Когда поёт лира. Акт второй: Фарс о бессмертном алхимике

       Ему надо отвлечься. Срочно отвлечься. Иначе он просто не выдержит.        "...когда смеётся человек, то в большинстве случаев на него становится противно смотреть".        Да, и правда противно. Всё это так противно, так гадко — всё, чем он занимался не далее часа назад. Мерзко, гадко, не по-божески... но надо, надо. Он же сделал это не ради себя. Он сделал это ради них — в первую очередь ради Клары. Она же наверняка бы, если бы не он, наверняка... Но нет, не надо, хватит об этом думать. Да и как можно думать о подобном с такой книгой в руках?..        "Чрезвычайное множество людей не умеют совсем смеяться. Впрочем, тут уметь нечего: это — дар, и его не выделаешь".        Не выделаешь... Да, Достоевский как всегда прав: невозможно выдать себя за того, кем не являешься. Кто-то за что-нибудь да обязательно зацепится, одна маленькая деталь — и ты как на ладони, "и вы вдруг узнаёте всю его подноготную", как пишет тут же Достоевский. Как всегда точно, как всегда замечательно — услада читать. Чтение Достоевского, какие бы ужасные, мучительные и тяжёлые вещи тот ни писал, всегда успокаивает. Такой странный эффект, если подумать. Разве не должно быть наоборот? Лаэрт как-то в процессе чтения "Братьев Карамазовых" сказал, что от "их" Достоевского "повеситься хочется, настолько всё у него безысходно". Но разве безысходно? Лев, например, когда читает, наоборот, обращает внимание на тот брезжащий среди всего этого мрака луч веры и надежды. Даже Клара его в этом не понимает, но это нестрашно. Главное, что его успокаивает... на самом деле успокаивает: руки уже не так трясутся, а голова больше не кружится, так что ему не приходится перечитывать строчки по пять раз, с усилием фокусируя зрение, — теперь он понимает замечательный смысл прочитанного уже с третьего... ах, кажется, он опять забылся в своих мыслях и проскользнул взглядом целых полстраницы.        "Смехом иной человек себя совсем выдаёт... Смех требует прежде всего искренности, а где в людях искренность?"        Сегодня идёт как-то тяжело.        Искренность — он и сам ценит искренность. Как в той песне, которую так красиво напевает иногда Лаэрт: "Honesty is such a lonely word. Everyone is so untrue. Honesty is hardly ever heard..."        ...Какая жалость, что он же сейчас вынужден лгать.        Впрочем, кажется, смысла в этом всё равно нет; они все уже обо всём догадались. Ну да, точно догадались: он, к сожалению или к счастью, (как бы того ни хотела мама,) не тот человек — врать как дышать не умеет; выдал себя с потрохами. Даже если бы его не спросили, пожалуй, все бы всё равно поняли. Ноша слишком тяготит его — как его сердце, так и его правый карман... и ещё этот запах, это зловоние, которое буквально источает эта проклятая ноша... как тело старца Зосимы. Наверняка все всё почувствовали, просто промолчали из... чего? Чувства такта? Осторожности?        ...Только вот, в отличие от тела старца Зосимы, вещь в его кармане вовсе не святая — она грязная, гадкая, позорная. Осквернённая, прямо как он сам из-за своих действий.        Но нет-нет. Отвлечься.        "Смех требует беззлобия, а люди всего чаще смеются злобно".        ...Но ведь он делал это вовсе не из злобы. Он никогда, никогда в жизни не ненавидел кого-либо (кроме того человека, конечно). Господь простит ему этот грех? Он же правда не сделал ничего ужасного? Не сделал же?..        Господи, как же жалко. Сколько он будет пытаться оправдываться? В последнее время он слишком, слишком часто идёт на компромисс со своими убеждениями... Но и время, когда он воспринимал всё исключительно в чёрно-белых тонах, прошло. Ему ведь больше не семнадцать лет — не стоит доводить всё до предела. Серые поступки составляют основу нашей жизни. И эта серость иногда может происходить из белизны. Да, может. Да, всё в порядке. Да, руки больше не дрожат. Да, это компромисс, но компромисс оправданный. Он же хочет добра дорогим людям — а без этого они могут навредить сами себе. К тому же, в его жизни всё ещё есть принципы, которыми он не собирается поступаться. Например...       — О, какие замечательные книги ты читаешь, мой милый Лев.        Лев вздрогнул: он настолько погрузился в собственные мысли, что совершенно не заметил приближения матери. А ведь она явно не могла к нему подкрасться — каблуки должны были стучать по дощатому полу библиотеки... Однако результат какой есть: Лев — в кресле с романом Достоевского в руках, Мияко — у спинки, заглядывает через его плечо в книгу с довольной, несколько мечтательной улыбкой.        У Льва ушло несколько секунд, чтобы в полной мере осознать присутствие матери. Затем его пальцы непроизвольно сжались на обложке, а в груди возник комок напряжения. Мияко же, не дожидаясь ответа, склонила голову набок и с прежним выражением продолжала:       — "Подросток" Достоевского... Да, замечательный роман. Концовка, конечно, немного смазанная, но в целом — как всегда великолепная история. Особенно удивительно и прекрасно, — она скосила глаза на Льва, и её взгляд стал более цепким, — как главный герой, будучи внебрачным сыном, восхищается своим отцом. Не думаешь ли ты так же, мой милый Лев?        