Гимн зашитых ртов

— Пойдем, — Петя руку свою на плечо Гречкина кладет. Без агрессии, без сжатия почти до боли, как раньше бывало. Мягко, аккуратно, тихо. В палате светло, даже слишком. Только аппарат, искусственно поддерживающий жизнь Игоря Грома, попискивает. Гречкин губы жует, кивает наконец и делает шаг назад. Тишина в квартире Игоря стала регулярной. Кирилл больше не щебечет о чем-то своем радостно, Хазин не плюется язвительными остротами, Гром не просит их заткнуться хотя бы на пять минут, чтобы спокойно почитать. Они возвращаются в пустую квартиру. Ключи гремят в замке, жалобно звякают о дно безвкусной на взгляд Пети и Кира банки, специально под них предназначенной. Молча раздеваются, идут мыть руки, достают какие-то полуфабрикаты из морозилки. Петя курит прямо так, прям на кухне, разогревая еду. Потому что некому больше одергивать, никто не скажет больше «Петь, заебал, кури в окно, я сам разогрею». Гречкин с ногами на диван забирается, не потрудившись вытереть мокрые волосы тщательно, а оттого и воду вокруг себя разбрызгивая. Потому что никто больше не накинет полотенце на макушку светлую, не шепнет на ухо «Кирюш, еще раз с ботинками на диване увижу, сидеть больше не сможешь, и я не о том, о чем ты подумал». Телек, притащенный Игорьком, — пожалел старика, толкающего его за копейки, чем вызвал у Хазина такое закатывание глаз, что мозг свой сексуальный, наверное, с той стороны рассмотрел весь, а Гречкин только поржал, мол, нахуя нам эта шваль, если он может притащить хоть целый мини-кинотеатр в квартиру громовскую, — шуршит на фоне, изредка прерываясь проскальзывающей рябью по выпуклому экрану. Они садятся близко. Ближе, чем когда-нибудь могли себе позволить раньше. Отношения у Хазина с Гречкиным как-то с самого начала не особо задались. Не то чтобы они прям ненавидели друг друга. Просто слишком ясно видели свое отражение в человеке напротив. Оба мудаки те еще, избалованные властью и деньгами, гонору больше, чем мозгов, а все туда же — образ свой, как накипь годами образовывавшуюся, вывести не могут. Не оттереться — грязь одна. Чего только Игорь в них нашел? В кровать общую укладываются. Молча. Тихо. Лицом к лицу. Раньше в кровати этой никогда никто спокойно не укладывался. Игорь ворчал на крошки, потому что оказалось, что Гречкину нравится есть печенье здесь, Хазин вечно был недоволен этим. И Гречкиным в принципе. А Кирилл шипел в ответ, огрызался, и резонно отвечал, что хотя бы бычки на пол не роняет. Теперь очередь Пети оправдываться. В итоге они то ли подраться собираются, то ли потрахаться, пока Гром не цокает языком, не говорит свое усталое, но почти нежное «заебали, ложитесь уже». У Пети синяки под глазами, щеки впалые, взгляд потерянный, в никуда будто. У Кирилла волосы отросли, больше не зализаны, лохматятся. Губы искусанные. Не от поцелуев только — от боли, от попыток лицо сохранить, не заорать в голос. Гречкин носом шмыгает. Так всегда после посещения палаты Игоря. Он в коме уже два месяца. И за это время ни одного сдвига в сторону улучшений. Хазин руку на щеку Гречкина укладывает, большим пальцем влагу стирает. — Не надо, — тихо, надломлено. Потому что знает — сам не сдержится. Кирилл только кивает едва-едва, и Петя тянет его к себе ближе, в лоб целует. Как родители делать должны. Как в церкви. Как покойника.