Коробка

– Не бренчи. Нас услышат. – Так тут живых нет, Теодор. И «бренчу» я для тебя. Он обхватывает гриф. Жёсткие струны не режут его пальцы. Наигрывает простую мелодию – вроде тех, что исполняют на губных гармониках бойцы на привале. Немного муторно. Немного не попадая. Несомненно, он счастлив – номер 5 счастлив держать в руках гитару. Но не быть здесь и сейчас. – А ты сам-то живой? – издевательски спрашивает. – Ты меня слышишь? Или твоя дурная голова занята завтрашним днём? Теодор пылит сапогом песок, развалившись на камне. То ли на звёзды смотрит, то ли ищет трассера. Большая Медведица очень ярка этой ночью. Она похожа на открытую коробку. В коробке, выданной Пятому, было всё для его новой жизни. Там было его обмундирование, транквилизаторы – они занимали весь объем. А ещё разные мелочи. Их они с Теодором прозвали аварийным чемоданчиком: планшет, коннектор, инструменты, нож для обшивки. Этот нож – треугольная пластинка с заострёнными краями. Он напоминал о чем-то старом. – Я думаю о Эмме, – на отвали отвечает Теодор. – И о раках. И о жизни на войне. Вот оно – человеческое счастье. – Да разве это жизнь? – Пятый останавливает перебои. – Выполнять приказы всяких вроде тебя. – Вроде меня? – даже приподнимается тот. – Не петушись, ты не плохой. Дело не в тебе. А в коробке Теодора скреблась и ворочалась история. У него там фото жены, короткое сейчас в нагрудном кармане. У него бестолковый мотоцикл-брелок без ключей. У него там «о, смотри, Пятый, какая бандана!», черная, с черепочками. Он повязывает её иногда и выглядит странно. Пятый дышал этой историей и надышаться не мог. И ведь у всех были эти коробки. – Просто, каждому нужно свое дело. Чтобы жить с ним. Цепляться за него. Пятый прижимает к себе гитару. Она ему очень нравится – так, что описать невозможно. Больше выданной в руки коробки. Даже больше оператора. Больше себя симпатизирует – такая затертая и замученная, но не рассохшаяся от времени, до сих пор звучащая. – Это явно мое дело. Не потрошить же людей. В ночи звуки – громче, объемнее. Они в центре событий, развернувшихся буквально недавно, в золотом часе заката. У Пятого ствол ещё не остыл – насколько мало времени прошло после боя. Они с оператором – белки в колесе. Бегут солдаты. Бегут цели. По кругу. Безэмоционально. Из чести. Из корысти. Гнилье для смотрящих свысока генералов. И даже у каждого из них есть коробочка с чем-то важным, личным. И с тем, чего в ней нет. Привередливый до еды Теодор иногда как припомнит полчища условно-съедобной морской живности – то ли слюни пускай, то ли блюй. Но в его коробке лежит сухпаек, а не стряпня повара или его женушки. Эммы. Прекрасной утонченной Эммы. Красавица-Эмма ждет свое чудовище-оператора. Она же не знает, что за день – один из многих однотипных – они выкашивают сотнями солдат. И обнажает зубы в тени ВОЕ её «дорогой» из пресных писем. Она ему пишет как какому-то аристократу. В стильном пальто. При деньгах. Кто водит в рестораны без повода, наливая вино с многолетней выдержкой в тонкие стеклянные бокалы. Кто может позволить себе послать далеко и надолго правительство. Кто никогда бы не оказался тут, на войне. Теодор говорит, что между ним и Эммой не должно быть любви. Это выгодные связи для него, роскошь – для неё. Не более. Просто что-то пошло не по плану. Бывает такое. – Закончится это дерьмо – открою на гражданке свой магазинчик, – мечтательно произносит Пятый. – Ты будешь навещать меня? Можешь со своей женой. – Конечно, – всё так же буркают с камня. – Класс. Ты как-никак мой первый друг. Надеюсь, не единственный. – Он подсаживается ближе. – Так что тебе наиграть? – Что-нибудь потяжелее. Я