Лев сглотнул: в её тоне чувствовалась откровенная провокация. О, она знала, прекрасно знала, что он думает по этому поводу. Знала и нарочно давила именно на эту рану. В голове резко всплыл утренний разговор за столом, и Лев понял: Мияко ничего не забыла. И теперь, нависая над его плечом неуютно, удушающе близко, она старательно подготавливала почву для ответного удара. Лев буквально физически чувствовал на себе вес её присутствия, от звука её спокойного, ровного дыхания до лёгкого веяния её сладковато-прохладных духов. Льва словно придавило бетонной плитой.        А Мияко всё продолжала буравить его выжидающим взглядом. Поняв, что молчанием отделаться не получится, Лев отвёл глаза и как можно сдержаннее ответил:       — Да, и правда удивительно...        И всё-таки его пальцы сжались сильнее, так что руки дрогнули.        От Мияко не укрылось это движение. Усмехнувшись (её смех был снисходительным и злобным, совсем как тот, о котором Лев только что читал), она оттолкнулась руками от спинки кресла, лишь чудом никак не задев Льва, и, выпрямившись, неторопливо обошла его. Лев напряжённо следил, как мягко ступает она своей грациозной походкой, негромко цокая каблуками, как останавливается напротив него... и вдруг она склонилась к нему, так что он непроизвольно вжался в спинку кресла. Её лицо, самодовольное и очень красивое даже в пятьдесят лет, оказалось слишком близко, так что Лев ощутил её дыхание у себя на губах. Внутри всё сжалось от нехорошего предчувствия.        ...и тут же похолодело, когда пальцы Мияко неожиданно коснулись его щеки. А она, точно не замечая, что Лев весь побледнел от подобных прикосновений, нежно провела подушечками вверх к скуле и, глядя на него подёрнутым дымкой взглядом, тоном тихого восхищения произнесла с мечтательной улыбкой:       — Как же ты похож на него... как же ты похож на своего отца.        Льву понадобилась вся его сила воли, чтобы не скривиться при упоминании этого человека. Тот единственный, с кем он никогда бы не желал иметь никаких связей и на кого, к большому сожалению, так сильно походил, — именно этого человека видела сейчас в нём его родная мать. Да, она любила Шимоцуки Кенджи, и, кажется, до сих пор любит, и Лев не мог её осуждать за это... Но сама мысль о том, чтобы быть копией его, вызывала у него тошноту. А уж когда мать с безжалостным удовольствием напоминала ему, по какой вообще причине он ей нужен в этом доме... Всё его существо противилось.        Внезапно между бровей Мияко возникла морщинка, и Лев ещё до обработки мозгом собственных ощущений догадался, что всё-таки не преуспел в сокрытии эмоций: уголки его рта неприязненно опустились, а глаза потемнели. И, прежде чем он успел сообразить, точно он не мог контролировать себя, с его губ сорвалось тихое, но полное искренней неприязни:       — Не вижу ничего хорошего в том, чтобы походить на отброса с сомнительной моралью вроде него.        И тут же он понял, насколько фатальной была эта ошибка: с лица Мияко резко пропало всякое выражение, а безжизненные тёмные глаза практически почернели. Несколько секунд она стояла, буквально застыв, как ледяная статуя, пока Лев с отчаянной отвагой смотрел на неё в ответ; наконец, её рука медленно соскользнула с его щеки... лишь чтобы с размаху влепить ему пощёчину.        Картина мира резко сдвинулась перед глазами Льва. "Наверное, именно так себя чувствовала Клара-тян..." — подумалось ему в его потерянности. Да, потерянности — ведь его тоже ни разу не били по лицу. В их доме в принципе никого не били, даже его; даже не трогали лишний раз... Хотя, пожалуй, удар, который получил он, отличался от того, как он ударил Клару; в конце концов, он всеми силами старался не травмировать — Мияко же явно вложила в размах всю силу и даже слегка царапнула ногтями. Впрочем, пощёчина — это ещё ерунда.        Ведь в следующий миг Лев ощутил, как на его горле затягивается петля.        Да, петля — настоящая, физическая петля его галстука. Не успел он опомниться от удара, как Мияко схватилась за узел у него на шее — и резким движением затянула. От неожиданной боли из-за впившейся в кожу ткани Лев поперхнулся и, уронив книгу на колени, рефлекторно попытался было отпихнуть мать — но та в ответ резким, неожиданно сильным для её маленького хрупкого тела движением оттолкнула его назад, в спинку кресла, и словно бы для надёжности упёрлась ладонью свободной руки ему в грудь. В расплывающейся картине мира Лев отчётливо увидел её широкую, напоминающую ярко-алый полумесяц улыбку.       — Так не пойдёт, мой милый Лев: говорить гадости про Кенджи-сана я в своём доме не позволю даже неразумному, ни в чём не смыслящему толк куску мяса вроде Такечи-сана. А уж ты — мальчик разумный. Должен понимать, как важно следить за языком.        Пока она говорила, её тон был обманчиво мягок, а улыбка — ласкова; но в глазах слишком ярко блестел ледяной огонёк, который яснее любых слов говорил: она готова физически убить. Очередная попытка Льва дёрнуться привела лишь к тому, что петля затянулась крепче, а ладонь Мияко надавила на его грудь сильнее, точно выдавливая остатки кислорода из лёгких. Лев захрипел и вцепился в подлокотники кресла. С губ Мияко сорвалась удовлетворённая усмешка, и она поудобнее устроила колено на сидушке между его ног (и когда она только успела вообще туда водрузиться?..).       — Но, поскольку я знаю, что ты разумный мальчик, мой дорогой, — продолжала она нарочито тягуче, с неприкрытым наслаждением наблюдая, как задыхается её собственный сын, — я знаю, что ты очень, очень раскаиваешься в своих неосторожных словах. Поэтому, — она невинно хихикнула в ответ на очередную непроизвольную конвульсию Льва, — я думаю, что ты легко получишь прощение, если ты искренне извинишься.        Её смех зазвенел будто бы внутри головы Льва, больно резанув по ушам. Она издевалась, откровенно издевалась над ним, а он не мог ничем ответить: он уже упустил момент, когда у него были силы её оттолкнуть, и теперь у него начинала кружиться голова от недостатка кислорода, а перед глазами всё плыло. Лицо матери тоже плыло; но даже так, зрение по-прежнему резала её ярко-красная улыбка. Чувствуя, что скоро не выдержит и потеряет сознание, Лев, собрав остатки своих сил, кое-как прохрипел:       — П-прости, мама...        На секунду ему показалось, что давление на шее ослабилось, и он даже как будто смог сделать короткий, крохотный по объёму кислорода вдох. Однако в следующий миг...        Кажется, всё это время Мияко не прикладывала и половины той силы, с которой она потянула теперь.       — "Прости, мама"? — с притворным удивлением переспросила она. — Милый Лев, перед кем ты извиняешься? Ты, кажется, — покачнувшись, она склонилась чуть ближе, едва ли не ложась на Льва, и сжала пальцы на его пиджаке, — оскорбил сейчас вовсе не меня? Так разве не стоит ли принести извинения тому, про кого ты так нелестно отозвался? Ну-у же-е, дорогой Лев?        К этому моменту Лев уже её не видел — в его глазах окончательно помутнело... или их застлала испарина? Он не соображал, он уже ничего не соображал; даже то, чего Мияко от него требовала, он понял с огромным трудом. В голове была полная каша, тело перестало слушаться, став каким-то ватным, и лишь в висках пульсировали два слова: отчаянное "Воздуха!" и жёсткое "Нет!"        Кажется, второе слишком хорошо читалось в его глазах даже в таком пограничном состоянии. В следующий миг давление вновь слегка ослабилось; но, не успев сделать вдоха, прямо у уха измученный Лев услышал тихое издевательское:       — Разве твои принципы тебе дороже жизни?        И пытка продолжилась.        "Принципы дороже жизни? — каким-то чудом думал Лев на краю сознания, титаническим трудом пытаясь удерживать себя в рассудке. — Разве я не собирался не отказываться от принципов? Но ведь она же меня убьёт... я умру... я умру! Разве я этого хотел? Я... я... я... мне..."       — М-мне... — наконец, дрожащим голосом выдавил — нет, просипел Лев. В его горло впустили какой-то жалкий атом кислорода. — Ж-жаль... чт-то я... оскорбил... К-кен... на... п-прин-ношу... свои... и-и... звинения... К-к-ке...       — Кому-кому, мой дорогой? — с невинным смешком переспросила Мияко.        Лев попытался сглотнуть, но от этого почувствовал лишь резь в пересохшем, передавленном горле. Его мутило. Ему казалось, что с него сорвали всю одежду и за волосы выволокли на оживлённую площадь, настолько унизительно было всё происходящее. Почему он вообще должен говорить то, во что не верит, чтобы спасти свою жизнь? Почему он должен говорить то, что ему противно?        Собственно, с его прихода в библиотеку ничего не изменилось — всё ради того, чтобы снова увидеть Клару...       — Кенджи-сану... — наконец, почти беззвучно выдавил Лев, точно вытошнил застрявший в горле кусок.        Ещё несколько секунд Мияко не двигалась, по-прежнему держа одну руку на узле его галстука, а вторую — на его груди. Наконец, с её стороны послышалась удовлетворённая усмешка — и её пальцы выпустили его галстук, а её вес перестал давить. Лев тут же рваным, паническим движением схватился за узел и кое-как спустил его практически до уровня середины груди. Глубокий, отчаянный вдох — и он жалким образом зашёлся в кашле.        У него ушло некоторое время, чтобы прийти в себя. Реальность возвращалась к нему постепенно, деталь за деталью. Сначала он понял, что его всего колотит, точно он только-только пришёл с тридцатиградусного мороза. Затем он осознал, что это скорее похоже на возвращение со дна Северного Ледовитого океана — ибо он был весь, решительно весь мокрый от холодного пота. Особенно лицо: его покрыла не только испарина — на щеках (левая ужасно горела) с ней смешались слёзы, а на подбородке — слюна. И книга на его коленях, на которой в первую очередь сфокусировался его взгляд, тоже была мокрая — в одном месте слово "смех" как будто издевательски было размыто крупной каплей. От этого зрелища Льву захотелось расплакаться уже сознательно, так горько, мерзко и жалко себя ему стало. Но плакать было нельзя, если у него осталась хоть капля гордости, — ибо мать была по-прежнему здесь.        О да, Мияко никуда не уходила. Всё то время, что Лев пытался вернуть чувство реальности, она стояла и неотрывно наблюдала за ним. Он чувствовал это, даже не осознавая, — а уж когда он осознал, его всего передёрнуло. Заметив эту особенную судорогу, Мияко негромко усмехнулась.       — Хороший мальчик, — произнесла она, точно обращалась к собаке. Чуть помолчав, она добавила: — Клара-тян определённо должна быть счастлива, что у неё такой замечательный и послушный братик.        