***
Всего на мгновение его зрение заволокло дымкой — но она тут же рассеялась, вновь уступая место унылому частоколу деревьев да сырости моросящего дождика. Сид устало вздохнул и сделал ещё одну затяжку. Как ни странно, уличная свежесть его немного отрезвила и вернула ясность мыслей. Его гнев был будто раскалённые угли, и воды хватило, чтобы его остудить — причём, в отличие от реальных углей, даже без прямого контакта, а так, на расстоянии вытянутой руки (ибо Сид ещё не настолько рехнулся, чтобы выходить из-под крыши на дождь, даже на такой слабый). А когда ярость ушла, остались тупая боль и горечь, с которыми он совершенно не знал как справиться. "Лучше б и дальше было как было! — с досадой подумал он, выпуская сигаретный дым одновременно изо рта и из ноздрей. Проследив, как тот вновь растворяется в позднеапрельском утре, Сид мысленно добавил: — Или бы напиться так, чтоб ничего не помнить..." Впрочем, этот вариант при всей его привлекательности Сид тоже не рассматривал слишком серьёзно — не тогда, когда, как справедливо отметил Лаэрт, по округе может бродить какой-нибудь псих-маньяк. Стоя так в одиночестве, недалеко и следующей жертвой стать... Сид поёжился: без людей на улице он наконец-то осознал смысл слов кузена и резко понял, что больше не хочет быть один. Даже начал задумываться, не вернуться ли в дом... в гадкий дом, где все пляшут под дудку этой змеи-тётки, а жалкие слизняки оказываются теми ещё психами... В этот момент в коридоре за его спиной послышался звук шагов, с каждой секундой становящийся всё ближе, — а затем он ощутил, как его хлопают по плечу, и усталый голос Лаэрта попросил: — Угостишь сигареткой? Сид, уже было готовившийся язвить на тему дальнейших нравоучений, обернулся с искренним недоумением. Лаэрт, тот самый, который ещё пару минут назад втирал ему какие-то разумные вещи и которого в принципе любили ставить ему, разгильдяю Сиду, в пример, его кузен Лаэрт стоял у порога и с выражением вселенской задолбанности смотрел прямо на него и протягивал руку в просящем жесте. Это настолько резко контрастировало с тем, каким Лаэрта знал Сид (да и все остальные), что Сид смог лишь растерянно, на автомате вытащить из кармана брюк пачку сигарет и протянуть кузену. Лаэрт благодарно кивнул и, уверенным жестом вытянув одну штуку, подошёл ближе к выходу, опёрся плечом на дверной косяк и взял сигарету в рот. — Зажигалка?.. — не глядя спросил он. Сид, всё ещё завороженный его непривычным состоянием, молча протянул и зажигалку. Когда Лаэрт покосился на неё, Сид зажёг ему сигарету, и Лаэрт прикрыл глаза, ещё раз кивнув в знак признательности. В следующие пару мгновений Сид, забыв, что сгоревший кончик его собственной сигареты неумолимо становится всё ближе к его губам, точно загипнотизированный наблюдал, как курит Лаэрт. А наблюдать было за чем: ожидавший, что его кузен с отчаяния впервые решил попробовать сигарету, Сид был удивлён, увидев, насколько натурально тот выглядит с ней. Рассеянно глядя вглубь леса, Лаэрт сделал довольно глубокую затяжку — но если бы "дилетант" от такой закашлялся, то Лаэрт успел остановиться точно до доподлинно известного ему предела, когда никотин ударяет в голову, но ещё не забивает дыхательные пути, и, естественнейшим жестом вытащив сигарету изо рта, выдохнул. И, собака, эстетично, как всякие красавчики из рекламы, — есть вообще что-то, чего этот "идеальный мальчик" не умеет?.. В этот момент Сид обратил внимание на состояние собственной сигареты и, поняв, что оно уже ни к чёрту, затушил её о стену. Выкинув бычок в траву, он хмыкнул и наконец-то нарушил их "поэтичное" молчание дразнящим: — А я-то думал, что наш пай-мальчик не курит, а пьёт только на званых обедах с апеллятивом... Лаэрт скосил на него глаза и