Пятая стадия

Дракон говорит: у Олега Стокгольмский синдром. Разумовский простреливает ему: коленные чашечки, обе ладони и левое легкое. Оставляет подыхать, потому что за милосердием это не к нему. За милосердием это мимо. Потому что дело вот в чем: что в отличие Олега, который тащится с нежностей, кротких поцелуев неразомкнутыми губами и прочей подростковой чепухи, Разумовскому нравится пожестче. Чтобы связали, заткнули рот, нагнули, распинали ноги носком тяжелого ботинка и выебали по слюне или — даже лучше — крови. Позиция, все эти мещанские сверху-снизу, значения не имеет. Главное, чтоб на износ, наизнанку, чтобы грудную клетку вывернуло ребрами наружу и так и оставило — распахнутым, безоружным, сломанным, непригодным ни для чего, кроме некрасивой пошлой смерти. Олег учится, и учится непозволительно медленно, любить Разумовского так, как Разумовский любит сам, чтоб его любили: укусами, засосами, отпечатками ладоней на молочной коже, тасканием за волосы от койки до душа и обратно. Разумовский благодарен ему за это. Разумовский любовно рассматривает рассеченную нижнюю губу, запекшуюся коркой кровь, припухшую кожу вокруг. Трогает языком: оттягивает сначала изнутри, потом облизывается. Шипит от боли и улыбается. Улыбаться тоже больно, поэтому он растягивает губы шире. Ранка расходится, начинает кровить. Тело еще помнит: звук удара, отозвавшейся в ушах за секунду до ослепительной вспышки во всю правую половину лица, как мотнулась, впечатываясь в пропахшие сексом простыни, голова, как разъехались колени, и как стрельнуло на живот — горячо, вязко, без рук. Тело помнит, и реагирует снова, и Разумовский закусывает губу, чувствуя как от вида заливающей подбородок крови крепнет стояк. Головка крупная, влажная и так приятно огладить ее по кругу, царапнуть ногтем по щелке, как за струну дернуть, чтоб зазвучало, отозвалось внутри. Оно звучит. Отзывается. — Руки убери, — хрипят сзади, и Олег не впечатывается сзади, с разгона, как Разумовскому бы того хотелось, а просто подходит, прижимается со спины, и Разумовский приосанивается и отводит лопатки назад, чтобы на доли секунды приблизить и так неизбежное прикосновение. — А то что? Олежина нежность, неуместная, ненужная, незаслуженная ни одним из них, чувствуется даже в ложащихся на горло пальцах. Сжимающихся, выдавливающих воздух из легких — садистски медленно, по чуть-чуть. То ли во взгляде, то ли в подушечке мизинца, гладящей выемку между ключиц, то ли в самом факте Олегова здесь присутствия. Разумовский видит, как в зеркале его собственное лицо багровеет от недостатка кислорода. Видит, как внимательно за ним наблюдают большие темные глаза. Разумовский ненавидит этот дурной влюбленный взгляд. Он обмякает в хватке только затем, чтобы через секунду взбрыкнуть, вывернуться, впечатать кулак в чужой литой пресс, заставить согнуться, попытаться протиснуться прочь из ванной. Чтобы схватили за волосы уже у самого выхода, намотали на кулак, поцеловали лицом об косяк, чтобы кровь носом хлынула, а в грудине взвыло, взорвалось и выплеснулось отборной хриплой бранью через рот. Олег тащит его в койку, швыряет как куклу, наваливается сверху, фиксируя под собой без намека на надежду высвободиться. — Я тебя ненавижу, — шепчет в шею, пока дерет сзади, заломив за спину обе руки, шепчет тоже нежно, мажет губами под линией роста волос, собирает кончиком языка пот, а потом вгрызается голодной псиной, и Разумовский чувствует, как рвется, послушная его зубам, кожа. Разумовский воет от предвкушения оргазма, ошпаривающего изнутри кипятком, и восторга, и вот этого ощущения взаимной больной принадлежности. Потом — пытаются кое-как отдышаться. Потом — разбредаются каждый в свою ванную, каждый в свою спальню. Потом — живут сварливой супружеской парой до следующего раза. Потом — появляется Лера. Разумовский выбирает ее