Крещендо

                    Тётя Анечка с утра ругала меня: к чему беспокоить чужих людей? Если мне страшно ночевать одному, то она может оставаться. Еле её переубедил. Это она ещё не видела засосы на мне! Настина мама мне их замазывала своим кремом, так что я теперь красавец! Тюбик с этим кремом мне тоже дали с собой — обновлять грим. Хотя не знаю: что меня ждёт в школе? Может, новая порция засосов? Я думал полночи о том, что Май странный способ выбрал меня раскрасить. Мог бы зелёнкой или масляной краской разрисовать. Слова матершинные написать на лбу. Нет, ему надо было ко мне присосаться! Это что-нибудь значит? И позавчера он принялся меня целовать, разве нет другого способа попросить? Одно из двух: либо это просто его обычные методы, он других не знает. Либо… он запал на меня? Про «влюбился» я не говорю даже, этот не умеет влюбляться! Просто возбуждается, ко мне прикасаясь, и он и не собирается себя сдерживать. Надеюсь, что первое, иначе не отстанет.       Переступал порог школы со страхом, озирался на кучку парней-одиннадцатиклассников с Маем во главе, которые курили на улице чуть в стороне от крыльца. Ублюдок меня не заметил? Или не ждал, как вчера? Даже не посмотрел в мою сторону, не выкрикнул привычное «мышонок», не проверил наличие засосов, не схватил за шкирку, требуя ответить — почему не отэсэмэсил, почему не пришёл в студию? Неожиданно. Но воодушевляет!       За весь день меня ни разу не беспокоили. Первые две перемены я ещё как-то нервничал, ожидал нападок с его стороны. А на третьей перемене столкнулся с ним нос к носу в туалете, он выходил, я входил. Май посмотрел сквозь меня, как это он обычно раньше делал, толкнул плечом и, не оборачиваясь, пошёл по коридору к Никите, который его поджидал. Я же успел пережить шок, сердце застучало, хотел тут же бежать, ладони стали горячими. Май повёл себя так, как будто не знает, кто этот жалкий мышонок. Почему? Доставал меня три дня, лазил на балкон, целовал в губы, а теперь смотрит мимо. Нарочито мимо. Это он так обиду проявляет? Хм, так мне это подходит! Пусть всю жизнь обижается, я согласен. Или он что-то задумал и это очередная роль? Тогда я не согласен, эта роль может оказаться опасной для меня. Я пытался вспомнить, как он в школе себя вёл по отношению к Олечке Владимировне и к Мигелю. Демонстрировал равнодушие. Чёрт! Может, я просто ему надоел, Май — натура импульсивная, быстро увлекается, ещё быстрее остывает. Нашёл себе другого скрипача, в конце концов! Уговорил Ленку Карамышеву из девятого класса, она одарённая скрипачка. Последний вариант мне нравился больше всего.       В столовой наши классы едят рядом. Я насторожённо ожидал, что продвигающийся между рядами Май вывернет на меня тарелку с пюре, сидел к нему спиной и украдкой посматривал. Но ублюдок как бы и не ублюдок сегодня! Даже не задел меня! К шестому уроку я совершенно расслабился. Тем более что девчонки из класса принялись меня опекать: на четвёртой перемене замазали проявившиеся засосы кремом. Одноклассники ничего не говорили про вчерашнее, так условились, это мне Тит сказал.       Тит рассказал, что вчера Май меня приходил искать и когда узнал, что я ушёл домой, то был в ярости. Одноклассники наврали ему, что у меня поднялась температура, что мне на математике стало плохо и Нина Андреевна велела стереть надпись на лбу и отправила домой.       — Старая перечница! — зарычал ублюдок, но тут же добавил: — А что у Али болело? Не живот?       