сейчас засну. Пятый усмехается. И начинает ритмичнее, жестче. От гитары в руках так хорошо. Жаль с собой взять её нельзя. Она, найденная, так и останется здесь, когда они уйдут дальше. Движимые приказом и совершенно разными мотивами. – С такой башкой будешь работать с людьми? – колко бросает Теодор. – Или надеешься, что выдадут новое тело? – Надеюсь, мне не выдадут какое-то дерьмо. Эти руки хороши. А какая башка – думаю, не так важно. Приделаю рога. Скажу, что так и было задумано. Пятый ставит пальцами себе загнутые рожки. Так, наверно, он – карикатура на божество нового мира. У божества явно должен быть отголосок войны – его ствол. Рога – ведь он дьявол. И тело атлета, людям нравится таким поклоняться и восхищаться. Слабым людям. Сильный символ. А еще у божества должно быть громкое имя. Но безымянные ВОЕ – остаются в песках безымянными. Затравленными. Покорившимися смерти, вместо того, чтобы огрызнуться. На инстинкте, на злости, на эмпатии – настоящие люди, ставшие крысами из-за сорока лет непрекращаемого горя. – Как только ты сдашь свой модуль – я стану свободен и волен делать, что захочу. – И что ты сделаешь первым? – спрашивает в звёзды Теодор. – Врежу нашему генералу. Заебал он меня. Оператор смеётся – не горько, не больно. Не как читая письма жены, на которые только дрочить. Не как отдавая своего ВОЕ генералу – глубоко внутри. Простые вещи. Теодор смеётся, потому что комично, смешно. Пятый же сохранится в его коробочке – черепной или настоящей, картонной? Он же не выбросит его из своей памяти? Он запомнит мелодию, которую ВОЕ ему играет, иногда задевая неверные струны? Не отвернется? – Нет. Не так. Не дело. Каждому нужна своя коробка, – отставляет гитару Пятый. – Да, братан, – зевнув, шепчет Теодор на грани дрёмы. – И байк. Очень нужен. Моя жена не умеет водить байк, но ей прям нравится быть на пассажирском сидении. Интересно, её сейчас кто-то возит? – Не думаю. Эмма его любит. Пятый никогда ей не скажет о том, что они творили на этой войне. А она поднимет крышку коробки Пятого – и там всё оживет, задвигается. В прошлом, которого нет. В настоящем, не имеющем смысла. В пустом мертвом мире. Живущего в первый и последний раз. – Зачем ты пришел на войну, Теодор? – Что-то самому себе доказать, – флегматично, но с внезапной нежностью отвечает оператор. – Наверно, что смогу защитить свою жену. – Это звучит благородно. Но глупо. Будь ты на той стороне, стал бы мне развлекухой на пять минут. Тот отмахивается: – Все говорили, что она любит аристократов. Меня обучили всякой херне, типа этикета, обращения с барышней. Но на деле ей нужен был просто сильный мужчина. – Да. И с этим ей не повезло. Несерьезно злясь, Теодор пихает сапогом в спину, но Пятому с этого только забавно. Задиристый – мельтешит перед ним средним пальцем. Циничный как ВОЕ – не отличить от машины, казнящей направо-налево. Но с коробкой. С переживаниями. Живой. Пятый и не думает, что его балбес-оператор проникнется, станет оверэкстендом ради сомнительных целей. Что был бы у них шанс порвать друг другу пасти на равных – в бессмысленном эпичном замесе. Не из мести, ненависти. А взяв друг друга на понт. Большая Медведица контурирует светом среди руин. Среди пробитых насквозь касок. Безлунная глубокая ночь. В коробке Пятого никогда не будет места для гитары, жёсткие струны не намнут пальцы. Для вот этих всех безделушек, украшающих будни. Для открытого магазинчика. Для встреч через много лет с Теодором. Для козлиных рогов на голове. Там транквилизаторы, форма. И укоренившееся навечно – предательство, недоверие. Сгорая – от коробки не остаётся и следа. Разве что отпечаток в памяти Теодора.