фыркнул. — Иди ты, Сид, — беззлобно бросил он — и тут же прищурился и с усмешкой добавил: — И да, когда это ты подался в лингвистику, что у тебя аперитив превратился во что-то из той области? Сид посмеялся, зажигая следующую сигарету. — Ты иди, — ответил он в том же тоне — и, вскинув руки в сдающемся жесте, протянул: — Я эту вашу заумную фигню знать не знаю!.. А вообще давно ты?.. — всё-таки не сдержал любопытства Сид, кивая на сигарету во рту Лаэрта. Тот, выдохнув дым, равнодушно пожал плечами. — Где-то с первого курса, — ответил он. Сид невольно одарил его полным уважения взглядом. — И все эти годы не палишься? Ну ты и монстр... — протянул он. Лаэрт скосил на него глаза — а затем усмехнулся и, красноречиво указав ими на траву, куда Сид сбрасывал бычки, заметил: — Ну-у, это не так уж и сложно — для начала, например, можно не поджигать старый деревянный дом, затушивая об него бычки... Сид хмыкнул и несильно пихнул его плечом. Лаэрт на это усмехнулся и пихнул его в ответ — прямо как в старые-добрые времена, когда они в детстве мерялись силой (и когда старший и более спортивный Лаэрт каждый раз побеждал). Сид считал этот жест — и, грубовато посмеявшись под нос, принял вызов. Несколько секунд они, словно мальчишки, пихались плечами и локтями. Наконец, Сид, признавая очередное поражение, расхохотался и бросил сгоревшую сигарету в лужу. Лаэрт проследил её путь и неодобрительно покачал головой — а затем отправил свою следом. Сид усмехнулся, но комментировать его жест не стал. Вместо этого он, дав ему ещё одну, почесал затылок и пробормотал: — А вообще я, конечно, там, в доме, хватил... ту ещё хрень наговорил... — добавил он, поймав на себе внимательный взгляд Лаэрта, и раздражённо выдохнул. — В общем, ты это, прости. Лаэрт сделал затяжку. — Ладно, забей, все сейчас на нервах, — ответил он на выдохе. Чуть помолчав, он с горькой улыбкой добавил: — К тому же, не вижу, где ты был неправ. У Сида от подобного заявления отвисла челюсть. Впрочем, он довольно быстро вернул её в нормальное положение, а затем прищурился и, окинув Лаэрта недоверчивым взглядом, с сомнением уточнил: — Да ну? Лаэрт усмехнулся. — Знаешь, Сид, на самом деле, я всегда завидовал твоим отношениям с дядей Такечи, — вместо ответа признался он и пожал плечами. — Я имею в виду, я помню, что он тебе по голове за косяки стучал иногда будь здоров, но при этом... ну, как-то у вас всё всегда так гармонично было. С взаимопониманием, с общими приколами, со всем таким. Будто вы реально, — Лаэрт с рассеянным видом выдохнул в воздух очередное облачко дыма, — семья. Сид помрачнел: Лаэрт напомнил ему о том, что с самого вчерашнего момента мучило его и с чем он справляться не умел, — о его скорби. Цокнув, он с бессильным раздражением бросил: — Чувак, может, это потому, что мы реально — семья? Лаэрт удивлённо моргнул — а затем сухо расхохотался. — И правда, — отсмеявшись, с горькой улыбкой произнёс он. — Прости. Просто... — он отвёл глаза. — В моей голове "семья" — до сих пор что-то из области фикции. Фантастика. Сид вскинул бровь. — Ась? — переспросил он. Лаэрт приподнял уголки губ чуть выше. — Что-то странное, говорю. Чего в моей жизни никогда не было — только в кино видел да в книгах читал. Вот у тебя, Сид, — продолжал он, выводя кончиком сигареты в воздухе иероглиф, — есть "батя". Вы с ним смеётесь, поддерживаете друг друга, иногда ссоритесь, но всегда — миритесь. Вот у Ко-тян с Дзи-тян, — Лаэрт проигнорировал то, как от этого упоминания брови Сида сошлись на переносице, — был их "папа". Он с ними играл, катал их на шее, водил в парк развлечений и угощал сладостями, а также мирил, когда они ругались. А у меня... — Лаэрт опустил глаза. — У меня был "Отец" — свод правил, обязанностей и запретов. Карательный