Одноклассники сказали, что не знают. И он ушёл — мне эсэмэски писать. Хм, запереживал, что своим ударом мне внутренности повредил? Тогда ещё удивительнее то, как он себя сегодня ведёт. Я решил не думать, в школе на уроках и так есть о чём подумать, о ЕГЭ, например…       После шестого урока я задержался — был дежурным. Тит отправился в магазин за вкусненьким, так как мы договорились пойти к Арсену в больницу. В гардероб я пришёл, когда основная толпа учеников, спешащих по домам, схлынула, то есть я был один. На подоконнике восседал Май, тоже один. Не заметить меня он не мог. Он и не стал отворачиваться или нарочито смотреть в окно. Он стал с любопытством смотреть на меня. На лице еле заметная ухмылка, водит за мной внимательным взглядом, наблюдает за моими замедлившимися движениями, но молчит и не двигается. Под этим прицелом я оделся и поскорее вывалился из школы, где меня уже ждал Тит с печеньками и с газировкой. Уходя, я всё же оглянулся на окно в гардеробе. Май уже не сидел на подоконнике, а стоял, опершись на него руками, смотрел на меня, не отворачивался. Когда я встретился с ним взглядом, он вдруг улыбнулся мне, подмигнул и показал мне свой телефон. Он хочет, чтобы я ему позвонил? По душам поговорить захотелось? Придурок!       Арсен возлежал в отдельной палате, и когда мы открыли дверь, он судорожно накрыл одеялом ноутбук. Увидев нас, выдохнул трубочкой и засиял.       — У меня тут всю технику забирают! Я уж испугался, что кранты моему ноуту! Что принесли мне? — заявил нам друг, потирая руками. На лице у Арсена красовался фингал, но он нам рассказал, что сотрясение мозга не от фингала, а оттого, что после удара он головой стукнулся о стенку. Сказал, что Май не бил, что смотрел со стороны, а его шестёрки — Никита и Кир — старались. А потом, когда уже Арсен лежал на полу третьего этажа, ублюдок присел на корточки и ласково вопросы задавал: как мышонок Али добирается до школы из такой дали? Как он учится? Где отец у мышонка Али? С кем вообще он живёт? С кем дружит мышатина? Есть ли у Али зазноба? Чем, кроме скрипки, увлекается? Есть ли он вконтакте? Какую мышатина музыку слушает, кроме классики? И ещё какие-то тупые вопросы типа — есть ли у Али джинсы, хотя бы одни.       — Ты уж, Али, извини, но на большую часть вопросов я ответил. Ну, что знал.       — Всё нормально! Я не шифруюсь, открыт для добрых людей. Пусть выспрашивает, мне, в отличие от него, скрывать нечего!       — А что ему нужно-то от тебя?       И я рассказал друзьям о его визите ко мне через балкон, о его требовании играть в «Маёвке».       — Ух ты! Круто! Так сыграй. Он и отвянет!       — Это же нужно на репетиции к ним ходить, общаться с ним! А потом, ту пошлятину, которую они исполняют, я украшать не собираюсь. Для классического исполнителя — это позор!       — ЧО ты! Очень хОрОшОя ихняя музыка, Деев крОсивО испОлняет. Школу вОт прикОнчит и будет знаменитым рОкерОм! ЭтО тОООчнО! — вступился за деевскую музыку знаток Тит.       — Мне не нравится! Мелодия, может, ещё и ничего, но тексты и аранжировка — ужас.       — Жаль, что ты упорствуешь, он ведь не отстанет! Засосы — это мелочёвка. Думаю, он способен придумать что-то и более страшное и унизительное! — предупреждает Арсен.       — Он вроде бы отстал от меня сегодня…       — Сомневаюсь, это какой-то ход!       — Да и не Отстал ВОООще! МОринку рОсспрашивал прО твОё нОстрОение, а меня прО тО, где ты, крОме дома, нОчь нОчевать мОжешь. На каждой перемене хОдил туды-сюды прОверял тебя, шпиёон. В стОлОвОй с тарелкОй мимО тебя шёл, и стОп такОй над ТобОю, стОит и чтО-тО Очень думает! Мы ажнО припухли на все глаза, думОли, Он тебе еду на бОшку накладёт! — вытягивая губы, сообщает Тит, а я живо представляю, как можно на глаза припухнуть.       — Он тебя расспрашивал? Он в класс на переменах заходил? Стоял надо мной? А ты почему мне не сказал-то об этом?       — Так этО, чтобы не рОсстроился бы ты…       Почему же я не видел этого майского внимания к себе и чего это он тактику сменил? Тревога! Оранжевый уровень! От школьного спокойствия не осталось и следа, что-то начало грызть внутри. Откуда ожидать нападения?       После больницы мы с Титом разошлись по домам. Тётя Анечка меня кормила голубцами и опять ругала — теперь за то, что ем мало. Завтра в школе факультативы только, на них домашку делать не надо, но я решил алгебру к понедельнику и даже пять раз прочитал стихотворение по литре, которое наизусть нужно учить. Перед уроком ещё пять раз прочитаю и расскажу — у меня с этим проблем нет! Потом отправился на репетиторство к Гельдовичу с ученической скрипкой.       Зиновий Веньяминович сегодня мучил меня особенно рьяно. Фрагмент с открытой струны G на фермате начинается с пиано, а потом до tutti переходит к форте, причём на вибрации и в высшую позицию. И это крещендо мне, по мнению наставника, не удавалось, было невыразительно. Длинный звук иногда прерывался, глиссандо нужно отрабатывать. Зиновий Веньяминович велел вообще вибрато убрать. «Ты только свои ошибки прикрываешь дребезжанием! И вообще, где витаешь сегодня? Влюбился? Нет ничего, кроме музыки!» И так два часа! Отработали только два пассажа! Прогресс минимален! На финал меня ещё обязали возобновить зарядку для пальцев и кисти. Дал домашнее задание: разобрать аппликатуру ещё двух фрагментов и повторить школьную программу Бартока с «Румынскими танцами» для отчётного. Зиновий Веньяминович сказал, что ему звонил отец, интересовался моими успехами. Хм. Сыну не звонит! Хотя я не в обиде, с отцом, кроме концертной деятельности, особо разговаривать не о чем, только неловкое молчание.       Домой припёрся разбитый и подавленный. В меня насильно втолкали какую-то пищу в виде ужина. Тётя Анечка ещё раз сказала мне, что может ночевать у нас. Я решительно воспротивился! И остался один. Что поможет мне поднять настроение? Есть только один способ и одно существо, которое всегда успокаивает и умиротворяет, — это Лидочка. Хоть недолго, но поиграю, пусть и не Грига, а что-нибудь душевное.       Сердце закололо сразу, как только вытащил из шкафа футляр. Футляр был ужасающе лёгок. В какой-то бессмысленной надежде открываю — пусто. Лидочки нет. Искать где-либо бессмысленно, никогда не оставлял скрипку неприбранной. Даже ученическую. А у Лидочки своё ложе, куда я её, любовно укачивая, укладывал после занятий или концертов. Скрипки нет! В футляре бумажка. «На всякий случай мой телефон — 965…….» И я знаю автора записки.       Сползаю по стенке на пол, становится так душно, так плохо, так колет слева, так тукает в руке! Не могу даже закричать, разросшийся в горле ком медленно поднимается, мешает дышать… Наверное, так бывает, когда узнаёшь о смерти близкого человека. Когда ком из горла всё-таки вырвался, я зарыдал, отхаркивая эту тяжесть из себя. Рыдал в голос. Сил вытирать слёзы не было. Просидел на полу, вглядываясь в открытый футляр, как в отрытый гроб, пока не вылил всё, что во мне было.       