоздна, и Дауд собирался выстрелить в нее поздно вечером, чтобы ее нашли только утром. Так и произошло в конечном итоге. Но сначала он какое-то время примерялся, как устроиться на позиции лучше, а потом выжидал — терпением Дауд никогда обделен не был. — Это… я соболезную, — говорит он. Колдуин пришла в свой офис очень рано и действительно осталась допоздна. Ее рабочее место располагалось у приоткрытого окна, к нему она сидела боком, ее висок лежал точно у Дауда в прицеле. Он весь день наблюдал, как она хмурилась, кусала губы, после чего то и дело поправляла смазавшуюся красную помаду, агрессивно печатала, разговаривала с кем-то по телефону, терла виски, запивала таблетки, встречалась с людьми в офисе, раз в несколько часов вставала и уходила куда-то, неизменно возвращаясь очень быстро. — Спасибо, — отвечает Корво тихо. Когда стемнело, и свет во многих окнах здания погас, оставляя островком света лишь офис Колдуин, Дауд позволил ей договорить с кем-то по телефону. Она улыбалась и одновременно хмурилась, когда говорила. Сейчас ему думается, что, может, на другом конце провода был Корво. Может, она говорила ему, что задерживается. Она договорила, бродя по кабинету туда-сюда, потом села за стол, и Дауд выстрелил. Ей было тридцать или тридцать пять, и за ее жизнь ему прилично заплатил один известный в городе политик. Когда ее тело нашли утром, Дауд уже получил свои деньги и уехал из города. Взял себе отпуск, перестав брать заказы, залег в небольшом пригороде, сняв квартиру… и вот он здесь. Курит с мужчиной, чью жену убил. Иногда подвозит их дочь в школу. Корво, похоже, слишком глубоко в своих мыслях и тоске, чтобы заметить, что это далеко не самый подходящий ответ. — Я лечился после этого долго, — говорит он шепотом. Дауд не дышит. Слышать это все неприятно, но он чувствует, что обязан. — Ну… до сих пор лечусь, — Корво устало хмыкает, роняя голову, и волосы падают ему на лицо. Он смахивает их нервным жестом. — Хорошо, что Эмили все это перенесла гораздо лучше, чем я. Детям, наверное, проще. Не знаю. А Билли как с этим?.. Или?.. Извини, что спрашиваю, просто ты один, но у тебя есть дочь, и я подумал… — Она приемная. Корво неловко кашляет. Такая прямолинейность в таких вопросах большинство людей смущает. — Да, это-то я понял, просто обычно одиноким людям не дают опеку. Дауд пожимает плечами. — Нет, у нее никогда матери не было, — говорит он. — С образом жизни, который я вел, никакая жена бы не выдержала. Или, — он прочищает горло, — не жена. Он боковым зрением видит, как Корво задерживает на нем взгляд, но говорит только: — Понимаю. Докурив, Дауд оставляет его на балконе одного. — А вы, я смотрю, тесно общаетесь, — говорит Билли, обнаружившаяся в его комнате, и Дауд хмуро смотрит на нее. Просил же оставаться у себя. — Это ты называешь тесно? — хмурится он. Потом хмыкает, присаживаясь на постель. — Ничего подобного. — Да ладно, я ж вижу, как ты на него смотришь. Дауд закатывает глаза. Объяснять, что происходит на самом деле, он не хочет. Не станет. Он не хочет, чтобы Билли знала о том, с кем они делят квартиру, даже сам не может для себя объяснить, почему. — Неправда. И к чему это ты? Билли пожимает плечами. — Ни к чему. Просто подумалось, что вообще не помню, чтобы с кем-нибудь тебя когда-нибудь видела. — Не той мы жизнью живем, чтобы с кем-нибудь тесно, как ты выражаешься, общаться, — возражает Дауд. Потом добавляет: — Кончай свои предположения, мы просто соседи. — Ага. — Слушай, я даже не знаю, нравятся ли ему мужчины, — говорит Дауд. — Да и какая разница? Ты меня видела вообще? — Видела, конечно, Дауд, жизнь тебя не пощадила, — хмыкает Билли, ощутимо ткнув его пальцем в старый глубокий и — Дауд честен сам с собой — уродливый шрам на правой щеке, тянувшийся наверх, через