***
У Игоря бедра молочно-бледные, контрастирующие с его смуглыми руками и лицом; крепкие, но отчего-то чувствительные до ужаса, до синяков, что остаются на коже синеющими бутонами даже после слабой серёжиной хватки. У него волосы курчавятся от влаги, пота, прямо у висков и на прилипшей ко лбу чёлки, и Серёжа обязательно постарается уговорить его отрастить их хотя бы ещё немного, чтобы запустить в кудри руки, ладонями оттянуть завитые прядки до тихого выдоха, вырванного с чужих тонких губ. Игорь дрожит, и бедра молочные его тоже охватывает мелкая дрожь, и выгибается он красиво — Серёжа считает выступившие рёбра, каждый раз по-новой, каждый раз как в первый, и не устаёт. Стон хриплый, почти-не-сдержанный, ласкает уши мелодией лучшей, чем у кого-либо из существовавших в мире музыкантов. Игорь Гром — его личная симфония, написанию которой он посвятит всю жизнь, но так и не найдёт сил выпустить в свет; его муза, его Венера, сошедшея с картины самого Боттичелли; способная одним взмахом ресниц и остановить, и вызвать в душе разумовской пожар. Сергей чувствует чужой злобный оскал и тьму, что трепещет при одном лишь взгляде на задумчиво-хмурый профиль; чувствует больше, чем когда-либо мог вообразить. Масляные краски засыхают на его пальцах, графитовая пыль словно бы просачивается сквозь кожу, попадает прямо в вены, как бы говоря: искусство у тебя в крови. Тяга к искусству у тебя в крови. Птица издевательски громко каркает, бьёт прямо по мозгам, но отчего-то немного обиженно и даже гневно — ему досадно сидеть взаперти. Он тоже хочет лицезреть искусство не со стороны: касаться игоревых рёбер кончиками тонких, музыкальных пальцев и отсчитывать биение сердца, восторженно чувствуя, как там, прямо под подушечками, во всю бьётся жизнь, которую он с лёгкостью может остановить… Но, Серёжа уверен, никогда не остановит: он ощущает всем своим существом больную одержимость Игорем у Птицы, проявляющуюся адским пламенем в груди и желанием сжечь любого, кто хоть как-то навредит ему — его (их) Венере. Сергей переводит взгляд на умиротворенное, уже спящее лицо Игоря, и нежность обволакивает его сердце тёплой, густой патокой. «Он может постоять за себя», — приходится напоминать себе и Птице каждый раз, — «и не только за себя. Игорь всё же большой мальчик, полицейский как никак». Однако желание заботиться и страх в очередной раз потерять дорогого человека всё равно берут верх, тяжко сдавливая в своих тисках грудь. «А ещё у него опасная работа», — хитро и вместе с тем раздражённо выплевывает Птица, ухмыляясь ядовито-злобно, но Сергей чувствует его — их общий — страх: он глубоким, трескучим морозом лижет лёгкие, заставляет сердце биться лихорадочно, почти болезненно. Серёжа садится на простыни смятые, дрожащими руками прикрывает лицо, а Птица все шепчет заведённо: «онумрётонумрётонумрёт обязательно, если мы не защитим его достаточно он умрёт…». Шорох с другой стороны кровати останавливает поток навязчивых мыслей: Игорь ворочается, выдыхает шумно и что-то едва ли слышно шепчет… Стоит лишь прислушаться к чужому размеренному дыханию, коснуться чужой щеки, провести по ней одними кончиками пальцев призрачно, почти неуловимо, аккуратно, и Сергею становится спокойнее: словно бы и не было всей этой бешеной паники, охватившей ознобом и трясучкой всё его тело, захлестнувшей сознание тревожным цунами. Он прикладывает ухо к игоревой груди, закрывает глаза: мирное биение (родного) сердца действует на него, словно колыбель. Птица, внезапно умолкший, кажется, успокаивается и засыпает тоже. И перед тем, как мир пред глазами окончательно потухнет, в голове проносится лишь одно: «ИгорьИгорьИгорь… Я обязательно защищу Игоря.***
Comme en aimant le coeur devient pusillanime, Que de tristesse au fond et d'angoisse et d'effroi! Je dis au temps qui fuit: arrête, arrête-toi, Car le moment qui vient pourrait comme un abîme S'ouvrir entre elle et moi. C'est. là l'aiffreux souci, la terreur implacable, Qui pèse lourdement sur mon coeur oppressé. J'ai trop vécu, trop de passé m'accable, Que du moins son amour ne soit pas du passé.*