***
Мучительно. Невыносимо мучительно. Как хорошая вещь, Урсула, по идее, не должна бы ничего чувствовать — по крайней мере, ничего лишнего. В этом плане она, если честно, немного завидовала Амели — прежней Амели, какой та была тогда, несколько сотен лет назад, до того закрытого пространства и взаимных убийств. Та Амели была безупречна именно как вещь: в её системе ценностей не было ничего, кроме безграничной преданности госпоже, леди Юджине. Абсолютно ничего лишнего. Нет, конечно, Урсула очень любила и любит свою сестру и действительно рада, что та теперь умеет выражать ответную любовь — то есть, раньше Амели даже улыбаться-то не была способна! — но всё-таки прежнюю её холодность забыть не может. Потому что Амели была безупречной. Потому что Амели, сколь безгранично ниже и слабее она ни была, всё-таки оставалась для Урсулы идеалом. Недостижимым. Прямо как идеалом для неё были смешливая Лотти, озорная Абигейл и бойкая Вероника. Ведь у каждой из них было то, чего Урсуле не хватало. Уверенность. Да, уверенность. Ибо, как бы преданна госпоже Эрике ни была Урсула, к сожалению, всё это не стоило и ломаного гроша, если она не могла отстоять эту преданность перед кем-то другим. Это выражалось в слишком многом: в её неумении мягко намекнуть госпоже, что та чересчур увлеклась какой-то идеей, не очень-то приличной в круге почтенных ведьм Сената; в её неспособности прямо выступить, когда кто-то позволял себе насмехаться над её госпожой; наконец, в её... вот в том, что происходило сейчас. У Урсулы, в отличие от нынешней фигуры леди Бургонь, интуиция развита не была — однако с самого момента разговора на кухне с леди не-Юмеми (удивительно, как такую уловку Урсула запомнила!) в её душе было посеяно зерно тревоги. Она чувствовала, что Ведьма Границ решила поговорить с ней вовсе не от безделья, и не сомневалась, что рано или поздно та вернётся, чтобы возобновить разговор. И вот эта-то перспектива, пожалуй, пугала Урсулу больше всего — в первую очередь как раз из-за собственной неуверенности и неспособности защитить честь госпожи Эрики в случае необходимости. И тем более защитить саму себя. Все эти тревоги впивались в сердце Урсулы, как какая-то мучительная заноза, и при попытках успокоиться, казалось, врастали лишь глубже в душу. Но тем, что вогнало эту занозу в самую сущность Урсулы, стал один-единственный взгляд фиолетовых глаз — взгляд этого безграничного тёмного космоса на расстоянии жалких миллиметров от её собственных, тоже фиолетовых глаз. Так близко, точно они стремились смешать два оттенка фиолетового в один, поглотить более слабый фиолетовый куклы, во всём остальном совершенно чёрно-белой, и сделать его своей частью. Последнее, впрочем, касалось не только единственного цвета Урсулы — нет, ведьма, кажется, желала поглотить всё её жалкое фарфоровое существо: от кончиков бледных пальцев, которые поглаживали её пальцы в белой перчатке, до молочно-серых губ, дыхание из которых смешивалось с дыханием из тонких розовых... а ведь если бы ведьма, как и её фигура, подкрасила их алым, то её, Урсулы, бледные губы тоже бы сейчас алели. И тут же Урсуле по какой-то причине подумалось, что тот странный красный образ, в том числе красная помада — целиком и полностью дело рук ведьмы, а не фигуры. В конце концов, она уже достаточно давно знала леди Марту, близкую подругу леди Юджины, и понимала, что эта роковая женщина — совершенно не она... — Ты сейчас больно рассеянная, Урсула-тян, — вдруг произнесла ведьма, скользя своим дыханием по губам Урсулы. Затем она прищурилась и игривым тоном поинтересовалась: — Уж не о других ли женщинах ты думаешь, будучи со мной? Формулировка не могла не смутить Урсулу: из-за неё происходящее звучало не просто неуютно и давяще, но даже уже как-то неприлично. Впрочем, слова ведьмы были далеко не единственной проблемой... Когда во время пути Урсулы по неподвижному, заполненному фиолетовым свечением коридору одна из дверей приоткрылась и из-за неё с озорной улыбкой выглянула