угол глаза до середины лба. Дауд, нахмурившись, отпихивает ее руку от своего лица. — Так, иди давай отсюда, детское время вышло. — Но я уже в кровати. Дауд хмурится, и Билли длинно мученически вздыхает. — Выгоняет приемную дочь на неудобный диван, посмотрите на него. — Ты еще молодая, у тебя от неудобного дивана спина не отваливается. В конце недели внезапно приходит сообщение от их информатора. На него Дауд смотрит без особого энтузиазма. Видеться с ним хочется меньше всего. Но, с другой стороны, Билли нужно продолжать дорогостоящее лечение, и деньги лишними не будут никогда. Так что он велит Билли вести себя хорошо и не вздумать курить в его спальне, на что Билли гаденько улыбается и обещает, что не будет. Возвращается Дауд ожидаемо в жутко прокуренную комнату, а Билли все отрицает, хлопая короткими ресницами. Корво тем же вечером жалуется ему, что в его отсутствие Билли учила Эмили сражаться на пластиковых ножах. Когда Эмили остается с ночевкой у подружек — а это теперь происходит почти каждую неделю — Корво заметно расслабляется и перестает изображать из себя живого человека, когда ему слишком плохо. Дауд честно старается не лезть. Это не его дело, не должно быть его делом. Но сложно оставаться в стороне, когда они связаны одной жилплощадью… Да и он уже оплатил им жилье, подвозит Эмили в школу, делится с Корво сигаретами иногда… Так что когда Дауд наблюдает, как тот злобно и нервно смотрит на пустые пачки с таблетками, стоя на кухне в растерянности, то предлагает: — Давай я съезжу тебе за таблетками. И Корво поднимает на него странный взгляд, как будто Дауд не помощь предложил, а по меньшей мере свадьбу. — М… да ладно, — отвечает он медленно и неуверенно. — Мне все равно в центр по делам надо. Мне не сложно будет заехать, по пути же, — уверяет Дауд, возможно, привирая. Дел у него никаких не планировалось, но найти их проблемы не составит. — Я еще не получил деньги за работу, так что… — Но таблетки-то тебе нужны сейчас. Корво кривит губы набок, закусив нижнюю. — Деньги потом отдашь, — добавляет Дауд. Это необязательно, и он попробует отказаться, когда Корво попробует их вернуть, но сейчас он говорил это, только чтобы тот согласился. — Ладно, — говорит тот с тяжелым вздохом. — Сейчас принесу рецепты. Отношение Корво к нему продолжает скакать от расположенности до подозрительности (в зависимости от его состояния) и обратно, но уже не так, как в самом начале. И Дауда должно было это насторожить. Не насторожило. Обычно он куда более наблюдателен. — Прикурить не найдется? Дауд не вздрагивает — слышал тяжелые шаркающие шаги. Корво встает рядом, складывает на перила локоть, держа сигарету во второй руке. Она у него слегка дрожит. Эмили сегодня снова у подружек. Зажав сигарету в уголке губ, Дауд чиркает зажигалкой, но она только щелкает и не разгорается. Он пробует еще пару раз, но очевидно, что бензин кончился. Корво наблюдает за его руками с отсутствующим взглядом. Любому другому человеку стало бы неуютно, Дауд же старается не пялиться на него слишком откровенно. Синяки под глазами на худом сером лице Корво кажутся неприлично гигантскими. — Извини, кончилось, — говорит Дауд, возвращая зажигалку в карман. Корво медленно поднимает на него глаза. Движения у него дурные, заторможенные. — От сигареты? — спрашивает он тогда, и Дауд кивает, зажимая ее между пальцев, чтобы придержать, когда Корво, сунув сигарету между бесцветных губ, наклоняется к нему ближе, второй рукой придержав волосы, чтобы не падали на лицо. Он так близко, пахнет дымом и лекарствами. Дауд почти чувствует тепло кожи. Когда Корво отстраняется, то они на короткое мгновение пересекаются взглядами. У Корво глаза сильно запавшие, почти черные, кажутся огромными. Дауду требуется усилие, чтобы перестать