Деревья растут снизу вверх. Твой голод уснул, как зверь. Я прячу лицо в ладонях. Ты отрицаешь смерть. Глазницы полны тумана — но я узнаю тебя И слушаю, словно музыку, приставленную к виску.
— Послушай, довольно уже ввязываться в беспричинные драки! — в который раз внушает другу Бенволио, отлично зная, что толку в его словах нет. — Ты же мог нас сегодня всех погубить одним махом, даже не подумав!.. — Да брось! Оставь рассуждения о смерти Ромео, — беспечно смеется Меркуцио, встряхнув кудрями. Рубашка у него разорвана на плече и слегка забрызгана алым, но царапина действительно несерьезная — Бенволио сам проверял; и на уговоры друга ему плевать. — Они куда лучше сочетаются с его заунывными любовными виршами, чем с веселой дружеской попойкой! А мне они только портят аппетит! Послушай-ка… И Бенволио еще успевает заметить мелькнувшую на долю секунды в его зеленых глазах искорку умело скрываемого страха; а потом это забывается, вытесняемое из хмельной головы очередной небылицей, на которые так щедр его изобретательный друг. Во дворце он оказывается почти без опоздания. Слуги герцога почтительно провожают «достопочтенного синьора Монтекки» в приемную, где уже кто-то сидит; и в этом ком-то сложно не узнать недавно вернувшегося из Флоренции Валентина, герцогского племянника и наследника. Странно, что он тоже ждет здесь — верно, его попросили составить компанию гостю… Коренастый и крепкий, с короткими черными кудрями и скалигеровским изломом бровей, Валентин порывисто поднимается навстречу главе рода Монтекки, протягивая руку, и тот с трудом подавляет желание малодушно зажмуриться: слишком уж в эту минуту младший Скалигер похож на… нет, лучше не вспоминать. Как-то же получалось до этого момента, должно получиться и сейчас. Они обмениваются крепким рукопожатием, а потом — привычными, приличествующими ситуации фразами: как супруга, дети? — ничего, спасибо, отправил их за город; сейчас там лучше, чем в этой кузнечной печи, в которую превратилась Верона… — о да, это верно; обоих вместе? — конечно, они ведь не разлей вода, мы были такие же… Валентин спохватывается, прерываясь на полуслове: а как твои? кажется, ждете прибавления? — да, осенью; а сына пока тоже увезли в летнее имение, в эту погоду детям лучше быть подальше от города… — дядя с этим тоже согласится, это была его идея отправить всех в поместье, он бы и сам поехал, да приболел… Скалигер задумчив, что-то явно его беспокоит; и будь на месте Валентина его старший брат или на месте Бенволио — его кузен, непременно прозвучало бы искренне, встревоженное: что случилось? чем я могу помочь?.. Но Валентин — не Меркуцио, а Бенволио — не Ромео, и так и не озвученный вопрос остается неприкаянно висеть в воздухе. Да и так ли он нужен, если оба они отлично помнят, какое сегодня число? За десять минут ожидания они успевают обсудить все семейные и городские новости — и виртуозно обойти то, что на самом деле у обоих на уме. Эти слова слишком тяжелы, молчать куда проще. Бенволио проглатывает невольный вздох: все они тут, кажется, в совершенстве освоили искусство ношения масок… А те, кто не смог, не успел или не захотел — город помнит, что с ними сталось.И недалеко до рассвета, на стене расцветают тени Птиц и растений, холмов, укрытых травой. И ты непременно сидишь в изножье моей постели, Прекрасный, но призрачный, призрачный, но живой.