Ведьма Границ, Урсула опешила и непроизвольно остановилась. По какой-то причине эта почтенная белокурая леди выглядела сейчас совершенно как её собственная госпожа Эрика — та раньше, сотни лет назад, то и дело так же приоткрывала двери комнат их изящного дворца, пока Урсула брела по коридору, и так же хитро, заговорчески смотрела, точно задумала шалость. Собственно, она и задумывала — иначе скрасить своё однообразное существование в маленьком закрытом мире Эрика Октавиан не умела. Однако у Ведьмы Границ сейчас явно была иная цель. Госпожа Эрика обычно подзывала свою куклу жестом — леди Юкако же не стала ждать, а воспользовалась ступором Урсулы и затянула её в комнату за руку. А уже мгновение спустя Урсула оказалась прижата спиной к стене — и фиолетовые глаза-вселенные находились настолько близко, что длинные светлые ресницы ведьмы почти переплетались с чёрными кукольными. Руки в белых перчатках как будто отрезали все пути отступления, густые золотые волосы казались наброшенной сетью, а пышная юбка платья... к счастью, она Урсуле никак не мешала: видимо, из нежелания её помять, ведьма решила воспользоваться своими порталами, так что "ловушкой" стала лишь часть её тела выше пояса. Ноги же находились в той же комнате, но с другой стороны от двери, в углу, красуясь пышными юбками, словно раскрытый зонтик, сохнущий после прогулки под дождём. Это зрелище могло бы напугать Урсулу, будь она человеком и не имей сейчас других поводов для волнения. А ведьма всё продолжала самодовольно улыбаться. Наконец, Урсула не выдержала и, отведя взгляд в сторону, с трудом разрывая зрительный контакт, слабо пробормотала: — Я думаю о том, что скажет о ваших действиях госпожа Эрика... всё-таки это всё просто... — ...неприлично? — закончила за неё ведьма и негромко засмеялась себе под нос. Однако когда Урсула опустила глаза в смущении, она вдруг резко изменила тон на мягкий и доверительно произнесла: — Уж извини, Урсула-тян, ничего не могу с собой поделать — ты слишком хорошенькая! А ещё мне, — она усмехнулась, — очень хотелось с тобой кое-что обсудить. На этих словах Урсула не выдержала и вновь подняла на ведьму недоумённый взгляд. Та лишь продолжала выжидающе смотреть в ответ, и в конце концов Урсула поджала губы и отважилась заметить: — Уж простите, леди Юмика, но даже я могу сказать, что сейчас ваше поведение больше похоже на попытку изнасилования, чем на приглашение к беседе. От этих слов глаза "леди Юмики" широко распахнулись — а в следующий миг она не выдержала и, запрокинув голову назад, громко рассмеялась. При этом она оттолкнулась ладонями от стены, и портал, державший её корпус в воздухе, заскользил в сторону центра комнаты, а кисточки на концах подвязанных бантами прядей волос хлестнули Урсулу по голеням. Впрочем, далеко "отплыть" ведьма не успела: очень скоро за её спиной раскрылась очередная наполненная алыми глазами дыра и поглотила свою создательницу; при этом со стороны, где терпеливо ждала своей очереди нижняя половина, раздался негромкий стук каблуков. А ещё пару мгновений спустя Ведьма Границ сидела напротив Урсулы на портале-гамаке во всём своём великолепии, склонив голову набок и упёршись ладонями в "сидение" по обе стороны от себя, и с хитрой улыбкой произносила: — Ну извини-извини, не смогла удержаться и немного не подразнить тебя! Но, если говорить серьёзно, — продолжала она совершенно новым тоном, уже без всякой тени игривости, пока Урсула поправляла соскользнувшие от её прежних действий лямки платья, — у меня к тебе предложение. Не хочешь ли ты, Урсула... присоединиться ко мне? Услышав это, Урсула застыла с пальцами на ключице и пару секунд тупо смотрела в пол перед собой, не понимая и не желая понимать, что ей только что сказали. Какой-то внутренний барьер не давал ей осознать смысл слов Ведьмы Границ, а сердце заныло уже знакомой тревогой. Наконец, Урсула подняла всё ещё непонимающий взгляд на собеседницу и, моргнув, переспросила: — Присоединиться... к вам? Уголки улыбающихся