Услышав последнюю ремарку, Лев вновь похолодел. "Почему она вдруг заговорила про Клару?" — подумал он, чувствуя, как к сердцу подступает какой-то животный ужас. Да, он действительно в итоге решился на это только потому, что боялся потерять Клару, — но неужели мать так легко это прочитала?.. Лев быстро поднял измученное лицо, готовый спросить её...        ...и тут же ощутил резкое, короткое прикосновение чужих губ к своим.        Лев не успел ничего сообразить, а Мияко уже вновь выпрямилась и, хихикнув в кулак, заявила:       — Я вот определённо рада! Надеюсь, ты продолжишь быть таким же замечательным братом и сыном, мой милый Лев.        И, больше никак не объясняясь, уверенно направилась в сторону своего кабинета.        Оставляя потерянного Льва наедине с самим собой.        Лев несколько секунд сидел на месте, как оглушённый. Наконец, он со всей ясностью ощутил, как саднит щека и как вяжет на губах помада Мияко. Он спешно, с отвращением вытер рот тыльной стороной ладони, а затем одарил перепачканные алым костяшки измученным взглядом.        Всё в порядке.        Всё нормально.        Матери (в нормальных семьях) иногда целуют детей в губы, абсолютно невинно и без каких-либо подтекстов.        Она ещё не перешла грань.        Не перешла...        Но как же невыносимо и мучительно, что она, не переходя грань, буквально балансирует на ней! И делает это вовсе не в первый раз...        О да, не в первый раз. Конечно, мать проявляла повышенное внимание к нему с самого детства, и он не мог этого не замечать уже тогда, когда она звала его к себе в комнату побеседовать о какой-нибудь книге, а Лаэрта — не звала. Да, Льва она приглашала, с ним говорила про какие-то непонятные вещи или сложные литературные произведения, иногда ей даже взбредало в голову попрактиковать с ним английский или французский язык — и Льву всегда во время таких встреч было неуютно. Он не понимал, как себя вести, сидел, как на иголках, боясь лишним словом или жестом разозлить суровую мать, — а та только посмеивалась, лишь больше смущая и путая его. И когда он понял, почему она так выделяет именно его, а не наследника Лаэрта, стало лишь хуже.        Возможно, потому что он уже тогда смутно догадывался, во что это грозит вылиться спустя долгие годы.        И действительно, в какой-то момент его личный маленький ад стал хуже. Это началось, когда ему было двадцать, вскоре после страшной смерти Шимоцуки Кенджи. Лев тогда наивно полагал (и очень корил себя за такие грешные мысли), что наконец-то сможет вздохнуть спокойно, — но судьба как всегда безжалостно нанесла ему удар в спину. Просто он однажды как всегда спокойно сидел в библиотеке (он даже помнил, что читал — "Шагреневую кожу"), мать просто проходила мимо — но вдруг это "просто" разбилось. Мияко остановилась, смерила его каким-то непривычно долгим взглядом — а затем внезапно склонилась к нему, сидящему вот так же в кресле, обхватила его лицо обеими руками — и с каким-то нездоровым восторгом прошептала:       — Ты просто копия Кенджи-сана...        В тот момент внутри Льва что-то оборвалось. С этого-то всё и началось: череда неуютных, внимательных заглядываний в лицо, редких, но ощутимых прикосновений, однажды даже было внезапное объятие со спины — и всё это на грани, всё не переходило черту отношений матери и ребёнка, но неуютно, садняще балансировало на ней, лишь заигрывая с той стороной... той, о которой Лев предпочитал не думать, моля Господа, чтобы тот уберёг его от этой напасти.        "Видимо, это моё наказание за ненависть к моему отцу", — всегда в такие моменты думал Лев.       — Видимо, это моё наказание за то, что я сделал... — произнёс он одними губами теперь, воспалёнными глазами глядя на размытый "смех" на печатном листе.

***

      — И что ты творишь, сукин сын?        Лаэрт, стоявший у крайнего окна столовой с закрытыми глазами и (обманчиво) безмятежным видом, на подобное обращение слегка вздрогнул. Медленно приподняв веки, он воззрился на вошедшего с удивлением, даже отстранился от стекла, к которому до этого прижимался виском. Впрочем, уже в следующий миг по его лицу пробежала обычная улыбка — прямо как капля редкого дождя пробежала в тот же момент по окну.       — Не очень-то подобающий тон для общения с одним из работодателей, Каин-кун, — иронически заметил он; затем он пожал плечами и добавил: — Впрочем, эпитет оспорить не могу, даже если бы очень хотел.        И он усмехнулся. Каин, остановившийся в паре метров от него и сверлящий его ненавидящим взглядом, непроизвольно крепче сжал кулаки.       — Хорош паясничать, — процедил он.        Прислушиваться Лаэрт явно не собирался.       — Что ж, я, к счастью, не мама, — прежним тоном продолжал он, — так что твои "дерзкие речи", — он вновь ухмыльнулся, — пропущу мимо ушей и перейду сразу к делу: какие у тебя ко мне претензии?        С этими словами он наклонил голову вбок и, слегка прищурившись, одарил Каина каким-то снисходительным взглядом, ещё сильнее того взбесившим. Едва не трясясь от гнева, Каин угрожающе тихо объявил:       — Я о том, что ты делал с Элизабет-сан в кладовке.        