смотреть. Корво опускает веки, пока затягивается, отступая на шаг. Закатное солнце теряет лучи в его спутанных волосах, и подсвечивает серую кожу желтым, придавая ей чуть более здоровый оттенок, чем обычно. Дауд отводит глаза, затягиваясь поглубже. Докурив, они возвращаются на кухню и вместе устраиваются на диване, продолжая переговариваться о детях и работе. Дауду приходится привирать, но не критично. Про то, как он служил в горячих точках, он рассказывает почти без корректировок, и когда темнеет, они не включают свет, единственным его источником становится включенный телевизор. Потом Корво задремывает, сложив голову ему на плечо, и Дауд боится дышать, чтобы его не разбудить. Он не шевелится, пусто смотрит в экран, слушая тихое редкое дыхание Корво, которое кажется тяжелым даже во сне. У него в такой позе быстро затечет шея, и хорошо бы его разбудить и отправить спать в кровать, но Дауд позволяет себе эти долгие минуты слабости. Дауд всегда был хорош в том, чтобы выжидать, сидя неподвижно и вслушиваясь в окружение, и этим он занят и сейчас, впитывая ощущение чужого человеческого тепла. Дауд не помнит, когда в последний раз такое чувствовал. Да и даже так, это неважно. Важен не сам факт кого-то рядом, а то, что это Корво. Корво, который не всегда может встать с постели, который так мало спит из-за таблеток, который поначалу был такой недоверчивый, но все равно подступал поближе, как прикормленный голубь, и который, когда Дауд съездил за таблетками для него, посмотрел такими глазами, как будто ему по меньшей мере пообещали руку и сердце. Корво, чью жену Дауд убил. Эта мысль оказывается неприятным раскатом грома тихим летним вечером. Дауд тяжело вдыхает, едва-едва кривит губы. Нет. Нельзя так дальше сидеть и позволять себе наслаждаться, как будто Дауд заслужил. Шаги. Он вздрагивает и, когда на кухню шумно заваливается Билли, Дауд шикает на нее в ответ, и она, увидев их, застывает, вскинув брови, а потом расползается в гаденькой улыбке, артикулирует одними губами «не буду вам мешать» и сразу же ретируется обратно. Дауд почему-то ощущает себя так по-идиотски. Лицо горит — не от смущения, он не знает, что это такое — от какой-то задушенной беспомощной злобы. Никому и не расскажешь, все внутри варится. Он убил Джессамину Колдуин, он то и дело подвозит ее дочь до школы, ее вдовец спит у него плече. Это нечестно. Он чувствует себя так, будто забрал гораздо больше, чем должен был. Дауд не вчера родился и не сегодня утром начал свою карьеру. Все убитые им люди имели супругов, детей, иных родственников, друзей и так далее по списку. Но никогда еще Дауд не контактировал ни с кем из них (за исключением случаев, когда заказчиками выступали кто-то из этих категорий), никогда еще это не становилось настолько мучительно личным. И ему жаль, ему правда очень и очень жаль, не должно это так происходить. Его работа не предполагает тесных контактов… и еще его работа не предполагает никаких социальных гарантий, и, вот, пожалуйста. Никто никогда и не обещал ему, что он никогда ни за что не пересечется с человеческими последствиями своей деятельности. Дауд тихо зовет его, но разбудить с первого раза не удается, и он замолкает снова. Еще целую минуту Дауд позволяет себе не шевелиться, а потом сдвигается и, осторожно придержав Корво, укладывает его головой на диванную подушку. Тот не просыпается, у него даже дыхание не вздрагивает, и Дауд опасливо берет его за запястье и считает пульс. Нет, все в порядке, медленный, но точно в пределах нормы. Дауд отодвигается и осторожно укладывает Корво так, чтобы ему было удобнее, и чтобы у него ничего не отвалилось от боли с утра, устраивает на диване его ноги и уходит в комнату за пледом, который обычно кладет поверх одеяла, когда заправляет