сам, как призовую кобылу, как будущую чемпионку, из полсотни других претенденток. Ничего личного, просто сочетание физических данных, моральных качеств и умственных способностей. Добавьте к этому надежные рычаги давления и получите идеальную кандидатку-смертницу. Чумной Доктор 2.0 — в улучшенной комплектации, коллекционное издание, спешите приобрести у официального поставщика. Разумовский выбирает ее сам и сам же, глядя на них с Олегом во время тренировок, проходит все стадии принятия неизбежного — как по учебнику психологии, ей-богу. Первым, конечно же, приходит отрицание. Разумовский думает: это бред. Думает: ему кажется. Олег же не идиот. Но Олег учит Леру драться. Учит Леру падать. Он улыбается Лере. Он смотрит на Леру не то с отеческой, не то братской, не то с любовной нежностью. Разумовский не знает, это Олег еще не определился, что к ней испытывает, или дело в том, что ему самому бывает непросто различать оттенки эмоций и чувств. Было время, Разумовский пытался. Раскладывал на составляющие, как раскладывал бы код на блоки и комментарии. Не срослось. Олег смотрит на Леру. Что самое поганое: Лера смотрит в ответ. Так, как на Олега никогда не сможет посмотреть Разумовский. Так, как на Олега никогда не захочет посмотреть Разумовский. Ласково, мягко, с обещанием покоя в приподнятых уголках рта. За отрицанием предсказуемо тянется гнев. Разумовский вымещает его на девчонке: язвит, укорачивает поводок, требует гонять ее до седьмого пота, чтобы еле дышала под конец тренировок и только ненавидящие взгляды в его сторону бросала. Напоминает о себе, прикладывая к ребрам лезвие — не забывай, солнце, кто тут наверху пищевой цепочки. Не забывай, кому он принадлежит. Лера под его руками возбужденная хорошей физической нагрузкой, застигнутая внезапной угрозой врасплох, напряженная. Он мог бы сожрать ее живьем. Олег выбрасывает ладонь. Разумовский без возражений вкладывает в нее нож. Лера пытается отдышаться. — Только тронь ее, — рычит Олег, глядя из окна, как она садится в такси бизнес-класса. Разумовский сам вызвал. Водитель открывает перед Лерой дверь. Лера бросает взгляд наверх, ищет их окна, но едва ли успевает так быстро сориентироваться. Олег стоит, недвижим, лицо пустое, большие пальцы засунуты в карманы джинсов. От него пахнет напряжением и свежестью. Влажной после душа кожей. Разумовский подходит со спины, останавливается в секунде от прикосновения. — И что ты мне сделаешь? — Сереж, — не оборачивается, упрямится, изо всех сил старается, чтобы оно прозвучало откровенной угрозой. Разумовскому нравится, когда Олег показывает зубы. Так с ним еще интересней. Хочется дожать: — Если хочешь поебаться на стороне, только скажи. Что-нибудь придумаем. Только девочку зачем втягивать в это? Тебе разве не жалко девочку? Он опомниться не успевает, как оказывается втиснут в стену: с размаха, грубо, сильно, хорошо. В затылке растекается тусклая липкая боль от несильного, но ощутимого удара. У Разумовского встает. Олег смотрит бешеным зверьем: диким, свирепым, безжалостным. Загнанным в ловушку. Как же его хочется, вот-такого-вот, бешеного, в кои-то веки не умеющего во всеобъемлющую, всепрощающую любовь. Они на равных, и заводит это сильнее вообще всего. Крепкое предплечье давит на горло, под самым кадыком. Давай, думает Разумовский, давай же, ну. Нажми сильнее, не отпускай, убей меня, тебе же хочется, я знаю. Спорим, я кончу за секунду до? — Не. Трогай. Леру. Разумовский привстает на цыпочки, чтобы было чуть легче дышать. Вытягивается струной, смотрит в глаза, открыто, честно. Пытается потереться о чужое бедро. Шепчет, как если бы делился самой сокровенной фантазией: — Ты меня знаешь. Понадобится, я тебя на цепь посажу, а ее на твоих глазах вскрою. И выебу тебя по ее крови, чтоб неповадно было. Олег стукается лбом о его лоб, дышит загнанно, с