Его слова заставили глаза Лаэрта широко распахнуться в удивлении — однако уже в следующий миг тот вновь расслабленно посмеялся и, подёрнув плечами, беспечно заметил:       — А я-то думал, что хорошо проверил, что там никого не было... — Видя, что Каина его ответ вовсе не успокоил, он вновь натянул на лицо прежнюю раздражающую ухмылочку и, прищурившись, продолжил: — А вообще, Каин-кун, ты меня извини, но с чего бы тебя волновала личная жизнь Элизабет-сан? — Лаэрт произнёс её имя с такой издёвкой, что у Каина ещё сильнее вскипела кровь. А Лаэрт тем временем прикрыл глаза и абсолютно невозмутимо продолжал: — Насколько я помню, ты у нас развлекаешь моего братца, так что женщины тебя волновать, по идее, не должны...       — Это не твоё дело! — наконец, не выдержал Каин и даже подался было вперёд — но в этот момент Лаэрт неожиданно открыл глаза, и его взгляд волей-неволей пригвоздил Каина к месту.        Ибо это был взгляд, которым нынешняя глава семьи смотрела на тех, кого готовилась раздавить.        Да, Каин, к счастью, раньше видел этот взгляд лишь со стороны, но перепутать его с чем-либо было невозможно: это был, несомненно, самый убийственный взгляд Мизунохары Мияко. И теперь этим взглядом смотрели прямо на него, и не кто-нибудь, а родной сын Мияко и будущий глава этой проклятой семьи. Уголки рта Лаэрта приподнялись в издевательски-снисходительной улыбке, в тёмных глазах читалась смесь насмешки и превосходства, а голова была слегка запрокинута назад, когда он, выпрямившись и убрав руки в карманы брюк, заговорил.       — Ты говоришь мне, что это не моё дело? — переспросил он обманчиво участливым тоном — и тут же ядовито хохотнул. — Ты это мне как бойфренд моего родного брата, члена моей семьи, о которой я как будущий глава должен заботиться, говоришь? Ну уж нет, Каору-кун...        В его глазах мелькнул опасный огонёк, и Каин невольно отступил назад. Как раз вовремя: Лаэрт сделал шаг в его сторону, и вся его могучая фигура нависла над Каином с его ростом чуть ниже среднего, словно гора.       — ...Дела моей семьи — это непосредственно моё дело. А вот то, что ты в твоём положении вдруг так повышенно интересуешься жизнью взрослой свободной женщины, в твоей ситуации может быть оправдано только в одном случае: если её фамилия — Хаясака. Не думаешь ли, Хаясака Каору-кун?        Услышав это, Каин побледнел и резко забыл, зачем вообще пришёл сейчас к Лаэрту. А вот тот зря времени не терял: пока он говорил, он медленно приближался к собеседнику, так что теперь их разделяли жалкие десятки сантиметров и он по-настоящему угрожающие нависал над Каином. Ещё и эти взгляд и улыбка...        Каин сглотнул, с трудом уняв дрожь в похолодевших руках и еле-еле угомонив бешено колотящееся сердце. А вот с дрожью в голосе вышло не так хорошо: она таки предательски прорвалась в речь, когда он с трудом выдавил из себя вопрос:       — Откуда ты?..       — ...знаю твоё реальное имя, а не то, которым ты назвался при устройстве на эту работу? — с обманчиво невинным смехом закончил за него Лаэрт и, убрав руки за спину, склонил голову набок, в то время как уголки его губ поднялись ещё выше, растягивая и без того приторную издевательскую улыбку. — О, поверь, это было не так уж трудно, даже несмотря на то, что возраст ты себе тоже занизил. И, — с неприкрытым наслаждением добавил он, — раз уж это раскопал я — мама тем более в курсе, не сомневайся. А уж по какой причине она ничего не предпринимает — это вопрос к ней, а не ко мне. Рискну предположить, что ей это почему-то показалось весёлым.        Сказав это, Лаэрт беззаботно пожал плечами. А вот Каину было вовсе не до смеха: ему буквально сказали, что его конспирация и яйца выеденного не стоит, а его главный враг наверняка давным-давно в курсе, кто он такой... впрочем, нет, главный враг вряд ли когда-либо узнал правду, учитывая отношение Мияко... но сама она — непременно! И уже это очень, очень плохо. Сколько ещё знают эти пираньи? Чего они тогда от него ждут? Для чего используют? Сможет ли он тогда провернуть план до конца, или...        Все эти мысли явно отразились на лице Каина. Наблюдая за его паникой, Лаэрт усмехнулся и вдруг положил ладонь ему на плечо. Каин вздрогнул (прикосновение отдалось болью в свежей ране), в то время как Лаэрт слегка наклонился к его уху и негромко, но отчётливо и очень холодно произнёс:       — Так что, Хаясака-кун, не забывайся, пожалуйста. Что бы ты сейчас ни мутил, ты на территории врага, и враг прекрасно знает, кто ты такой на самом деле. Тебе уже невероятно повезло, что я решил закрывать глаза на то, что ты там пытаешься делать с моим братом, притом что, насколько я заметил по твоей реакции в тот день, ты даже не би, — так что не пытайся тут качать права. Мы же, кажется, договорились обо всём ещё два месяца назад, не так ли?        Последний вопрос Лаэрт произнёс уже фальшиво дружелюбным тоном, выпрямляясь и одаривая Каина одной из своих лживых очаровательных улыбок. Каин только и мог, что низко опустить голову и в бессилии скрипнуть зубами.        