аппарат, как у Квентина Компсона... Пару секунд он помолчал. Вдруг, не давая Сиду опомниться, он с сухим смешком заявил: — Хах, послушай только меня — звучу, как какой-то плохо выписанный персонаж в пьеске, который должен вывалить свой бэкграунд в искусственном дешёвеньком монологе! — Отбросив вторую сигарету в лужу, он покачал головой и заметил: — Ну, хотя, учитывая, какой грёбаный театр устроила сегодня мама — хорошая аналогия, не думаешь? Убийства ради философского камня? — Лаэрт невесело посмеялся. — Цирк, да и только. Фарс, в который нас всех какого-то чёрта затянули, хотя мы не просили. "Фарс о бессмертном алхимике" — как тебе, а? С этими словами Лаэрт обернулся к Сиду и горько улыбнулся. Сид же, который изначально слушал с каким-то сочувствием, но финал монолога воспринял, как излишне олитературенную чепуху в стиле главного дома Мизунохара, мрачно заметил: — Знаешь, до того, как ты начал нести эту пургу про театры, я хотел сказать, что ты вполне себе нормальный для твоей бешеной семейки. Но теперь я чёт сомневаюсь... Лаэрт на это рассмеялся — кажется, впервые за этот день расслабленно, а не вымученно, натянуто или страдальчески. Затем он одарил Сида озорным, но всё-таки немного грустным взглядом и объяснил: — Я к тому, что мама, кажется, совсем умом тронулась со своим оккультизмом. И, самое паршивое, — он тяжело вздохнул, — не плясать под её дудку в её доме очень, очень сложно, если не хочешь сломать себе жизнь, конечно же. А она, — он возвёл глаза к небу, — судя по тому, как заканчивают её конкуренты, знает на что давить... Ну, ты заметил. Сид цокнул: слова Лаэрта напомнили ему об унижении за завтраком. Впрочем, злился он в первую очередь на тётку — а Лаэрт в этот момент вызывал у него скорее сочувствие. Даже Сид с его низким уровнем эмпатии смог представить, как паршиво жить с этой женщиной в одном доме, раз уж у него пара дней не очень активных взаимодействий с ней вызывала горение в одном месте. "И ведь не свалишь без её одобрения — найдёт и из-под земли достанет, если ей не понравится!" — подумал он, в красках вспоминая тот утренний эпизод. Сид достал очередные сигареты и, поделившись с Лаэртом и закурив свою, заметил: — Да вообще не завидую тебе с этой мозгоёбкой: то у мамаши маразм крепчает, то вот этот святоша, — он бросил взгляд себе за плечо, (не очень своевременно) проверяя, не забрёл ли сюда за ними один надоедливый проповедник, — выдаёт финты. Серьёзно, — с досадой продолжал он, сжимая сигарету, которую в этот момент держал в пальцах, — этот псих иногда такой стрёмный — никогда не знаешь, когда он там тебя своему богу в жертву принесёт... Лаэрт на это посмеялся. — Сразу видно, что в религиях ты не шаришь, — прокомментировал он. Затем он помолчал, полностью игнорируя возмущённый оклик Сида, и вдруг с непроницаемым лицом заключил: — Впрочем, ты абсолютно прав: Лев действительно... странный. И, никак не объясняя своих слов, сделал очередную затяжку и полностью погрузился в свои мысли. Сиду оставалось лишь гадать, что именно из всех странностей Льва Лаэрт имел в виду. Однако прочитать что-то по его лицу, особенно с проницательностью Сида, было абсолютно невозможно, так что в конце концов Сид сдался и, также переведя взгляд на лес, спокойно продолжил курить. Последние сигареты они докуривали молча.***
