Под гримом

      Майкл никогда не думал, что от ожога можно умереть. От маленького пустякового ожога, оставшегося после чудом потушенного микропожара в тесном кабинете, который завален книгами, газетными вырезками, бесчисленными набросками статей.       Когда свеча, неуклюже задетая локтем, только упала на вырванный из блокнота лист, в его голове не было ничего, кроме роя однообразных проклятий. Когда огонь был потушен водой из кувшина, удачно оставленного на подоконнике у горшочка с бледным скрючившимся растением, в его голове звучали лишь восхваления небес за быстро миновавшую опасность. Всё это время в разуме Майкла не было места для боли. Только многим позже он заметил на левом запястье ожог, и долго пытался понять, откуда он там взялся.       На пробу он надавил пальцем на обожжённую кожу, но не почувствовал ничего, ни прикосновения, ни боли. Но это не успокоило, он коснулся поражённой кожи снова – она казалась неестественно вздутой, пористой, как плотная пена. Любопытство цепкого ума журналиста сильнее тревоги – Майкл сковырнул кожу ногтем, и она податливо отслоилась, обнажив мышцы и связки, такие же странные и нечувствительные. Фальшивые.       После этого Майкла наконец посетили чувства. В основном это был страх.       Он схватился за край кожи, рывком потянул её прочь, оголив всю руку от запястья до локтя. Он запустил пальцы под шершавые мышцы, потянул, вырвал их с глухим треском, искры брызнули в стороны, а в воздухе запахло жжёной резиной. Истекающие тёмной жидкостью трубки полетели прочь, остался лишь твёрдый керамический остов, глухо отзывающийся при ударах.       Страх отступил, его место заняло отчаяние, и во всполохах электрических импульсов центрального процессора Майкла родилась одна-единственная мысль, одновременно безумная и абсолютно правдивая. Он был готов сорвать с себя всё, и он это сделал.       В ту ночь умер Майкл Зайбах. Из его глаз тёк электролит, глотку жгла кислота, хлынувшая из желудка вместе с рвотой, нейлоновые сосуды рвались, истекали неестественно густой красно-коричневой кровью. Его объял неясный бесформенный страх – роль сыграна, а последние страницы жизни залиты чернилами. Занавес, антракт.       Ранним утром следующего дня из пепла сгоревших газет, из глотки морского чудища явился Шварцвальд, облачённый в белые полосы бинтов, с горящими фонарями глаз, предельно ясный в своём безумии. Только теперь, зная, из чего сделан, он чувствовал себя настоящим.       Порой работа журналиста заключается в том, чтобы тщательно скрыть правду или даже выдать ложь за истину, но теперь единственное, что волновало его – есть ли в этом мире хоть что-то настоящее. Люди, их дела, их воспоминания, мир вокруг, Прадигм-сити и небо над ним – где заканчивается неподдельная жизнь, прожитая искренними людьми, и где начинаются написанные безымянным автором строчки сценария и сработанная профессиональной рукой театральная бутафория. Теперь любимое дело Шварцвальда – ковырять ожоги и нарывы. Своих у него не осталось, а вот у Парадигм-сити полно маленьких ран, под каждой из которых сеть пустых вен заброшенной подземки, заглядывать в которую так же волнующе-тревожно, как и внутрь собственного синтетического тела.       Парадигм-сити боится взглянуть на себя, но это поправимо, Шварцвальд постарается открыть его зашоренные вечными облаками глаза-софиты. Всего-то нужно для этого пробудить древнее чудовище, такое же неживое, как и всё вокруг, и разбить стеклянный потолок теплицы, чтобы слабые бледные томаты наконец узнали, каково там, снаружи. Вдохнули чистый воздух реальности в первый и последний раз, потому что он для них – яд. Свежий, сладкий, заставляющий механическое нутро трепетать, но всё же яд.       Наконец все реплики сказаны, сцены отыграны, за остатком шоу Шварцвальд наблюдает уже из-за кулис, куда отправляются все умершие персонажи. Он зорко смотрит, внимательно слушает, тихо смеётся, иногда шепчет довольно «Я же говорил», почти как обычный зритель. Он знает, что всё это время был прав, был невиновен, иначе бы красный летучий зверь не принял его, не помог выйти за пределы картонных декораций, не вознёс к потолку павильона. Шварцвальд всё ещё хочет знать, чем всё закончится, даже если уже не может никак повлиять на сюжет.       Развязка увлекает сюжет в темноту, туда, где нельзя рассмотреть ничего, пока наконец в тишине замешательства не чиркает зажигалка. Свет от маленького огонька выхватывает только очертания правды, титанически огромной, инфернально жуткой, иррационально абсурдной. Всё это ложь. Обман. Фарс. Спектакль. Стильный и захватывающий, но ненастоящий от начала до конца – от первого наезда колеса машины на люк в порту, до финальных титров под воздушную музыку оркестра.       Актёры вновь выходят на сцену для поклона, вы сидите растерянный в полном смятении от неожиданного и странного финала, а Шварцвальд подмигивает вам стеклянным глазом. Он знает, и вы теперь тоже знаете – только что перед вашими глазами родилась, жила и умерла прекрасная и трогательная ложь, а через минуту вы вернётесь в свою жизнь – такую же ложь, но серую и безынтересную, такую привычную, что в её правдивости нет сомнений. Ничего страшного, если вы и дальше не будете сомневаться, нет в этом ничего постыдного. Однако если хотите и дальше жить в этой тихой и спокойной лжи, позвольте дать вам один совет - никогда не ковыряйте ожоги.