Каин хорошо помнил тот разговор. Он случился спустя пару дней после поцелуя, буквально выпрошенного Львом. Лаэрт, с которым у Каина никогда не было особенно близких отношений (как он успел заметить за время работы на эту семью, будущий глава в принципе не слишком-то сближался со слугами, оставаясь неизменно дружелюбным, но при этом сохраняя некоторую дистанцию), внезапно подошёл к нему в конце его смены и попросил уделить немного времени после работы. Это было странно, и Каин, признаться, был заинтригован; но когда Лаэрт в кафе выбрал самый неприметный столик, а затем начал разговор со слов: "Я бы хотел задать тебе один немного личный вопрос. Ты, разумеется, можешь не отвечать, если не хочешь, но в твоих же интересах быть немного откровенным со мной", — уже тогда Каин понял, что ввязался во что-то очень, очень неприятное. А уж когда Лаэрт показал ему то фото и принялся расспрашивать...        Если до этого Каин не совсем понимал, как этот всеобщий любимец может быть будущим главой семьи Мизунохара после безжалостной садистки Мияко, то теперь он в полной мере осознал: Мизунохара Лаэрт — настоящий сын своей матери. Ибо, хоть он и не был нацелен как-либо мешать ему, Каину, то, как он его слушал... на лице Лаэрта тогда был сдержанный интерес, но по глазам Каин хорошо видел, что тот ловит буквально каждое его слово, прикидывая, как можно его использовать против брата. Было в этом нечто жуткое, нечто очень... мизунохаровское.        Было оно в глазах Лаэрта и теперь, когда он, всё с той же приторной улыбкой, неотрывно и выжидающе смотрел на Каина. Поняв, что сейчас ему нечего противопоставить этому выродку проклятого семейства, Каин только и мог, что низко опустить голову (в поле его зрения оказался ремень Лаэрта, и он с трудом сдержался, чтобы не начать снова прокручивать в голове услышанное из-за двери кладовки) и, раздражённо столкнув руку Лаэрта с больного плеча, выпалить:       — Да понял я, понял!..        Лаэрт, не звуча хоть сколько-нибудь оскорблённым его жестом, усмехнулся и покачал головой.       — Как говорил один герой кое-какой из маминых любимых книжек, "с умным человеком и поговорить любопытно", — произнёс он, разводя руками.        Затем он посмеялся, точно сказал какую-то очень остроумную шутку. Каин ничего не ответил, лишь хмыкнул. Некоторое время в столовой висела тишина. Вероятно, самым мудрым решением было бы прямо сейчас развернуться и уйти... униженным и проигравшим, но уйти...        Каин слишком поздно осознал, какую ошибку совершил, промедлив.       — А вообще, Каин-кун, это только твоя вина, — вдруг невозмутимо заявил Лаэрт.        Каин резко поднял голову и воззрился на него с недоумением. Лаэрт же, видя, что привлёк внимание, дьявольски улыбнулся в кулак.       — Я к тому, что ты и только ты виноват в своей нерасторопности, — "милостиво" объяснил он. — Если бы ты подсуетился и сблизился с ней первым, Лави-тян точно бы тебе дала — и сейчас, в кладовке, с ней был бы ты, а не я.        Услышав это, Каин побледнел — и тут же к его голове прилила кровь, едва он вспомнил, почему поддался импульсу и вообще подошёл сейчас к этому уроду. "Мало того, что он воспользовался Элизабет-сан, так ещё и выставляет её сейчас... её, какой-то..." — подумал он, не в силах заставить себя закончить мысль и буквально трясясь от ненависти. И пока Лаэрт гадко посмеивался себе под нос, здоровая рука Каина сама собой сжалась в кулак...        А затем он что есть силы ударил Лаэрта в висок.        Каин и сам не до конца понял, что только что сделал. Он лишь увидел, что Лаэрт пошатнулся, — и в тот же момент костяшки его пальцев засаднили от непривычного ощущения. Каин растерянно моргнул и взглянул на свою руку, всё ещё сжатую в кулак, — а затем, осознав, что случилось, отшатнулся от Лаэрта, точно бы опасаясь ответного удара.        Удара не последовало: Лаэрт стоял, держа руку на виске и закрыв глаза, с таким видом, точно он пытался собрать в кучку мысли, разбегающиеся в звенящем пространстве черепной коробки. Наконец, он медленно приподнял веки — и, видя, что Каин по-прежнему перед ним, напряжённый и ожидающий чего угодно, улыбнулся.       — Эк тебя задело... — беззлобно пробормотал он.        Видя, что даже после такого Лаэрт не воспринимает его всерьёз, Каин вновь разозлился.       — Ты говоришь о ней, как о какой-то... какой-то... но даже не знаешь её реального имени! — воскликнул он.        Лаэрт одарил его заинтересованным взглядом.       — А ты уверен, что это нужно ей — чтобы кто-то знал её имя? — с деланным любопытством поинтересовался он и, немного подумав, добавил: — Тебе в отношениях с Лави-тян это как-то помогло?        Каина затрясло.       — Ублюдок, — выплюнул он, слишком хорошо чувствуя, что абсолютно ничем не сможет Лаэрта задеть.        Лаэрт моргнул — а затем, игнорируя боль, запрокинул голову назад и рассмеялся.       — Ублюдок? Я? — весело переспросил он и покачал головой (впрочем, тут же поморщился: удар всё-таки не прошёл бесследно). — О нет, Каин-кун, к сожалению, вот с этим эпитетом согласиться не могу: ублюдок — это другой человек в этом доме...        И вновь посмеялся себе под нос — но уже совершенно не весело, а сухо и как-то устало.        Каин окинул его взглядом с ног до головы. Поняв, что дальнейший разговор бессмысленен, он сердито цокнул и, резко развернувшись, быстрыми шагами пошёл вон из столовой.        Груз, который он надеялся было облегчить этим импульсивным поступком, лишь потяжелел.