губ ведьмы приподнялись чуть выше. — Верно, — спокойно подтвердила она. Видя, что недоумение Урсулы лишь растёт, она прикрыла глаза и объяснила: — Да ладно тебе, я же вижу, как с тобой здесь обращаются. Хозяйка лишила тебя способности к запоминанию имён, одной из важнейших для коммуникации абсолютно любых мыслящих существ, а затем стала использовать это, чтобы превратить тебя в посмешище на потеху чужим ведьмам. Позорить свою собственность перед другими — разве это достойно? — Ведьма неожиданно опасно прищурила глаза. — А что ты скажешь на ту историю, когда она запустила тебя в убийственную игру, даже не сделав вид, что хоть секунду в тебя верила? Разве это — достойное поведение владелицы фамильяра?! — на этих словах она возвысила голос. А в следующий миг она тряхнула головой и, глядя прямо на Урсулу, продолжала: — Именно потому, что мне противно наблюдать такое обращение с такой великолепной вещью, я и предлагаю тебе перейти от леди Эрики ко мне. Вернее даже, — поправилась она, кладя руку на сердце, — не ко мне самой, а просто в мой мир. Генсокё — как раз то самое место, где ожившие вещи вроде тебя расцветают в безопасности и независимости от, — её губы скривились в насмешливой, презрительной ухмылке, — человека. Урсула выслушала её речь в смешанных чувствах. Это, кажется, был первый раз в её жизни, когда кто-либо сказал, что её госпожа поступает с ней неправильно; первый раз, когда кто-либо проявил к ней сочувствие. Даже леди Юджина, пусть и хмурила брови на поведение младшей сестры, старалась с ней особенно не спорить. Так что да, всё это было для Урсулы в новинку, всё это звучало невероятно трогательно и приятно... но тревога вовсе никуда не отступала. Не зная, куда себя деть, Урсула опустила глаза. В поле её зрения оказался пышный чёрный бант на фартуке, и она непроизвольно сглотнула: когда-то этот самый бант на её маленький кукольный фартучек нашила не кто иная, как госпожа Эрика. Окончательно запутавшись, Урсула вдруг задала совсем уж неуместный вопрос. — ...господину Макото вы так же предлагали переселиться в ваш мир тогда? — тихо поинтересовалась она. Этот вопрос заставил ведьму широко распахнуть глаза — но уже в следующий миг она прыснула в кулак и, качая головой, заявила: — Смешная ты, Урсула-тян! С чего бы мне предлагать что-то человеку, пусть даже уже умершему? Впрочем, конечно, предложение было: либо согласиться на мои условия, либо быть сожранным теневой тварью, давно точившей на него зуб, практически без возможности сопротивляться. Говоря это, она откинула голову назад, и на её губах появилась жестокая улыбка. Урсула неуютно поёжилась, но никак не прокомментировала этот пассаж, лишь мысленно посочувствовала тому мальчику, про которого слышала много хороших вещей. А Юкари (Урсула вдруг резко вспомнила, что именно так звали ведьму) уже развела руками и с выражением радушия на лице и продолжала: — В любом случае, Урсула-тян, знай: тебе в Генсокё всегда будут рады! И, если ты обдумаешь моё предложение и примешь его, я немед... — Отказываюсь. Звук её голоса и стальная твёрдость, звенящая в нём, напугали саму Урсулу. Слово сорвалось с языка, прежде чем она успела подумать, — но вырвалось оно, несомненно, из самых глубин её сердца, где всё это время варилось. Да, всё это время: с того самого прошлого разговора, Урсула чувствовала подвох, и её сердце, при всей её нерешительности, было в боевом напряжении, морально готовое в любой момент противостоять всему, что хоть как-то может угрожать её госпоже. Да, она слаба характером, да, она неуверенная... но она — последняя из кукол, оставшихся с Эрикой после той, прежней жизни, когда та ещё не была никакой Октавиан. И один этот факт никогда не позволит Урсуле оставить госпожу. Ведьма, тем временем, отреагировала на её ответ более сдержанно, чем Урсула опасалась. Она лишь моргнула в лёгкой растерянности — но тут же её губы изломились в насмешливой улыбке, и она, опасно прищурившись, шутливым (шутливым ли, впрочем?) тоном