постель. В квартире не холодно, даже не прохладно, но Дауд все равно укрывает его в порыве плохо умещающейся в груди нежности заботы, ведь это единственное, что он может дать (в попытке почувствовать себя лучше и перестать думать об убийстве). В приступе малодушия, которым Дауд обыкновенно не отличается, он позволяет себе еще ненадолго задержаться в кухне, и велик соблазн убрать волосы у Корво со лба и щек, но Дауд его не касается. Это будет уже слишком. Он возвращается к себе и долго лежит на постели, смотря в потолок, и думая о том, как так получилось, что его жизнь свернула настолько не туда. Он никогда так себя не чувствовал. Никогда он не позволял своей работе настолько сильно перемешаться с личной жизнью, что теперь его просто разрывало на части от непонимания того, что он должен делать. Решения всегда давались Дауду легко, но сейчас… что-то поломалось. Дауд старается думать об этом поменьше в последующие дни. Билли, наконец, освобождает комнату, перебираясь на собственную квартиру, и Дауд открывает все окна нараспашку, но даже целого дня не хватает, чтобы полностью избавиться от характерного сигаретного запаха. После нее он остался таким густым, что даже Дауду, курильщику с большим стажем, тяжело здесь дышать. Он не слишком по ней скучает, но рад, что они по крайней мере переписываются, и больше нет этого гнетущего молчания, когда он не знает, где она и что с ней. Утром, когда Дауд приходит на кухню, Корво все еще спит, и Дауд делает для него кофе. Корво потом на это кофе смотрит с таким странным выражением на лице, что Дауд давит желание трусливо сбежать. — Спасибо, — говорит Корво тихо, кажется, растерянно. Потом, допив, повторяет это еще раз и — Дауда коротит — целует его в угол губ. Дауд не успевает понять. Успевает почти податься навстречу, но потом просто пугается и почти отшатывается — движение не выглядит резким, но сердце заходится нервно и неровно, и неприятным комом встает что-то в горле, никак не сглотнуть. Корво ничего не говорит, не смотря на него. Дауд не думает об этом. Не думает об этом, лежа в комнате и смотря в потолок, не думает об этом, выбравшись на улицу, чтобы проветрить голову, и не думает об этом, выкуривая слишком много сигарет за день. Поздно вечером, когда Эмили уже легла спать, Корво ловит его на кухне, и Дауд понимает, что от разговора сбежать не удастся — хотя Корво его и не держит, и говорить ему явно тяжело. — Прости за… то, что я поцеловал тебя, — голос тихий и ровный, и Дауд, быстро сосчитав до пяти на двух языках, отвечает: — Не то, чтобы я был против. Все в порядке. Корво нервно сжимает-разжимает пальцы и обхватывает ими чашку. Дауд следит краем глаза, не поворачивая головы. Шевелиться почему-то почти страшно. — Ты мне нравишься, Дауд. Дауд делает размеренный вдох, представляя, что целится из винтовки. Он всегда спокоен, когда в руках оружие, но теперь это не помогает. Он поворачивает к Корво голову, но тот на Дауда не смотрит, взгляд опущен в полупустую чашку, а лицо такое открытое, честное, заколотые волосы его не прячут. Во рту пересыхает, и Дауд сглатывает сердце, неприятно ударившее по горлу, и так мерзко-нервно становится. Нельзя, но он сдается сам себе и говорит: — Ты мне тоже. Корво улыбается. Эта печальная тоскливая улыбка бьет Дауда под дых. — Просто… мне кажется, что это неправильно, — продолжает Корво медленно. Он хмурится, сводя брови к переносице, прикрывает глаза, как будто ему больно, и все-таки поворачивается к Дауду, заглядывая в глаза. Дауд находит неожиданно сложным смотреть в ответ, но взгляд не отводит. — Это все слишком… рано. Слишком мало времени прошло… Он кривится, и Дауд подхватывает, чтобы Корво не пришлось произносить: — Я понимаю. Тот выдыхает и отводит глаза, опуская веки. На его сером лице