Мы ждём перемен.

      Серёжу знобило. Он смотрел на лежащего на полу Игоря невидящим взглядом — перед глазами стояли совсем другие лица: обезображенные ужасом, бессильной яростью, бессмысленными слезами. Он помнил всех — Птица любезно раскрыл перед ним воспоминания о том, как очищал город — его, Серёжи, руками, в его, Серёжи, теле. Сам Разумовский никогда этого не хотел. Не хотел убивать людей. Не хотел навредить Игорю. Наверняка был другой путь — поговорить, пригрозить, заплатить. Они исправились бы, Серёжа был в этом уверен. И Гречкин, и Исаева, и Зильченко, и… Гром ещё этот. По-дурацки как-то всё. Человек просто делал свою работу, а Серёжа его — бутылкой… «Не шурши, истеричка. Жив он»       Серёжа вздрогнул всем телом и попытался отползти. Но Птица был в его голове, Птица был ИМ. И у Птицы был план.       С обречённой беспомощностью Серёжа наблюдал, как его тело против его воли поднимается с пола. Как его руки уже привычными движениями надевают на Игоря костюм Чумного Доктора. Разумовский пытался вырваться — когда Птица убивал Бехтиева, когда рассовывал по захламлённой квартире Игоря «улики», когда они вернулись в башню, но Птица был сильнее. И Серёжа сдался, повис тряпичной марионеткой на ниточках. «Я всегда тебя защищал»       Разумовский не помнил, как и когда он придумал своего воображаемого друга, как и когда этот плод воображения вырвался из-под контроля, но прекрасно помнил, что его спасло, кто был его якорем. Но год назад Олега не стало. Защищать Серёжу стало некому. И вот — его кошмар вновь вернулся, окрепший, повзрослевший, опасный. Серёжа просто хотел сделать мир лучше. Птица просто считал, что цель оправдывает средства.       С тупой отрешённостью Разумовский наблюдал за дракой между Птицей и Громом, только отметив про себя чувство облегчения от того, что хотя бы крови майора не будет на его руках. Очнулся Серёжа уже в полицейском участке, ещё улавливая отголоски раздражённой злобы на задворках черепной коробки, будто Птица ходил по комнатке где-то там, внутри его головы, и раздосадованно ругался сам на себя. В свою первую ночь в изоляторе Серёжа не спал — думал, сравнивал, анализировал, и в конце концов поймал себя на ощущении разочарования — не получилось отстоять город, не получилось привести всех этих зажравшихся олигархов и чинуш к порядку. Гром красиво распинался, вещая, что город справится и без Чумного Доктора, а кто справляться-то будет — майор и его псарня? Он лично поставил Гречкина перед судом, и что из этого вышло? Мог бы он справиться с Исаевой, или Бехтиевым? А мог ли сам Серёжа убедить Игоря в том, что Птица прав?..

***

      Игорь пил. Выбил себе отпуск — первый за несколько лет — и пил. Не мог иначе отделаться от мыслей. Работа в голову не лезла, зато проползали, протискивались, впивались в мозг осколки образов, слов, воспоминаний. В первую очередь — огонь. Многое видел Игорь за время работы в полиции, через многое прошёл, всяких отморозков ловил, но чтобы вот так, во имя «высшей цели» кто-то живых людей жёг — такое впервые, конечно. Запах палёного мяса в подкорку въелся, обугленные трупы по ночам перед глазами вставали, стоило веки прикрыть. И других за собой вели — и Лизу Макарову, и толпы безымянных, безликих, пострадавших из-за Зильченко, Исаевой, Бехтиева. И тогда уже другая мысль в разум раскалённым шурупом ввинчивалась. - Я людей не убиваю. - Ну, это пока.       Дубина тогда Игорь из квартиры выставил. Вынуть из головы мысль о том, что Разумовский не так уж и неправ, было куда сложнее. Ну поймал он Гречкина, и что? Ну завели бы уголовное дело на Зильченко, и дальше? Ну посадили бы Исаеву, сколько времени она провела бы в тюрьме? Завидовал Игорь чёткому моральному компасу Прокопенко: не положено по уставу — и всё на этом, и хоть тресни. Сам Гром подобным похвастаться уже не мог. Не верил, что Разумовский просто с катушек слетел, не со стремлением молодого программиста причинять добро направо и налево. Ещё какое-то объяснение было, и Игорь с ужасом осознавал, что внутри себя его находит. Да, с убийствами Чумной Доктор переборщил. Возможно, достаточно было бы разговора, угрозы, взятки, в конце концов. И волки сыты, и овцы целы, как говорится. «А ещё говорится — горбатого могила исправит», словно бы кто-то усмехнулся у Игоря в голове, почему-то голосом Разумовского. Не могли эти люди измениться, не в их это было натуре — неправоту свою признавать, о других подумать, о простых людях, которые миллиардами не ворочают. В пьяном полусне Игорь вёл бесконечные дискуссии с Серёжей, доказывал, настаивал — нельзя, мол, так, неправ ты, Серёжа, да и без тебя доблестная полиция справится. И каждый раз все аргументы разбивались об смущённую рассеянную полуулыбку, которую Гром месяц назад вынес из допросной вместе с признательными показаниями. «Игорь… удачи. Я просто хотел помочь»       Это неимоверно бесило. Покорное смирение вкупе с осознанием собственной правоты в глазах Игоря наделяло Разумовского ореолом если не святости, то блаженности. И одновременно с этим Гром ненавидел себя, потому что из всех преград на пути принятия правды Чумного Доктора у Игоря были только моральные установки, и мораль эта под рассеянным взглядом Разумовского гнулась в самые невероятные стороны. - Перемены, они наступят. Я… прослежу.       Игорь споткнулся на последнем слове. Шаги медперсонала по коридору, решётка вместо двери, запах лекарств — глупо было ехать сюда ради нескольких слов, но это пришло на ум Игорю только сейчас. Серёжа поднял голову, наконец сфокусировал взгляд на Громе, и Игорю показалось, что в его глазах мелькнул золотой отблеск. Губы Разумовского растянулись в безумной ухмылке. - Наконец-то ты понял, майор.