Тёплый оранжевый свет косых солнечных лучей, аромат цветущей сливы из приоткрытого окна, мягкое кресло и любимый роман в руках — что ещё нужно для прекрасного уютного вечера? В принципе, всего этого вполне достаточно — однако именно сегодня всё это меркло перед одним-единственным впечатлением, строго говоря, тянущемся ещё с дня. Из-за этого впечатления приятный запах сливы казался чуть менее насыщенным и отходил на второй план, а такие знакомые и милые сердцу строки "Эммы" расплывались перед глазами Льва. Ведь вовсе не восхищение благородным мистером Найтли сегодня вызывало улыбку на его губах. Нет, просто Лев сегодня впервые за двадцать пять лет жизни целовался. О да. То, что он ещё полгода назад мог представлять лишь в совсем уж дерзких фантазиях, пару часов назад стало явью. Полумрак и тишина безлюдного коридора на несолнечной стороне дома, тонкий аромат сливы и они двое — Лев и Каору. Закрывая сейчас глаза, Лев живо воскрешал в сознании все те ощущения, которые испытал в тот момент: соприкосновение чужих, немного шершавых губ со своими; лёгкую дрожь в плечах Каору, которые он в тот момент мягко придерживал; привкус горькой шоколадки с апельсином, которой Каору успел перекусить в перерыв; немножко ускоренное биение двух сердец. Да, спустя пару часов все эти ощущения оставались по-прежнему яркими и по-прежнему сладкими, так что в груди Льва всё приятно сжималось, а дыхание замирало. Он чувствовал себя таким счастливым, каким не был, наверное, уже лет десять, и это чувство из-за долгого отсутствия казалось каким-то неправильным, даже немного преступным. И ведь это был всего лишь невиннейший из романтических поцелуев — о каком-нибудь французском Лев не мог и думать не краснея, не то чтобы пытаться повторить... В этот момент дверь комнаты скрипнула, и секунду спустя в помещении оказался Лаэрт. Лев едва заметно вздрогнул, выдернутый из собственных ощущений, и бросил на него быстрый взгляд. А уже в следующий миг, уверенный, что у Лаэрта к нему точно не может быть никаких дел (даже в этот день), вновь опустил глаза в книгу и вернулся к прежним размышлениям. ...Да, поцелуй был абсолютно невиннейший. Лаэрта, вон, такие наверняка уже лет десять как не способны взволновать. Уж Лев-то, учась с ним в одной школе, это прекрасно знал, видя его ведущим под руку то одну девушку, то другую... да что там, даже как-то целующим девочек видел пару раз. В любом случае, сам Лев... — А довольно неожиданные у тебя вкусы. Лев вздрогнул — на этот раз заметнее — и быстро поднял голову. Лаэрт, которому точно не могло быть до него никакого дела, по какой-то причине стоял напротив его кресла, убрав руки в карманы брюк, и смотрел ему в лицо. Одного взгляда на него хватило, чтобы понять: он говорит вовсе о не литературных предпочтениях Льва. Что-то угрожающее, что-то холодно-изучающее и в то же время самоуверенное было во всей позе Лаэрта и особенно в его улыбке, из-за падающего на неё сбоку ярко-оранжевого света резко очерченной и от этого выглядящей как-то зловеще. Лев напрягся всем телом и непроизвольно крепче сжал пальцы на обложке книги. — Что ты имеешь в виду? — тихо поинтересовался он, стараясь дрожью голоса не выдать своего волнения. Не получилось: уголки губ Лаэрта приподнялись чуть выше, а глаза сощурились, когда он склонил голову набок и, выуживая телефон из кармана брюк (Лев застыл, одними глазами следя за движением его руки, словно жертва за движением хищника, и всеми инстинктами чувствуя, что вот-вот произойдёт нечто ужасное), нарочито беспечно заговорил: — А-а, да всего лишь пустяк. Я просто, знаешь ли, — он поднял руку с телефоном и принялся что-то в нём искать, — никогда не думал, что увижу тебя за чем-то таким... И, усмехнувшись, продемонстрировал Льву экран мобильника с открытой галереей. Лев, едва увидев, что показывает ему Лаэрт, изменился в лице — и настолько резко подскочил с кресла, что томик Остен со стуком упал на пол, жалобно шурша страницами. Но Льву в этот момент было как-то плевать на книгу — он был слишком потрясён. Ведь на экране телефона Лаэрта красовался снимок, сделанный в тот момент, когда он, Лев, целовал Каору в (как оказалось, не таком уж безлюдном) коридоре. Впрочем, "любовался" он