слишком хорошо видно прилившую к щекам кровь. — Может быть, позже, — говорит Корво так, как будто у них есть это «позже». Дауд молчит, а мысли роятся так быстро, что он не может расслышать ни одну из них. — То есть… я не хочу сказать, что ожидаю, чтобы ты ждал… то есть… А, — он выдыхает задушенный смешок и прижимает ладони к лицу, упираясь локтями в стол. — Я в этом просто ужасен. — Все в порядке, Корво, правда. Ничерта не в порядке, только дело не в Корво. Корво снова смотрит на него и улыбается немного мягче. Дауду хочется от этой улыбки спрятаться. Он зачем-то представляет, как исказится лицо Корво, если прямо здесь и сейчас сказать ему «я убил твою жену». Но Дауд не настолько смелый. — Хорошо, — отвечает Корво, и улыбка сползает с его лица. Дауд сбегает на балкон. Он выкуривает почти полпачки сигарет за один подход, и горло пережимает от тошноты и сухости, и он не представляет, как Билли это делает и не морщится. Он не может тут больше оставаться. Он не может заснуть, сжирая себя этой мыслью. Он не может здесь больше оставаться. Он не может больше обманывать Корво своим молчанием, он не должен давать Корво надежду на что-то, чего между ними не может быть. Не может? Господи, конечно, не может, о чем ты только думаешь? Дауд давит основаниями ладоней на глаза, жмурясь до звезд. Сначала он думает о том, чтобы исчезнуть тихо, без объяснений, просто молча пропасть из их жизней, но он быстро понимает, что это не тот вариант, на который он готов… и не тот, которого Корво заслуживает. Объяснение… стоит ли оно того? Корво так долго лечился, до сих пор на таблетках, Дауд видит, как до сих пор ему сложно порой вставать с постели, и ему страшно думать о том, какое впечатление произведет на него правда. Но и врать Дауд не хочет. Значит, ничего не остается. И утром он берется за бумагу и ручку, только встав с кровати. Возможно, Дауд делает ошибку, расписывая Корво правду. Ему страшно подумать о том, как много боли это причинит ему, как отвратительно это будет выглядеть: ничто не мешало Дауду уехать из этой квартиры сразу же, как он узнал о том, кем являются его соседи. Ему необязательно было продолжать жить с ними столько месяцев, пытаясь почувствовать себя лучше, «заглаживая» вину маленькими незначительными действиями. Еще с этим Корво может пойти в полицию, но полиция волнует Дауда в последнюю очередь. Не в первый раз, когда его будут разыскивать, скрываться он умеет. Но не написать правду он просто не может. Вполне возможно, что в этом тоже есть что-то эгоистичное: Дауд просто сожрет себя, если не объяснится… но и оставлять Корво без правды… нечестно. Честность — это единственное, что в конечном итоге Дауд может ему предложить. Нетвердой рукой Дауд исписывает целый лист, то и дело давя желание вставить очередное «мне жаль». Неважно, сколько раз он повторит эту пустую фразу, она ничем не поможет, она не передаст и капли того, что он испытывает. «Ничего личного» — как отвратительно цинично это выглядит, но это правда. Ничего личного, Корво, просто работа, пожалуйста, пойми, Корво. Как это вообще можно понять? Просто работа, твоя жена была для меня просто заказом, за который очень хорошо платили, а кому не нужны деньги в наши дни. Дауду страшно перечитывать. Его тошнит от слов. Или словами. Я всегда так работаю, ты даже не представляешь, скольких я убил. Удостоверившись, что дома никого, он складывает записку вдвое и оставляет ее на балконе придавив пепельницей, чтобы не получилось так, что Эмили найдет ее первая. Я всегда знал, что у убитых мной есть семьи. Вещи Дауд собирает быстро, вызванивает Билли, чтобы предупредить, что заедет, а потом, уже на трассе, звонит хозяйке, чтобы сообщить о том, что оставил ключ на столе на кухне. Ты не должен был стать особенным, Корво.