поинтересовалась: — А ты уверена, что стоит разговаривать с кем-то выше тебя так резко? Я, в конце концов, и правда могу превратить чью-то жизнь в ад, или просто обречь его на мучительный конец. Урсула невольно слабо улыбнулась. Теперь, когда главное слово было сказано, с её плеч словно свалилась тяжёлая ноша, а на душе разлилось неописуемое спокойствие. И вот это-то спокойствие в конце концов заставило её выпрямиться, сложить руки на фартуке и, слегка наклонив голову вбок и прищурившись, мягко, но решительно ответить: — Умереть — вовсе не страшно. Страшно выжить, но предать ожидания госпожи Эрики. А вот эти слова, вопреки всем прогнозам Урсулы, возымели на Юкари эффект: та пошатнулась настолько резко, точно её насквозь прошла пуля, и вся краска мигом отлила от её лица, оставив вместо себя пугающую сиреневатую бледность. Несколько секунд Юкари не двигалась, неотрывно глядя Урсуле в глаза, — и вдруг её губы задрожали, точно произнося какие-то неслышные слова, — а затем зубы обнажились в злой, но бессильной улыбке. — Что ж, раз так, больше не буду тебя беспокоить, — проскрежетала она — и, больше не говоря ни слова, спешно скрылась в портале, точно от чего-то сбегала. Урсула ещё некоторое время стояла на прежнем месте, не понимая, что только что произошло и как ей на это реагировать. Её лицо застыло непроницаемой маской, а грудь перестала приподниматься в имитации дыхания. Внезапно её губы приоткрылись в лёгкой усмешке — и вдруг из глаз хлынули слёзы, а из груди вырвался счастливый хохот. Урсула согнулась пополам и взглянула на свои руки. Да, теперь всё наконец-то было хорошо. Тревога ушла — и на её душе вновь воцарилось спокойствие. Урсула наконец-то всё сделала правильно.***
...Но точно ли всё было правильно? Вернее, не так. Разумеется, ни черта не было правильного в их ситуации с самого начала: с этого исчезновения дяди Такечи, с первого трупа, с первого дня его грёбаной жизни в этой грёбаной семье... но сейчас не об этом. В конце концов, вид нормы в их обществе никто не отменял. А вид он всегда умел делать, о, с самого детства умел. И вот в этом-то виде и был весь вопрос: сумел ли он сохранить видимость? Смог ли он сделать так, чтобы все причастные могли сказать: "Молодчина, так и надо было!" — или: "Отец бы гордился тобой!" — или: "Чувак, это обалденно, не прицепишься!" — ну, или ещё какую-нибудь пустую чушь, которую он выслушивает на протяжении всей жизни с неизменной улыбкой — благодарной, но сдержанной, чтобы никто не дай бог не подумал, что он в одобрении нуждается, а не считает его чем-то само собой разумеющимся. Вот всё это вот дерьмо — смог ли он его добиться? Кажется, что нет. Кажется, что он провалился. Кажется, что почва уходит из-под ног. Кажется, что остальные о чём-то догадываются. Догадываются, что он притворяется тем, кем не является. Что отыгрывает роль, которую явно писали под кого-то другого, а вовсе не под него. О, некоторые уже давно догадываются — по жалостливым взглядам слишком заметно. И слишком мучительно, невыносимо... они, эти взгляды, с ним даже тогда, когда его рядом нет... Это ненормально. ...Но, может, ещё не поздно? Может, всё-таки ещё не все догадываются? Может, ещё есть шанс всё поправить и довести до конца? Да-да, конечно, ещё не поздно — вот он немного отдохнёт, а затем с новыми силами продолжит играть эту роль и делать вид, что всё ещё не покатилось к чертям собачьим. Всегда же как-то всё выходило! Тогда почему сегодня не должно? Разве не он — успешный идеальный мальчик, которому всё легко даётся? Так и пускай это продолжается так. Пока его, самозванца, никто не раскрыл... — И всё-таки тяжело осознавать, что не можешь защитить тех, за кого несёшь ответственность. Эти слова Элизабет, сказанные после продолжительного молчания, поразили Лаэрта, точно молния. Все рассуждения, которые он старательно выстраивал в голове, все его внутренние стены защиты рухнули, как карточный домик, от одной-единственной фразы. Выбитый из колеи, Лаэрт быстро повернулся к