этим "произведением фотоискусства" недолго: едва он инстинктивно протянул к телефону руку, Лаэрт тут же отвёл свою назад, для верности сделав ещё пару шагов прочь от Льва. — Нет-нет, извини, показать поближе не могу! — с обманчиво невинным смехом заявил он — и, тут же опасно прищурившись, добавил: — Впрочем, даже если тебе вдруг каким-то чудом удастся отнять мой телефон и успеть получить доступ до того, как он заблокируется и запаролится, не радуйся раньше времени: копия уже на облаке. Услышав это, Лев, чья рука всё ещё была протянута к Лаэрту, только и мог, что бессильно уронить её вдоль тела и в неверии смотреть на младшего брата. В его сознании сейчас творился полный хаос: только что такой счастливый, теперь он метался между тысячей вопросов, неспособный чётко сформулировать даже один, не говоря уж о плане действий. Контраст был слишком резкий, так что в итоге в его голове осталась лишь пустота. Лаэрт же, читая его метания по лицу, ухмыльнулся. Кинув насмешливый взгляд на экран своего телефона, он, не смотря на Льва, прокомментировал: — Да-а уж, не думал, что ты у нас из "таких" — зажимающих мальчиков по углам тёмных коридоров! Из его рта вырвался мрачно-ядовитый хохот. По какой-то причине он вернул Льву способность мыслить: потряся головой, Лев сглотнул и, стараясь держать себя в руках, осторожно начал: — Лаэрт, ты... — Он сглотнул, когда Лаэрт одарил его скучающим взглядом, и против воли в его голос прорвалась дрожь. — Ч-чего именно ты от меня хочешь? Такие фото, — увереннее продолжал он в ответ на вскинутую бровь Лаэрта, — обычно показывают тем, кто на них запечатлён, если от них чего-то хотят. То есть, — он вновь сглотнул, — для шантажа. Вот я и спрашиваю: чего от меня хочешь ты, Лаэрт?.. Лаэрт одарил его особенно долгим взглядом. Лев невольно поёжился: он наблюдал за младшим братом всю жизнь и видел его всяким, но не таким. Было в Лаэрте сейчас что-то демоническое, что-то очень... Мизунохаровское. Пока он стоял и смотрел на него, Льва, левую половину его лица освещало всё то же резкое солнце, и карий цвет глаза в этом освещении резко контрастировал с практически чёрным оставшегося в тени. И эта улыбка, эта улыбка человека, с неприкрытым удовольствием наблюдающего за мучениями собеседника, от вида которой в сочетании с усилившимся запахом сливы кружилась голова... Наконец, Лаэрт протяжно хмыкнул и тряхнул головой. — Чего я от тебя хочу? — расслабленно переспросил он, убирая телефон в карман, и, потерев подбородок, совершенно театрально изобразил на лице задумчивость. — Давай посмотрим. Деньги от тебя мне явно не нужны, как и власть — всё это достанется мне, наследнику. Может, мне нужно что-то, что только ты можешь сделать? Да вроде как я и сам всё могу — уж намного больше, чем ты. — Он пожал плечами и, прикрыв глаза, усмехнулся. — Что-то из твоей личной жизни? Честно, мне как-то плевать, как ты проводишь досуг и со сколькими мальчиками сосёшься по углам. О нет, мой уважаемый брат, — продолжал он, поднимая взгляд на поперхнувшегося воздухом и всего красного от этой унизительной формулировки Льва, чьи счастливые чувства он только что оплевал, — я хочу одного. Я хочу, чтобы ты знал, что в любой момент твоей чудесной жизни это фото может всплыть и всё сломать. Лев пошатнулся. Лаэрт только что сказал что? Он не ослышался? Он и правда?.. Не желая верить услышанному, Лев схватился за галстук и, сжав его, точно ища под ним крест и моля о божьей помощи, сдавленно спросил: — ...