присвистом. Вжимается ответно всем телом. — Ты больной, Сереж. Ты больная бешеная сука, Сереж. Таких стреляют, ты знаешь? Разумовскому бы стало стыдно, если бы только ему была знакома концепция стыда. Если бы он не чувствовал впечатанный в бедро крепкий стояк. — У меня в спальне есть пистолет. Хочешь засунуть его мне в рот? Только с предохранителя надо будет снять, а то неинтересно. Олега вминает в него так, что у Разумовского остатки воздуха из легких вышибает. Они не целуются, они друг друга жрут, некрасиво, пошло и грубо. Яростно. — Тронешь ее, я уйду, — повторяет Олег, снова, когда они отрываются и смотрят друг на друга с обоюдоострой жадной неприязнью. Куда, зло думает Разумовский. Куда ты, блядь, денешься. От моих рук, от моего бабла, от моих амбиций, от моей к тебе аддикции. Ты разве умеешь — один? Без меня? А денешься, сможешь, так я найду и обратно приволоку, ошейник подберу построже, и все, все, все, что ты захочешь, дам. Скажи только, что ты хочешь, а? Чего тебе надо, Олег. Торговаться Разумовский умеет, но не любит, а теперь — приходится. Он чаще опускается на колени, утыкается в пах носом, берет в горло, заглядывает в глаза снизу вверх. Пытается ластиться. — Не надо, — хрипит Олег, как будто теперь, когда его собственное оружие направили против него самого, он наконец осознает его истинную мощь, — пожалуйста, не надо, Сереж. Я сделаю, как захочешь. Разумовский хочет так. Олег сопротивляется. Приходится его привязать, чтоб не брыкался и не ломал момент. Олег крутит руками так, что потом наверняка останутся следы от веревок. Внахлест почти заживших, оставленных Драконом и подвалом. Разумовский ждет, как их увидит Лера. Как она ничего не спросит. Как Олег обязательно поймает ее взгляд, но даже не попытается объясниться. Разумовский выцеловывает, вылизывает его грудь, прикусывает соски, трется щекой о шрамы от пуль, как будто помечая поверх уже существующих, своих же меток. Двойная система идентификации. Олег под ним плавится и извивается. Жмурится, стонет от пальцев у себя внутри, всего двух и по смазке. Такая нежность тоже своего рода пытка. Пытки Разумовский уважает. — Я люблю тебя, — шепчет он, устроившись между Олеговых бедер и входя медленными аккуратным толчками. — Слышишь, Олег. Люблю тебя. Олег распахивает глаза и смотрит. Чуть поплывше, но ровно, без грамма горечи во взгляде. Проходит по касательной, не задевая, и задевает тем самым Разумовского. Олег как будто прикидывает, что это: очередная манипуляция или очередная манипуляция. Разумовскому чуть-чуть смешно. Он наклоняется, целует Олега в обе щеки, в кончик носа, снова выпрямляется. Пробует по-другому: — Я бы хотел уметь тебя любить, — и вот оно… оно бьет точно в цель. Олег не дергается под ним, не пытается выпутаться из веревки, но из него как будто вынимают последнее сопротивление. Как удаляют одомашненным хищникам клыки. Жестокость, варварство, но как иначе. Либо так, либо вечный намордник. Олег обмякает, невпопад подается навстречу толчкам, смотрит так, что хочется запихать его себе в грудь. Присвоить даже в большей степени, чем есть сейчас. У Разумовского у самого от произнесенного сквозит внутри: это все еще торг? Или уже депрессия? После нее ведь только принятие. Нет, думает он. Нет. Черта с два. Они еще повоюют: и друг против друга, и плечом к плечу, и сами с собой. Разумовский складывает Олега пополам, забрасывает его ноги себе на плечи, мажет губами по губам, лижет поперек приоткрытого рта. Шепчет, заглядывая в глаза: — Мой. Олег как-то сказал, уже после Дракона: ты знаешь, что у Стокгольмского синдрома есть обратка, Лимский синдром? Разумовский знает. — Твой, — соглашается Олег, отворачивая лицо. Разумовский рычит, цепко хватает его за подбородок, дергает обратно, на себя, смотри, дрянь. Олег смотрит. Подается вперед и вверх. И целует, не размыкая губ. конец