Элизабет и одарил её потрясённым, даже каким-то испуганным взглядом. Обед закончился уже с полчаса назад, и слуги с помощью некоторых добровольцев давным-давно прибрали помещение и занялись своими делами. Вся просторная столовая оказалась полностью в их распоряжении — распоряжении двух, в принципе, слишком маленьких и незначительных для такого простора людей, которые каким-то образом после трапезы зацепились друг за друга и держались вместе. Впрочем, думая так о них двоих, Лаэрт немного лукавил: всё-таки их столкновение было вовсе не случайным и именно он первым подошёл к Элизабет, видя, какая она была мрачная и задумчивая с самого момента исчезновения Джессики. Конечно, тогда ничто не мешало ей просто вежливо улыбнуться и сказать ему, что всё в порядке, как она сделала перед этим, чтобы отмахнуться от Памелы. Однако его она не оттолкнула. И вот теперь, спустя долгое время молчаливого сидения бок о бок в столовой (Элизабет заняла тот же стул, на котором сидела во время каждого из приёмов пищи в эти два дня, а Лаэрт предпочёл расположиться по правую руку от неё), Элизабет произнесла те самые слова. Слова, слишком чётко срезонировавшие с собственными мыслями Лаэрта и заставившие его переключить внимание на неё. Некоторое время Лаэрт напряжённо вглядывался в лицо Элизабет. Та сначала не смотрела на него, сохраняя восковую неподвижность. В какой-то момент после их возвращения с лесной вылазки небо вновь затянулось облаками, и теперь, поскольку никто не потрудился включить свет, столовая была погружена в полумрак; а так как окна находились у них за спиной, тень, в которую погрузилось лицо Элизабет, оказалась особенно густой, так что прочитать её выражение было решительно невозможно. Наконец, первичный шок немного отпустил Лаэрта, и он, сглотнув, осторожно уточнил: — ...Ты думаешь, что виновата в смерти Коры-тян и Джесси-тян? После этого вопроса Элизабет повернулась к нему, и белизна её лица и волос в тусклом свете показалась ему особенно ослепительной, а жёлтые, внимательно глядящие в ответ глаза — сияющими в полумраке. Её выражение было мрачно-задумчивым, но говорить она не спешила. Тогда Лаэрт тихонько выдохнул и, отворачиваясь, бросил: — Перестань. — Он немного помолчал. — Это уж точно не твоя вина: ты не могла предсказать, что на тебя нападут, да и то, как Кору-тян похитили у тебя из-под носа... Мы ведь тоже не смогли до вас с Джесси-тян сразу добудиться. Наверняка тебе что-нибудь в еду подсыпали или что-то подобное... Ты не могла этого предсказать, — повторил Лаэрт, убеждая в первую очередь самого себя — но вовсе не в невиновности Элизабет Лавенцы. В конце концов, разве это не его работа — следить, чтобы в этой семье сохранялось хотя бы внешнее подобие порядка и благополучия? Конечно, глава всё ещё мама, но... точно ли можно на неё положиться? Точно ли это не та ситуация, когда ему пора взять ответственность на себя? Ведь маме явно плевать, а то и вовсе происходящее радует её... Тем временем Элизабет прикрыла глаза и, также отворачиваясь, вздохнула. — Ваши доводы как всегда разумны, Лаэрт-сан, — слабо улыбнулась она, легонько касаясь синяка на затылке левой рукой. А в следующий миг она отвела взгляд в сторону и продолжала: — Но вы же прекрасно знаете, как сложно иногда выкинуть эти навязчивые мысли из головы. Они словно застревают, и сколько аргументов не приводи — всё равно бьют куда угодно, но не в нужное место. Лаэрт невольно усмехнулся и постучал по столешнице пальцами левой руки, лежащей на столе. — Ты как будто не о тревогах говоришь, а о занозе, — невесело прокомментировал он, параллельно думая: "Будь я один — написал бы про это стихотворение". А в следующий миг из его груди вырвался тяжёлый вздох, и он, косясь на Элизабет, заметил: — Но только если бить по занозе, она лишь глубже войдёт под кожу. Тут вытаскивать надо. "Всё, что повреждает кожный покров, открывает путь микробам в организм. К тому же, некоторые органические занозы могут содержать грибки и бактерии сами по