Когда он её забрал? Скорее всего, вчера, когда я ночевал у Антоновых на первом этаже. Залез через балкон? Но он закрыт! Закрыты все окна и форточки в доме! Следов взлома тоже нет! Как этому ублюдку удалось проникнуть к нам в квартиру? Открыл ключом? Откуда взял ключ? Мой на месте и никуда не пропадал. Запасной храним у тёти Анечки, она тоже не жаловалась на потерю. Хотя какая разница! То, что это сделал Май, очевидно! Арсен и Тит были правы: ублюдок не отстал, он решил добить меня. Надо звонить. Пальцы не гнутся, чтобы набрать его номер.       — Алло… Это я…       — Я вижу. Что? Сорвался вечерний концерт?       — Верни мне… Я же ничего не сделал!       — Именно поэтому, Али!       — За что ты так ненавидишь меня? Я не понимаю, как так…       — Ненавижу? Али, ты — глупая мышь! Не плачь.       — Я не плачу…       — Я слышу. Вытирай слёзы и приезжай ко мне, если хочешь увидеть скрипку.       — В студиюу-у-у? — это я всё-таки ещё реву.       — Время — девять! Какая студия? Диктую адрес…       Записать удалось не сразу, у моих пальцев началась истерика.       — Деньги на такси есть?       — Н-н-найду-у-у…       — Я жду тебя! — и короткие гудки.       Помню смутно, как я вызывал такси, одевался, не мог долго найти телефон. Нашёл в закрытом Лидочкином футляре. Потом таксист долго добивался от меня адреса, оказалось, что в городе две Садовых улицы. Я, путаясь, сказал, что там, куда мне надо, живёт богатый человек и это, наверное, частный дом. Таксист с кавказской внешностью кивнул и покатил меня в нужном направлении.       Деевы действительно жили в трёхэтажном особняке, но мне было не до восхищения их домом. У ворот меня встретил сам Май в домашней трикотажной одежде, без кожаных браслетов, без серьги, без колец на пальцах, с милым хвостиком волос в простой резинке. Он заплатил таксисту и выволок кулёк моего тела из машины. Обхватив ладонями моё лицо, внимательно рассмотрел красные глаза, вспухшие веки, нос. Вытащил какую-то тряпку, обтёр лицо и велел высморкаться. Повёл меня внутрь, подталкивая в спину, направляя за плечи, на третий этаж. Его комната занимала весь этаж, отрицая всякие глупые перегородки в виде стен, на полу не кровать, а чёрный пухлый матрац, поверх лохматый плед и подушки-кости, стены тёмно-серые, на них висят гитары, мандолина, фотография Мая с концерта, огромный глянцевый портрет Мика Джаггера, который раскрыл свою огромную пасть так, что гланды видно! Рядом с высоким матрацем длинный низкий столик, на котором всякое барахло, бумажки, журналы, пара бутылок, складной нож, какая-то африканская статуэтка. На маленьком подоконнике скошенного окна пепельница в виде обнажённой женщины в развратной позе.       Май оставляет меня на входе в комнату, а сам сразу к подоконнику — курить. Затягивается и поворачивается ко мне:       — Говори!       — Я ненавижу тебя!       — Это именно то, что ты хотел сказать?       — Нет. Верни мне Ли… скрипку! Я приду на репетицию, я сыграю всё, что ты хочешь!       — Скрипка очень дорогая. И теперь ты соло не отделаешься… Цена лота повышается!       — Ты, понимая, что скрипка ручной работы, что стоит более ста тысяч баксов, её похищаешь? Я заявлю в полицию!       — Хм… Ещё никому это не помогло. И ты прекрасно это знаешь. Попробуй, но тогда ты скрипку не получишь: я её сломаю. А перед этим как-нибудь надругаюсь — и лучше так, чтобы ты видел.       