***

       ...Если подумать, экзистенциалисты, кажется, из пары Галилей-Бруно уважали больше первого. Потому что по факту ни один не отрёкся от своих убеждений — однако Галилей при этом ещё и сохранил жизнь, величайшую человеческую ценность. Правда, французские экзистенциалисты были атеистами, а Достоевский, хоть и считается религиозным экзистенциалистом, возможно, и не согласился бы с этой идеей...        Но ему сейчас, в принципе, это не слишком важно.        В конце концов, всё в порядке. Всё идёт своим чередом. Он всё успевает. Конечно, хотелось бы получить небольшую передышку между "этапами", а не тот... досадный инцидент, прервавший его отдых, но всё-таки всё в порядке. Он не может слишком много требовать. Он всё же выдержит. Выдерживал же как-то всю свою жизнь до этого...        В любом случае, дел ещё хватает. Времени расслабляться больше нет. Худшие догадки только подтвердились, и теперь надо самому убедиться... пока не стало слишком поздно... и, конечно, не позволять ничему и никому сбить его с курса.        Однако не успел он пересечь порог столовой, как понял, что в этой части снова провалился.        Конечно, обнаружив Лаэрта и Клару живыми, Лев был рад. Вот только его радость длилась всего одно короткое мгновение: очень быстро он обратил внимание, что делали эти двое. И, поняв, что они присели за стол не просто так, Лев, побледнев, поспешил приблизиться к ним с взволнованным:       — Господи, Лаэрт, что с тобой приключилось?!        А переживать было из-за чего: когда Лаэрт поднял лицо, Лев окончательно убедился, что под его левым глазом красуется фингал. Именно к нему Клара прикладывала обёрнутые в полотенце кубики льда, оставшиеся после аналогичного "лечения" синяка на голове Элизабет Лавенцы. Кстати о Кларе...       — О, Клара-тян, ты переоделась? — рассеянно спросил Лев, наконец-то обратив внимание, что теперь на ней был серый (но почему-то какой-то грязноватый и помятый) костюм из пиджака и пышной юбки, а не прежнее бордовое платье.        Его вопросы вызвали у его брата и сестры... немного странную реакцию. Клара и Лаэрт практически синхронно одарили его скучающими взглядами, а затем оба одновременно приподняли бровь... правда, Лаэрт уже в следующий миг поёжился: очевидно, подобные трюки с мимикой отзывались болью в его голове. Однако когда Лев уже собрался было попросить его не перенапрягаться, Лаэрт со страдальческим вздохом протянул:       — Только не надо, пожалуйста, начинать вокруг меня скакать, а. Мне уже Клары хвата... ауч!        Последняя часть относилась к тому, как Клара обиженно поджала губы и ущипнула его за щёку (к счастью, заметно ниже пострадавшего глаза — но Лев даже от этого вздрогнул не слабее, чем сам Лаэрт). А уже в следующий миг Клара выдохнула и, покачав головой, заявила:       — Мог бы быть чуточку благодарнее мне за мою помощь в приведении тебя в божеский вид! А также за то, — продолжала она, беря полотенцем новые кубики льда из стоящей на столе тарелки, — что я милостиво согласилась тебя не пытать, откуда у тебя на лице вообще такая красота.        С этими словами она вновь приложила лёд к синяку. "Значит, Лаэрт и Кларе-тян ничего не рассказал..." — подумал Лев, сочувственно глядя на брата. Лаэрт же, во время короткого перерыва от льда ненадолго открывший глаз, вновь зажмурился и заметил:       — А я, если помнишь, не просил тебя со мной возиться — это был исключительно твой жест доброй воли. Так что не жалуйся. А я и сам знаю, как с такими вещами разбираться, не первый раз синяки получаю — всё-таки я мужчина!        Клара немного отстранилась и поджала губы.       — Угу, знаю я твои "мужественные методы"... Раздолбай ты, а не "всё-таки мужчина"! — проворчала она, кажется, слишком хорошо вжившись в образ Памелы для того, чтобы оказать первую помощь так же оперативно, как она. "Кстати, странно, что я тут не вижу Памелы-сан... обычно в таких случаях она оказывается рядом, даже если ей сказать, что ничего не нужно, — подумал Лев с лёгкой тревогой. — Кларе-тян удалось добыть лёд тайком, в момент, пока она просто отошла с кухни отдохнуть в комнате? Или же её там не было... не поэтому?"        От подобных мыслей Лев поёжился. Лаэрт же в ответ на слова Клары лишь хмыкнул, но говорить ничего не стал. Клара тяжело вздохнула и прижала лёд к его лицу чуть сильнее, заставляя поморщиться. А в следующий миг она, не глядя на Льва, заговорила:       — Кстати, братец Лев, после той истории с Элизабет-сан льда осталось совсем мало, и он, как видишь, почти весь растаял, — она кивнула на тарелку, в которой, действительно, уже не осталось почти ничего, кроме воды. — Не мог бы ты сходить на кухню, пока я слежу за этим, чтоб он не сбежал от лечения, и поискать в морозильнике что-ни...        В этот момент она наконец-то повернулась к Льву — и мигом проглотила язык. Лев растерянно моргнул, глядя на её шокированное лицо... а затем осознал, что в его виде должно было её смутить, и торопливо прикрыл левую щёку ладонью.        Однако для этого было уже слишком поздно.       