— Шел бы ты спать, Меркуцио, — сонно просит Бенволио. — Я в порядке, ты же видишь… — Ну уж нет! — смеется тот. — Ты у меня в гостях, а потому изволь терпеть мое общество! В тот день Бенволио довольно сильно зацепило в очередной стычке. Рана была неопасная, но крови он потерял много — а до палаццо Скалигеров было рукой подать… Так и вышло, что той душной июльской ночью юный Монтекки ночевал не дома: Меркуцио сам привел его к себе, чуть ли не тайком от подесты позвал слуг — перевязать раненое предплечье и накормить гостя… А потом долго сидел рядом на краю постели, развлекая дурацкой болтовней обо всем на свете — и старательно пряча тревожный взгляд. — Ты не меньше моего устал, думаешь, я не вижу? — вздыхает Бенволио, ощупью находя ладонь друга и легонько ее сжимая. — Пожалуйста, поспи… иначе утром на раненого будешь похож ты, а не я. Я в порядке. — Тогда подвинься, — безапелляционно требует Меркуцио, встряхивая непокорными кудрями. А потом долго возится, устраиваясь удобнее, предсказуемо путается в покрывале, невнятно ругается себе под нос, что, мол, теперь он от Бенволио и на шаг не отойдет после сегодняшнего-то… И, наконец с абсолютно довольной физиономией, лучась энтузиазмом, заявляет: — А теперь я тебе спою колыбельную! Тино, когда болеет, всегда под нее лучше засыпает, а ты у нас сегодня раненый, так что заслужил. Видимо, сказывается кровопотеря и действие отвара из сонных трав, которым его напоил старый слуга Скалигеров, потому что Бенволио уже почти спит, несмотря на ноющую боль в руке. Но в ответ на слова Меркуцио все же разлепляет веки: — А сам ты спать когда будешь? — Дождусь, пока ты заснешь, — смеется друг. А потом внезапно серьезнеет, медлит… и, поспешно подавшись вперед, неловко прижимается губами ко лбу Бенволио, будто проверяя, нет ли жара. И тут же отстраняется, будто и не было ничего; только зеленые глаза блестят неестественно ярко. — Что ты… — Приятных снов, Бенво-ли-о, — в его устах даже привычное с рождения имя звучит переливчато-напевно, будто россыпь нот. — А проснешься — я буду рядом. Спи. Тем вечером, засыпая под негромкое пение, Бенволио так и не выпускает руку Меркуцио. Герцог веронский встречает его — к удивлению Бенволио — не в приемной зале, а в личном кабинете. Сдержанно благодарит за визит, — будто это не он вызвал синьора Монтекки к себе, — предлагает присесть… Он уже немолод и, кажется, и впрямь прихварывает; но выглядит по-прежнему величественным и невозмутимым. Бенволио чуть хмурится, глядя на осунувшееся, пожелтевшее будто лицо старшего Скалигера, на его седые виски и припоминая, что не видел его на людях уже больше месяца. Впрочем, неудивительно: самому Бенволио перевалило за тридцать пять, а Бартоломео делла Скала старше его лет на двадцать — почтенный возраст; дядя Тиберио, прежний синьор Монтекки, до него не дожил… — Бенволио, это я просил дядю пригласить тебя сегодня, — признается Валентин, будто бы оживившись в присутствии герцога, и кивает на разложенные на столе подесты бумаги. — Я придумал кое-что… и мне кажется, тебе стоит об этом знать. Старший делла Скала прикрывает глаза в знак согласия, когда Бенволио переводит на него вопросительный взгляд: — Тино прав, сегодня самый подходящий день для того, чтобы обсудить эту затею, — так странно и непривычно слышать, как правитель называет своего наследника детским, семейным именем — этого не делают при посторонних; но взгляд Валентина неуловимо теплеет, и у Бенволио в груди, вопреки всякой логике, теплеет тоже. Герцог улыбается самыми краешками губ: — Меркуцио бы это понравилось. Бенволио закусывает губу. Всего четыре слова — и маски сорваны, а все то, что они с Валентином так искусно обходили стороной во время беседы в