себе. Если занозу не вытащить вовремя, она может загноиться и привести к омертвению клеток", — эти слова из какой-то брошюрки с правилами поведения на природе всплыли в голове Лаэрта сами собой. Почему-то подобное воспоминание показалось ему забавным... а ещё вызвало целый ряд вопросов. Интересно, "вовремя" — это когда? А если хоть немного опоздать, то рана всё равно загноится? А в какой момент происходит омертвение? А с душевными переживаниями работает так же?.. Впрочем, последнее не так уж и важно — всё-таки главное поддерживать товарный вид, а в душу никто специально не посмотрит... — Но раз мы не можем никак её вытащить, почему бы нам просто не отвлечься? Очередное странное, как будто неуместное замечание Элизабет вновь вырвало Лаэрта из размышлений и заставило одарить её изумлённым взглядом. Элизабет смотрела на него спокойно, выжидающе, её губы были неплотно сомкнуты, голова — слегка наклонена вбок, точно она старалась заглянуть ему в лицо и рассмотреть каждую его чёрточку. Лаэрт нахмурился: сердце кольнуло нехорошим предчувствием. — От-влечь-ся? — по слогам переспросил он, точно впервые слышал это слово. Элизабет быстро кивнула. — Верно, — подтвердила она. Видя, что Лаэрт всё ещё не понимает её (отказывается понимать), Элизабет подвинулась ближе к краю стула, и её лежащая на столе правая рука скользнула к левой руке Лаэрта. От прикосновения её прохладных пальцев к его костяшкам Лаэрт едва заметно вздрогнул, как от лёгкого удара током, но в остальном не пошевелился, по-прежнему напряжённо глядя ей в лицо. А Элизабет, не разрывая зрительный контакт, понизила голос и ровным, таким не соответствующим сказанному тоном продолжала: — Я чувствую, что мои мысли сейчас — слишком тяжёлая ноша для меня. Я с ней не справляюсь. И потому, — она опустила глаза, — я прошу вашей помощи, Лаэрт-сан... "Мысли — слишком тяжёлая ноша". Эти слова слишком сильно срезонировали с собственными переживаниями Лаэрта. Не выдержав, он сглотнул и также опустил взгляд на их руки. Пока она говорила, бледные пальцы Элизабет продолжали поглаживать слишком тёмную на их фоне кожу на тыльной стороне его ладони, постепенно опускаясь к запястью. Лаэрт пронаблюдал, как их мягкие подушечки обводят выступающую кость у кисти, как быстро и небрежно проскальзывают по ремешку его часов, как неторопливо, тягуче отодвигают рукав его рубашки и пиджака... Лаэрт с болезненной ясностью осознал, чего именно Элизабет от него хочет, и на секунду на его лице промелькнуло выражение муки. — ...Ты уверена, что именно это тебе нужно сейчас, Лави-тян? — глухо поинтересовался он. Движение пальцев Элизабет остановилась, и Лаэрт краем глаза заметил, что она подняла на него взгляд. В ответ он так же взглянул на неё — и её невозмутимо-пустое выражение слишком близкого к нему лица резануло его, как ножом. — Да, уверена, — без промедления ответила она. А в следующий миг уголки её губ приподнялись в лёгкой, какой-то снисходительной улыбке, и она поинтересовалась: — Или вы сейчас не можете, Лаэрт-сан? Брови Лаэрта страдальчески нахмурились, и он отвернулся. — Нет, могу, — медленно произнёс он. Чуть помолчав, он вновь перевёл взгляд на Элизабет, чьё выражение показалось ему каким-то нечеловеческим, и добавил: — Просто я не думаю, что это то, что правильно делать в такой ситуации... Улыбка Элизабет вновь приобрела тот неуютный снисходительный вид. — Не думаете ли вы, Лаэрт-сан, что в такой ситуации давно бы пора отринуть понятие "правильно"? — хитро прищурившись, поинтересовалась она. С губ Лаэрта сорвался немного нервный смешок. Элизабет Лавенца себе не изменяла — как всегда руководствовалась чем угодно, кроме здравого смысла. А ему-то было показалось... Впрочем, это не имело никакого значения. Больше не имело. Лаэрт покачал головой и осторожно высвободил руку из-под пальцев Элизабет. Под её неотрывным наблюдением он отодвинул свой стул от стола, медленно поднялся с места, обошёл его... и, обворожительно улыбнувшись, галантным жестом протянул