что? Лаэрт убрал руки в карманы и со вздохом прикрыл глаза. — Что слышал: я хочу, чтобы ты жил с осознанием, что в любой момент твоему мнимому счастью может прийти конец, — спокойно ответил он. Затем он медленно приподнял веки и, издевательски улыбнувшись, поправился: — То есть нет, не просто "прийти конец" — что не кто иной, как я, твой милый младший брат, Мизунохара Лаэрт, — он положил ладонь на грудь и прищурился, — может положить ей конец. Если ты сделаешь что-то не так, если ты меня выбесишь, если будешь слишком счастливым — да даже если я буду в поганом настроении — всё это может послужить поводом, всё это будет отравлять тебе жизнь... И всё это позволит узнать твоим дорогим людям, да и просто всем знакомым, чем ты там занимаешься, пока они не видят, святоша. Абсолютно всем. Например, маме. Или, — он усмехнулся, — Кларе-тян. Если бы словами можно было нанести физический удар, эти бы, несомненно, выбили у Льва из лёгких весь воздух. Он широко распахнул глаза, на его лбу и спине выступил холодный пот, а рука настолько крепко сжалась на галстуке, что, казалось, ещё секунда — и он потянет его и сам себя задушит. Впрочем, он и без этого перестал дышать от ужаса."Мерзость, практически как гомосексуализм".
"Не, фильм крутой, но эта любовная линия, которая вылезла в конце, конечно... Да ещё и поворот со "все геи"..."
Эти слова, которые он некогда слышал от очень, очень близких людей, мигом всплыли в голове, напоминая, насколько реальна угроза, если это фото станет достоянием общественности... и насколько неправильный он, Лев, раз ещё десять минут назад думал о запечатлённом на нём моменте как о счастливом. "Да, и правда... — услужливо подсказывал его разум. — Разве ты забыл, насколько это мерзко — быть счастливым от близости с другим мужчиной? Разве забыл, насколько ты будешь мерзок окружающим, когда они узнают?.." Лев невольно зажмурился от этих мыслей, и его брови болезненно сошлись на переносице. На секунду он и забыл, что Лаэрт до сих пор стоит перед ним, — однако едва осознание его присутствия вернулось к нему, Лев быстро распахнул глаза — и, в неверии глядя в полное сдержанного интереса лицо Лаэрта, выдавил: — Почему... почему ты это делаешь, Лаэрт?.. Лаэрт резко оживился. Казалось, он только и ждал этого вопроса: на его губах возникла какая-то предвкушающая улыбка, и он внезапно шагнул в сторону Льва. Лев непроизвольно сделал шаг назад — настолько угрожающе, несмотря на кажущуюся невинность, смотрелось его движение, — но тут же упёрся в кресло. А Лаэрт, подойдя близко-близко, положил тяжёлую ладонь ему на плечо и, заглядывая в лицо, с милой улыбкой ласково произнёс: — Разве не очевидно, братишка? Вид твоих страданий делает меня счастливым. Повышает количество серотонина в крови, так сказать. В конце концов... Лаэрт резко посерьёзнел. Лев сглотнул: в выражении младшего брата появилась неожиданная, непривычная холодность. И, глядя своими холодными, жестокими глазами прямо ему, Льву, в глаза, Лаэрт сжал руку на его плече и заключил: — ...Я ненавижу тебя, Лев. Всей душой ненавижу и хочу, чтобы ты страдал. Внутренности Льва сжались в комок. Слова Лаэрта были пропитаны таким ядом, такой искренней ненавистью, что, как бы Лев ни хотел отрицать, он знал: Лаэрт сейчас с ним как никогда откровенен. "Я ненавижу тебя, Лев", — казалось, что именно эти слова он только и мечтал всю жизнь произнести, просто не находил повод сделать этого достаточно внушительно, чтобы Лев действительно понял всю глубину его чувств. И теперь, когда эта глубина натолкнулась на его собственные чувства к Лаэрту, Лев мог лишь, не отрицая истинности его слов, покачать головой и, с трудом сдерживая слёзы, пролепетать: — Нет, Лаэрт... Ты... — Он сглотнул. — Ты действительно меня ненавидишь, я знаю, но... Ты же не такой человек... И тут же ему пришлось поёжиться и закусить нижнюю губу: Лаэрт вдруг с такой силой сжал ему плечо, что, казалось, вот-вот просто его сломает. И пока Лев сдерживался, чтобы не вскрикнуть или банально не