У меня подкашиваются колени в прямом смысле слова. Я падаю вниз, на колени. Упираюсь лбом в чёрный пол, меня опять душат слёзы, спазм в горле, в сердце, в висках. Надо просить! Надо унижаться! Он этого ждёт! Но надо вернуть Лидочку! Поднимаю зарёванное лицо, ползу к нему на коленях, цепляюсь за его штанины, колени, молю:       — Пожалуйста, пожалуйста, Май… Я всё, что хочешь, но Лидочка, она не виновата… Сломай меня… Надругайся надо мной… пожалуйста… Что мне сделать?       Май уверенно поднимает меня, встряхивает и говорит мне почти в губы:       — Ты сейчас делаешь не то! — прижимает меня к себе, одной рукой за спину, другой за затылок, мне всё равно… А он продолжает говорить, теперь куда-то за меня, в стенку, что за моей спиной, говорит без злости, но серьёзно, нравоучительно и нежно, как отец с сыном:       — Мышонок, ты же сам виноват. Надо было прийти сразу же. Ты же знал, что цели у меня оправдывают средства. Теперь я применяю средства наиболее эффективные. Не плачь! Я отдам тебе скрипку, я же понимаю, что она тебе дорога. Но! Во-первых, ты делаешь с нами новую песню, приходишь на все репетиции, на которые я тебя зову. — Я трясу согласно головой, насколько это возможно. — Во-вторых… есть ещё одно условие… даже не знаю, как сказать, чтобы ты сразу не сбежал… Знаешь, ты бы сыграл мне сначала что-нибудь на своей скрипочке Лидочке. А потом я тебе и второе условие скажу.       Я опять киваю головой, но уже радостно. Я сейчас возьму Лидочку в руки! Май отстраняет меня, прислоняет к стенке, как ценную китайскую вазу с повреждённым дном. Проходит в тёмный угол комнаты, что-то открывает, достаёт свёрток. Красная шёлковая ткань. Сметает часть мусора со столика на пол и бережно кладёт длинный свёрток.       — Приступай!       Я опять на коленях, теперь уже около волшебного свёртка. Осторожно снимаю шёлк. Лидочка, здравствуй! Судорожно вбираю побольше воздуха, чтобы унять дрожь и слёзы, провожу нежно пальцами по верхней деке, ласкаю эфы, талию-еси, здороваюсь с четырьмя струнами, щекочу колки и целую в завиток.       — Играй! — ублюдок стоит, созерцая моё общение со скрипкой, и сейчас в его глазах никакой отеческой мягкости, только злоба. Я беру скрипку и смычок и прикладываюсь к подбороднику.       — Что ты хочешь, чтобы я сыграл?       — Мне всё равно! Только не на коленях, встань!       Я отхожу на середину комнаты и вновь вскидываю скрипку. Дышу, негоже играть дёргано, ещё хуже заливать деку соплями и слезами, вытираю лицо рукавом и закрываю глаза. Что сыграть? Есть, конечно, то, что рокерам понравится. Вариации на темы «Битлз» или тема «Призрака в опере». Год назад я выучил партию скрипки энергичной песенки из репертуара Caravan 95-го года. И что? Ради ублюдка буду тут стараться? Пусть будет просто, но сердцещипательно. Взмахиваю смычком, и Лидочка плачет вариации на тему «Романса» Свиридова, что он для цикла «Метель» написал. Начинаю пианиссимо с нижней утробной позиции на флажолетах. Разворачиваю звук вширь, ввысь, громче и сильнее. То самое крещендо, что сегодня так не удавалось мне с Григом. В мелодике «Гори, моя звезда» всё по-человечески ясно и усиление не нужно прикрывать вибрато, хотя я делаю это, украшаю. Под финал звуки заполняют не только его тусклую комнату, но весь их дом, всю улицу, весь мир. Моя Лидочка может докричаться, доплакаться до любого. Решил, что не буду финалить классически по нотам, оборвал протяжный стон смазанным глиссандо к «до» четвёртой октавы. У самого даже сердце бухнуло от этого взвизга, как будто выстрел. Эта моя пуля тебе, ублюдок!       