раскрытую ладонь Элизабет. Та моргнула и одарила его руку каким-то растерянным взглядом. Впрочем, уже в следующий миг Элизабет с улыбкой подняла на него глаза и, приняв протянутую руку, встала со стула. Однако не успела она и шагу ступить, как Лаэрт резко привлёк её к себе. — Желание леди для меня — закон, — негромко произнёс он ей на ухо, скользящим жестом обвивая правой рукой её талию. И вот они стоят вдвоём посреди пустой столовой, прижавшись друг к другу. Волосы Элизабет по-прежнему белеют в тусклом, льющемся из окна свете, её правая рука сжимает ладонь Лаэрта, а левая лежит у него на груди. Свободной рукой Лаэрт поглаживает её поясницу, вслушиваясь в её дыхание у своего уха и буквально физически ощущая размеренное биение её сердца за парой тонких барьеров из одежды, бледной кожи и рёбер. Его рассеянный взгляд устремлён в одну точку на полу. Он терпеливо ждёт последнего сигнала. Внезапно Элизабет нарушает уютную тишину негромкой усмешкой. — Благодарю, Лаэрт-сан, — только и произносит она без каких-либо эмоций. Сигнал подан. Уводя Элизабет за руку из столовой, Лаэрт, следя, чтобы их двоих никто не заметил, не мог перестать думать. Мысли никогда и никуда не уходили из его головы, тревожные, давящие, липкие. Может, оно и правда того стоит? Может, те жалкие мгновения физического удовольствия и (главное) пустоты в голове и правда стоят последующих усиленных приступов самобичевания, ненависти ко всему сущему и желания умереть? Лаэрт не знал. Он уже не хотел знать, он уже старался не думать. Омертвевшие клетки не думают. О них думать уже поздно. ...Разумеется, Лаэрт принял все меры предосторожности, чтобы их с Элизабет не заметили по пути к "их" месту. Однако над тем, что происходило после, он был не властен. И уж конечно он не мог предсказать, что спустя десяток минут кто-то будет проходить мимо. А Каин, спустя этот самый десяток минут стоя в холле дома в Лунной гавани, с бледным лицом вслушивался в слишком уж красноречивые вздохи и возню в кладовке. Он ничего не говорил, он не выдал своё присутствие ни одним звуком и уж тем более не попытался подойти ближе. Только его ногти впивались в ладони до белых полумесяцев.***
"...и всё-таки чем именно тогда занимался Лев?" Именно этот вопрос мучил сейчас Клару, лежащую на спине на кровати в своей комнате и смотревшую в потолок. Где-то в стене слева застряла пуля — но сейчас Клара практически не думала об этом. Гораздо важнее для неё было разобраться, как именно всё пришло к тому, что они обнаружили на кладбище, и что ей со всем этим теперь делать. С самого момента, как Клара рассталась с Львом в холле, внятного алиби не было ни у кого, кроме неё самой и Мери, которую она встретила в библиотеке и которая при всём желании не смогла бы совершить три убийства за достаточно короткий промежуток времени до их встречи... наверное. В любом случае, алиби остальных было ещё более шатким: Каин слишком быстро ушёл отдыхать в комнату прислуги после перевязки его раны, а единственная свидетельница Цудзуры сейчас висела на берёзе у кладбища с посиневшим лицом и больше не могла подтвердить, что до самого момента, как та решила проведать сына, они были вместе. Нет, конечно, у того же Льва после расставания с Кларой возможностей для беготни по лесу были не так уж много, но Клара не спешила списывать со счетов никого, кто хоть какое-то время оставался один, — то есть, по сути, абсолютно всех в Лунной гавани. Ну и отдельная история с её матерью и Хитклифом, разумеется, которые как бы вместе, но по факту их показаниям друг о друге верить стоит в последнюю очередь. При всей симпатии Клары к старику Хитклифу... Итак, у неё не было решительно никаких зацепок на тему того, кто и как мог бы совершить убийства второго терцета. Что ей в таком случае оставалось? Притворившись хорошей девочкой, сидеть в комнате, как попросил Лаэрт, и мусолить первые убийства? Пытаться ещё раз вспомнить мелочи с места обнаружения второй партии трупов? Или, может, вновь переключиться на попытки