приемной, выплывает на поверхность — будто бы незримая тень, что стоит за плечом у каждого из них, наконец обрела плоть. Тень погибшего друга, потерянного брата, любимого племянника, тень человека, которого все они любили — по-разному, но одинаково сильно… Тень Меркуцио. Так странно. В этом городе все носят маски, и Бенволио привык носить свою даже дома — он любящий муж, заботливый отец, уважаемый глава рода… Да, все это не заполняет, а лишь прикрывает зияющую пустоту и холод внутри; но снять эту маску практически невозможно. Бенволио сросся с ней намертво, как и Валентин — со своей. И все же почему-то здесь, под неожиданно теплым взглядом подесты, оказывается достаточно одного-единственного произнесенного вслух имени, чтобы маски обоих треснули — и бессильным гипсовым прахом осыпались к их ногам. …Меркуцио бы это понравилось.***
Выслушав идею Валентина, Бенволио озадаченно хмурится: — «Приют невинных»*? — будто пробует на язык незнакомое сочетание слов: понравится, нет ли. Валентин кивает, поясняя: — Я увидел такой во Флоренции, и… Подумал: когда мы… мы с Меркуцио осиротели, нас забрал к себе дядя. А тебя вот — синьор Монтекки. А сколько детей остается без крыши над головой? Несправедливо, что в Вероне нет никого, кто бы им помогал. В Болонье, в других больших городах тоже есть такие приюты, а у нас… Есть, конечно, монахи, но у них и так полно забот. Бенволио слушает. Бенволио вспоминает. Бенволио улыбается, когда голос Валентина почти не дрожит при упоминании брата, и кивает: да, действительно несправедливо, это следует изменить. — И ты уже знаешь, что делать? А Скалигер словно только этого и ждал — тут же оживляется, расстилает на столе план флорентийского приюта, потеснив многочисленные книги и бумаги, и с неподдельным энтузиазмом пускается в объяснения: как все устроено в таких заведениях, как детей растят, обучают, как это финансируется… Вопрос — ответ, вопрос — ответ, и вот уже Бенволио увлеченно доказывает упрямящемуся Валентину, что можно было бы принимать в приют и девочек, а герцог с полуулыбкой наблюдает за разгоревшейся не на шутку дискуссией из кресла у камина, изредка потирая висок да вставляя иной раз пару слов в поддержку приходящегося ему по душе аргумента… Бенволио давно не было так хорошо. «Меркуцио бы это понравилось», — думает он, глядя на смеющегося герцога и стремительно строчащего Валентина: тот дописывает последнюю из пришедших им в голову идей, — чтобы не забыть, — от усердия по-мальчишески прикусив кончик языка. Сейчас он очень похож на себя в детстве — не взрослый мужчина, а старательный, не по годам серьезный и немного неуклюжий мальчик, Валентино, Тино… Бенволио не может сдержать улыбки. — Меркуцио бы это понравилось, — вторит его размышлениям Валентин, отрываясь наконец от бумаги. — Конечно, потребуется еще много времени, чтобы все утвердить, да и на оборудование здания и поиск людей на все необходимые места уйдет не меньше полугода — детям нужны будут учителя, духовные наставники, кормилицы для малышей, и это далеко не все, но… — Но день основания приюта — сегодня, — негромко замечает герцог за их спинами, заставляя обоих мужчин обернуться. — Считайте свою инициативу формально одобренной. Однако… — он болезненно морщится, трет висок — Бенволио уже не первый раз замечает за ним этот жест — и после короткого молчания продолжает, — Тино, через неделю жду доклада на следующем собрании городского совета, вам понадобится их согласие; а благословение церкви вы к тому времени, я думаю, уже получите. Валентин кивает, поднимаясь из-за стола, и переводит вопросительный взгляд на Бенволио: — Ты со мной?Твой профиль в косых лучах, все только здесь и сейчас. Как нерожденного сына, печаль на руках качать.
