С чего-то попроще

Джимми ощущал себя не здесь, где-то совершенно далеко от этого места, и одновременно заточённым многовековым изваянием среди этих стен. Слишком мало изменилось, и это слишком громко кричало. Каждая трещинка, чёрточка, вмятина ему знакомы, и он, как умалишённый, взглядом бегал везде-везде, чтобы напомнить себе об этом. Давно знакомые запахи ощущались так, будто чувствовал он их впервые – смотря на то, как жадно, сильно он дышал, можно подумать, что гипервентиляции лёгких он добился и без особых проблем. Собственное сердце билось в полтора раза медленнее, что позволяло слышать все звуки вокруг. Тихий всхлип в полуметре прозвучал, как звон стекла, что осколками падал в открытые раны, а вина захлестнула полностью, как волна кислоты, прямо на открытые внутренности. Лицо Амелии всё так же прекрасно, но искривлено жгучими ручейками слёз, которые в итоге скатывались на лицо, падая на новую кофту. Губы поджаты, а на него самого она глядеть боялась. Как на мираж, который исчезнет, стоит лишь вновь глянуть. И всё, не будет рядом хотя бы образа человека, который считался без вести пропавшим почти год назад. Который был мёртв. Это было сложно принять, когда в груди всё клокотало от бесконтрольной пурги боли, что вырвалась наружу и кололась, жглась, рвала и метала. В голове бесконтрольным мячиком-попрыгунчиком повторялось сплошное «Нет-нет-нет», которое стало похоже на помехи белого шума; бесконтрольные и однотонные, только тогда ещё и разрывающие. И вот он здесь, и будто бы повторялось всё это снова. Амелия не могла себе позволить хотя бы прикоснуться к нему: слишком, слишком страшно. Джимми бы разорвал себя на куски, чтобы заполнить то безумие, что создала его пропажа, да не работает это так. Пауза после его лжи о лечении в клинике для душевнобольных стала ощутимой физически, – он сам-то верил в то, что говорил? – прежде чем лопнуть. Он дома, да, но… – Не знаю, смогу ли я, – Амелия глаза закрыла в попытке остановить потоки солёной влаги; тщетно. Голос её срывался под конец. … но примут ли его обратно? – Я ни на чём не настаиваю, – мужчина смотрел на лицо жены, и эмоции её резали внутренности лучше острого ножа от того, насколько они сильны и невыносимы. – Может, начнём с чего-нибудь попроще? Рука, налитая свинцом и спаянная с коленом, поднялась с заметным трудом. Касаться её рук права не имел без разрешения, нет, только не после такого. Пальцы едва-едва коснулись изящного колена, но и этого хватило, чтобы Амелия вздрогнула. Его и самого прошиб ток. Мгновение, другое, третье, минута прошла. Установленный зрительный контакт не прерывался ни на мгновение. В толще их чувств и эмоций, как в воде, любое движение ощущалось чётко. Сердце готово было проломить плоть, мышцы, рёбра, когда нежные пальцы коснулись его собственных. Амелия прикрыла глаза, сделала глубокий вдох, и оцепенение спало. Чтобы смениться новым. Она подалась вперёд, и Джимми охнул, как от мощного удара. Руки, дрожащие как ветки, обвились вокруг его шеи, когда сама женщина только устроилась до одурения близко на мельчайшем свободном куске кожи кресла, практически села на его колени. Джимми трясло, как в предсмертной лихорадке, когда опустил ладони на знакомые изгибы талии; прижался губами к ласковому пламени волос на макушке, и последняя крупица напускного спокойствия рухнула. Он стиснул Амелию, как фарфоровую куклу, что досталась слишком огромной ценой: крепко и одновременно настолько бережно, что трясло. Цена эта – год, год разлуки, который он и помнил обрывками, а она жила с мыслью, что его больше нет. Рыжеволосое счастье всхлипнула в голос, вместе с этим звуком мышца в груди остановилась слишком громко, так, что в глазах темнеет. Джимми тыкался губами в женскую щеку, кадык дёргался, и это дошло до плотно сжатых челюстей, которые расслабились, как тетива лука. Его рот скривился в агонии облегчения, и он беззвучно кричал в родные ключицы, но громче только песни любого ангела. И не верил он больше ни в Бога, ни в ангелов – вся эта внушённая миссия стала дурацкой шуткой плохого шутника, чьё имя он и вспоминать больше не намерен. Одинаково солёные губы столкнулись в немом отчаянии, жались два тела друг к другу. И ангельское благословение в миг отпустило, что ощутилось, как глоток свежего воздуха. Как перерождение. Какой же он идиот.