Открываю глаза. Май так и стоял всё это время у подоконника, он тут же разворачивается ко мне спиной и смотрит в окно. Руки впились в края подоконника, я обратил внимание, что его пальцы неестественно белые. Он молчит, отвернувшись. Мне общаться с его задницей?       — Можно я пойду? — робко начинаю я. Вроде тихо сказал, но Май вздрагивает. — Я обещаю, приду на репетицию, пожалуйста. Честно!       — Придёшь! — отвечает мне Май, по-прежнему что-то высматривая в окне. — Но… Есть ещё одно условие. Я… хочу… в общем, ты переспишь со мной. И тогда я отдам тебе скрипку, не обману.       За то время, что я попал в его поле зрения, рвотные позывы преследуют меня. Вот и сейчас. Меня тошнит. И голос пропал. И опять что-то колет слева. Переспать? С ним? Я?       — Что молчишь? — опять не поворачиваясь, холодно говорит этот страшный… нет, не человек, русоволосый дьявол. — Я не хочу этого прямо сейчас. Ты сейчас положишь скрипку на стол и поедешь домой. И как только ты будешь готов, скажешь… Я не тороплю. Но у тебя скоро концерт? Определяйся!       — Я не смогу…       — Значит, не получишь скрипку. Соло для «Маёвки» сыграешь на другом инструменте. Уходи! Я всё сказал, что хотел!       Я делаю к нему шаг, хочу дотронуться, чтобы уговорить, заглянуть в его глаза, ведь не может он действительно быть дьяволом. Он просто испорченный мальчишка, избалованный своей красотой, папашиными деньгами, тинейджерской рокерской публикой и всеобщим вниманием. Я уговорю его, я буду плакать, я буду унижаться и вымаливать… Но он вдруг резко и испуганно выпалил:       — Стой! Не подходи ко мне и не трогай меня! Ничего не говори сейчас! Скрипку положи! Иначе если я буду отбирать, то повредим инструмент… И проваливай! Прямо сейчас!       Последнее он прокричал. Я ватными руками аккуратно положил Лидочку на шёлковый плат, провёл по тёмной деке тыльной стороной ладони, рядом оставил смычок и осторожно прикрыл мою возлюбленную шёлком. И пошёл вон, шатаясь и задевая стенки плечами.       На улице начался дождь. Я сразу превратился в мокрого мышонка, мои волосы встали дыбом, с носа свисала капля октябрьской осени, в ушах гудел романс Свиридова. Тупо уставился на телефон, что я должен был сделать? Кому-то позвонить? Стою и соображаю. А! Такси! Но я не помню номер… Надо было спросить у Мая, поворачиваюсь на их дом. Вижу, что Май стоит всё в том же окне, я поднимаю телефон… как звонить? Похоже, у меня шок… И телефон вдруг звонит сам! Это из такси мне звонят? Вот это сервис, только подумал…       — Аллё, мне машину, вторая Садовая, три.       — Али, ты чО? ЭтО ж я жешь!       — Тит? Ты что в такси делаешь?       — КОкОе такси? Я тебе про фОкультатив звОню, отменился он!       — А!       — Али! Ты где?       — Вторая Садовая, три, дом Деевых… — мой голос какой-то не мой, мёртвый, что ли…       — У Деевых? — вскричал Тит. — Он чтО-тО сделал с тОбОю?       — Пока ничего… — Но, видимо, друг не поверил.       — СтОй там, мы щас с Мотей быстро!       Мотя — это Матвей, старший брат Тита. Ах да, он же таксист… И я дожидаюсь Мотю. Май в окне тоже дожидается Мотю. Осенние слёзы пропитали меня насквозь, дождевая вода сочилась по позвоночнику и весело шумела в туфлях. Дождь залил меня полностью, и я утонул в нём, я утопленник, недвижный и равнодушный. Когда приехала машина, то Тит и Матвей усаживали меня вдвоём. Я не мог согнуться. Трупное окоченение.