заплакать от боли, Лаэрт, глядя ему прямо в лицо своими потемневшими глазами, отчеканил: — О нет, братишка: я именно такой человек. Жаль, если за двадцать с лишним лет ты этого так и не понял. С этими словами он выдохнул и, наконец-то отпустив плечо Льва (тот тут же схватился за него здоровой рукой), отстранился. Некоторое время между ними висело мрачное молчание. Лаэрт, казалось, чего-то ждал, в то время как Лев, слишком раздавленный всем случившимся, только и мог, что отвернуться (с пола на него как будто издевательски глядела блестящая заголовком на обложке книга) да тщетно пытаться остановить дрожь в руках. Было ли ему больно? О да, это ещё слабо сказано: настолько, насколько он был счастлив полчаса назад, настолько же теперь он чувствовал себя растоптанным, униженным и отчаявшимся. Как будто его сердце вырвали из груди и растерзали у него на глазах... нет, он чувствовал себя даже хуже, чем "настолько же"... "Счастлив ли ты сейчас, Лаэрт?.." — подумал он, сдерживая слёзы и боясь поднять глаза на брата. И вдруг в какой-то момент... Лев вздрогнул, привлекая внимание Лаэрта, и, всё ещё не глядя на него (но даже так чувствуя на себе его заинтересованный взгляд), тихо попросил: — Пожалуйста, Лаэрт... если ты решишь... это фото... — он сглотнул, и слюна резанула горло, точно ножом, — опубликовать... пожалуйста, замажь лицо Каору-куна... он ведь ни в чём не... он тебе ничего не сделал... Лев перевёл дыхание. Несколько секунд висела давящая тишина — и вдруг Лаэрт как-то невероятно зло цокнул и угрожающе тихо начал: — Ты... Лев невольно поднял на него измученный взгляд — и совершенно неожиданно для себя увидел, как Лаэрта буквально трясёт, а его лицо перекошено такой злобой, такой ненавистью, которой недавняя искренняя ненависть и в подмётки не годилась. Лев даже испугался подобного вида. Он хотел было что-то сказать, как-то успокоить брата — но язык отказался его слушать, и он только и смог, что беспомощно открывать и закрывать рот. А Лаэрт, видя его состояние, раздражённо втянул воздух ноздрями — и с отвращением выпалил: — Всегда ты так, ублюдок!.. — И, нанеся этот удар одной из самых болезненных стрел-оскорблений, Лаэрт, задыхаясь, продолжал: — И вообще, с... с... с дн... Сжавшийся было Лев удивлённо распахнул глаза. Лаэрт не истратил весь запас яда, и они оба прекрасно это понимали — но теперь, когда он собирался сделать последний, контрольный выстрел, дар речи внезапно покинул его. И пока Лев со сжавшимся сердцем наблюдал, как Лаэрт буквально задыхается словами, которые застряли у него в горле, словно вставшая поперёк кость, Лаэрт, весь дрожа, пытался эту кость выплюнуть — и буквально физически не мог. Будто инстинктивно знал, что, скажи он эти слова, уже ничего нельзя будет исправить... Наконец, Лаэрт сделал глубокий вдох, точно прочищая горло, — и, взглянув на Льва с ненавистью, как на человека, который стал свидетелем его позора, отвернулся и в раздражённых чувствах вышел вон, напоследок хлопнув дверью. Ещё с минуту после этого Лев стоял посреди комнаты, как оглушённый. Мир точно остановился. Не было больше ничего: ни уютного вечера, ни любимого романа, ни мягкого кресла, ни аромата сливы, ни тёплого солнца, ни светлых чувств — только тупая боль вонзённого прямо в сердце клинка ненависти... Однако подобный застой не мог продолжаться вечно. Постепенно в мир Льва вернулись все чувства: резкий оранжевый свет и температура последних солнечных лучей, приторный запах сливы и раздражающее шелестение страниц книги, колеблемых ветром... Не вернулись только эмоции — на их месте по-прежнему оставалась давящая, мучительная пустота. С этой-то пустотой в душе Лев медленно опустился в кресло. Это было первое марта 2019 года, его двадцать пятый день рождения.