Спустя пару мгновений оцепенения Клара моргнула и быстро перевела взгляд с одного брата на другого и обратно. Что-то прикинув в уме (видимо, решив, что Лаэрт убегать не собирается), она всучила Лаэрту полотенце со льдом (тот, немного подумав, всё-таки приложил его к синяку) и, поднявшись со стула, быстро оказалась прямо перед Львом. Затем она протянула к нему руку раскрытой ладонью вверх и потребовала:       — Давай, показывай, что там у тебя!        Лев нервно улыбнулся. Он слишком хорошо видел по глазам Клары, что она ни за что сейчас не отступится от своей идеи — упрямство окончательно взяло верх над всеми остальными чертами её характера. Однако, даже несмотря на то, что Лев это понимал, он всё-таки отвёл взгляд и сделал слабую попытку отвертеться.       — Да ничего особенного, правда... — забормотал он. — Волноваться не о чем... Просто о дверь ударился, только и всего...        Клара скептически хмыкнула, заставляя его сжаться от осознания, что попытка полностью провалилась. А Клара, закатив глаза, произнесла:       — Братец Лев, ты за эти пять минут в столовой успел сказать всего три фразы, но ни одну из них не успел бы сказать до тебя Лаэрт или я. Дверь — моя отмаза, придумай себе другую. А теперь не капризничай, нагнись и показывай!        На это Лев не смог ничем возразить, лишь его улыбка стала кривее. "Если я сейчас буду с ней спорить, она в таком состоянии не дай Бог силой своего добьётся..." — подумал он при виде её нетерпеливого приглашающего жеста протянутой рукой. В конце концов Льву ничего не оставалось, кроме как со вздохом отнять ладонь от щеки и послушно склониться к Кларе, чтобы дать ей получше рассмотреть его щёку, ярко-красную от той пощёчины в библиотеке. "Хорошо хоть у меня ворот до конца застёгнут..." — подумал он, вспоминая последующие действия матери... и тут же едва не содрогнулся, осознав, что их возможные следы скрывает тот же галстук, который мог их оставить.        А Клара тем временем встала на мысочки и, придерживаясь за его плечи, внимательно рассматривала левую сторону его лица. Настолько внимательно, что Льву, в принципе плохо переносившему, когда кто-то смотрел на его лицо, стало неуютно. Наконец, Клара изрекла:       — Я не понимаю, вы там, пока я не видела, друг с другом умудрились подраться, что ли?        От этого вопроса Лев совершенно смутился. Лаэрт же, со сдержанным интересом наблюдавший за её действиями со своего прежнего места, громко хмыкнул.       — Плохо же ты обо мне думаешь, если считаешь, что мне подбить глаз мог Лев! — заметил он, вгоняя брата в краску ещё больше.        А вот Клара совершенно не смутилась. Обернувшись к Лаэрту, она жестоко улыбнулась и ответила:       — А что? С вашей разницей в росте, как раз вы бы именно до этих мест друг друга и дотянулись! Хотя, — продолжала она, после обиженного фырканья Лаэрта вновь поворачиваясь к Льву, — уж кого-кого в этом доме, а братца Лаэрта ты бы и правда изукрасить бы не смог.        С этими словами она, не обращая больше ни на что внимания, протянула руку к лицу Льва (тот едва не вздрогнул) и осторожно повернула, чтобы получше рассмотреть. Затем она нахмурилась.       — Ого, ты ещё и поцарапаться умудрился об свою "дверь"... — прокомментировала она, скользя взглядом от его уха ко рту. — И щёку прикусил, что ли? У тебя тут в уголке рта красное, кровь, кажется...        От этого замечания Лев всё-таки не удержался и вздрогнул всем телом, так что Клара, по-прежнему державшаяся за него, потеряла равновесие и была вынуждена встать на стопу полностью. Лев воспользовался моментом и выпрямился и отступил назад. Затем он торопливо прикрыл рот ладонью и, стараясь незаметно утереть остатки красных следов на губах, пробормотал:       — Д-да... прикусил...        Клара в недоумении склонила голову набок, но напирать не стала. Не в силах выдерживать её невинный, непонимающий взгляд, Лев переключил внимание на Лаэрта... и обнаружил, что тот также смотрит на него. Смотрит молча, но внимательно и очень, очень оценивающе... и в этом взгляде как будто отражалось некое понимание... Лев невольно сглотнул.        Однако не успел кто-либо что-то сказать, как из холла послышался чей-то топот, а затем за спиной Льва скрипнули двери столовой, впуская кого-то в помещение. Ни Лев, стоящий спиной, ни Клара, которой его фигура закрывала обзор, не могли видеть вошедшего. Зато его хорошо видел Лаэрт — и то, как он побледнел от открывшегося его глазам зрелища, вызвало у Льва волну холодных мурашек по спине.        Тем временем за его спиной уже звучал спокойный голос Хитклифа.       — Лев-сама, Клара-сама, Лаэрт-сама. Какая удачная встреча. Я бы хотел задать вам троим один вопрос, если не возражаете.        Со своей позиции Клара не видела Хитклифа, но Лев видел её состояние — и то, как она сжалась, ему очень, очень не понравилось. "Её интуиция?" — только и подумал он. Весь похолодев, Лев сглотнул — и медленно, точно они имели дело с диким зверем, развернулся.        Лишь чтобы узреть возведённое ружьё, которое Хитклиф направил на них троих.       — Я бы хотел узнать, не видел ли кто-то из вас троих Мияко-сама, — с обычной почтительной улыбкой объявил он.