разгадать стихотворение? С первым она уже не знала что делать, да и второе, если преступник был всего один, должно было как-то пролить на случившееся вчера свет и послужить подсказкой к глобальной тайне. Но второе также не очень распутывалось. В каком порядке всё вообще произошло? Записка на кладбище — её обронил Сид? Его сначала вызвали на кладбище, затем он увидел записку и пошёл к оврагу? А остальные трупы уже были там? Или всё-таки их убили позже? Судя по словам тёти Цудзуры, Юкари прямо перед обнаружением пропажи Сида была ещё жива. А Джессика? Или Сид всё-таки тоже был ещё жив, пока они бегали с этими исчезновениями? Но кто же и когда его убил... От всех этих вопросов пухла голова, и отдельные детали упорно не хотели собираться в цельную картину. В итоге Клара было задумалась о том, чтобы вернуться к загадке стихотворения... но и для него, она чувствовала, у неё не хватало каких-то очень важных деталей. Таким образом Клара и пришла к вопросу, который терзал её с той самой сцены в комнате кузин. По какой причине Лев резко решил отлучиться после ухода матери? Чем он там так долго занимался? И почему солгал? Последний факт, слишком очевидный, громко кричал не в его пользу... и Кларе больше всего не хотелось этому верить. Но если Лев и правда солгал, каковы были его причины? Не забылся же он в молитвах своему Богу, чтобы стесняться в этом признаться!.. Нет, конечно, со Льва станется, но, пожалуй, в первую очередь напрашивалось другое, более неприятное объяснение. Момент, когда одна группа людей находилась всей толпой в комнате, а вторая блуждала по лесу в поисках трупов, был слишком удобен, чтобы замести какие-нибудь следы — иначе говоря, спрятать у... В этот миг размышления Клары неожиданно прервал громкий короткий стук в дверь. Клара удивлённо моргнула: с Лаэртом они договорились об особом сигнальном стуке, а бить так громко было просто не в характере тактичного Льва. Кому ещё, кроме братьев, она могла понадобиться? Заинтригованная, Клара приподнялась на локтях и вперила взгляд в дверь, будто надеясь этим вызвать повторный стук. Однако звук не повторился, сколько она ни буравила дверь глазами. "Показалось?" — в сомнении подумала она. Однако предчувствие, нарастающее в груди, заставило её всё-таки полноценно сесть на кровати. И с такого ракурса она наконец-то заметила белеющий на полу у двери маленький прямоугольник. Увидев его, Клара нахмурилась — и тут же спрыгнула с кровати и спешно приблизилась к нему. Как она правильно догадалась, прямоугольник оказался листком бумаги с посланием — впрочем, его мелкого, витиеватого текста она с высоты своего, собственно, не слишком-то высокого роста хорошенько разглядеть не смогла. Для этого ей пришлось опуститься на корточки, взять листок в руки, вчитаться... и после этого её глаза широко распахнулись. Не думая, что делает, Клара резко вскочила на ноги (от такой смены положения у неё слегка закружилась голова) и, спешно распахнув дверь, буквально вылетела в коридор. Оказавшись снаружи, она огляделась — и предсказуемо не обнаружила отправителя. Тщетно она всматривалась в пустоту второго этажа западного крыла и вслушивалась в его размеренную, звенящую тишину: даже если кто-то только что и был здесь, теперь от него не осталось и следа. Клара досадливо цокнула и непроизвольно сжала кулаки; бумажка, всё ещё находившаяся в её руке, отозвалась жалобным шуршанием. Этот звук немного привёл Клару в чувство. Она опустила взгляд и пару секунд задумчиво смотрела на торчащий из её кулака мятый листок. Наконец, она выдохнула и, слегка ослабив хватку и развернувшись, вернулась в свою комнату. Когда она запирала за собой дверь, ей на секунду показалось, что она снова слышит чей-то горький плач. Однако теперь он не привлёк внимания Клары — теперь у неё появилась новая забота, одновременно давшая направление её расследованию. Ибо записка, просунутая ей под дверь, гласила: "The path Is clear. Are you ready to take up my challenge and solve the mystery?"