— Чума, чума на оба ваших дома! — не то кричит, не то шепчет Меркуцио, твердя раз за разом одно и то же, одно и то же кривящимися губами, пока Бенволио, поддерживая его за пояс, пытается увести его с площади, как тогда, год назад, Меркуцио уводил его. До палаццо недалеко, но с каждым шагом все яснее — не дойти. — Бен… Бенволио… — Молчи, молчи, тебе нужно беречь силы. — Мне уже ничего не нужно, — хрипло смеется тот и требовательно вцепляется окровавленными пальцами в ворот рубашки Бенволио. — Ну, хватит. Остановись. — Но тебе нужна помощь! — Мне уже… ничего… не нужно, — с трудом повторяет Меркуцио, и глаза у него зеленые и блестящие до невозможности, а губы — сухие, тонкие, бледные, и в уголке рта пузырится кровь. Но Бенволио все равно целует эти бледные тонкие губы, наплевав на то, что их могут увидеть; и не то просит, не то требует: — Держись, пожалуйста. Ведь за лекарем уже послали… И почему-то они оба в дорожной пыли, и пыль мешается с кровью, и голова Меркуцио лежит у Бенволио на коленях — темные кудри неаккуратно разметались; а длинные тонкие пальцы с фамильным перстнем Скалигеров судорожно цепляются за лацканы голубого плаща. — Бенво-ли-о… — и лихорадочно блестят зеленые глаза, полные страха и невыразимой нежности. — Кажется, в этот раз я засну раньше тебя. Это хорошо, может, во сне не будет так больно…И петь ему колыбельные, да все на одной струне… Не годы и километры, а то, чего больше нет.
— Спи, Меркуцио, — шепчет Бенволио, почти не чувствуя бегущих по щекам влажных дорожек. — Когда ты проснешься, я буду рядом, хорошо? — Бенво-ли-о, спой мне… Спой мне колыбельную. И Бенволио поет. Тихо, почти шепотом, едва слышно — зная, что когда он смолкнет, Меркуцио уже не ответит.Кирпич к кирпичу, плечом к плечу, я никогда больше не хочу Идти домой чужой, немой, когда вокруг растет стена.
— Ты со мной? — настойчиво повторяет Валентин, легонько касаясь плеча.Пока мы легки, пока честны, пока светлы —
И впервые за долгое время Бенволио чувствует, как в душе разливается неудержимое тепло, заполняя холодную пустоту. — Я любил твоего брата, — неожиданно легко признается он. — И я знаю, что если бы он сейчас был здесь — он бы первым встал рядом с тобой. А я — рядом с ним. Он медлит. Валентин не торопит его — ждет.Услышь меня, услышь меня, услышь меня.
— Мы не сможем заменить его друг другу. Но я встану рядом с тобой — и тогда Меркуцио сможет встать рядом с нами. Пусть только воспоминанием — но в конце концов, все мы рано или поздно станем всего лишь воспоминаниями, так не все ли равно? Крепко стиснутые ладони; глаза в глаза — безмолвное обещание. Лицо Валентина освещает радостная улыбка, и в такой же улыбке подрагивают уголки губ Бенволио. Выцветший мир вновь обретает краски.Услышь меня.
— Сделаем это вместе?Услышь меня.
— Сделаем это вместе.Услышь меня.
Меркуцио бы это понравилось.***
Ровно год спустя Монтекки и делла Скала вновь пожимают друг другу руки — и на сей раз это видит чуть ли не вся Верона. Конечно, ведь это день торжественного открытия первого в городе «Приюта невинных» — учреждения весьма богоугодного и находящегося под личным патронажем подесты, а стало быть, весьма значимого. Всего год — а столь многое переменилось… В фамильном склепе Скалигеров еще осенью прибавилась новая гробница, а в палаццо Монтекки — новая детская колыбелька; и глаза Бенволио вновь сияют угасшим было теплом и жаждой жизни — а в кудрях осиротевшего и как-то вмиг посуровевшего Валентина проглядывает первая седина. Но они по-прежнему стоят плечом к плечу — друг с другом и с призраками тех, кто был им дорог; и смотрят они — в будущее.***
Он просыпается ранним утром. Рядом дремлет Джованна — на щеках легкий румянец, рыжие кудри разметались по подушке; а за распахнутым окном щебечет-заливается на все лады любимец их старшего сына — королек, пушистый желтый комочек, облюбовавший себе местечко в цветущих глициниях. Бенволио и проверять не нужно, он и так знает: малыш Валентин еще спит, а вот семилетний Марселло — конечно, под присмотром кормилицы — уже там, в саду, с завороженным лицом следит за крошечной птицей. Можно было бы выглянуть в окно, махнуть рукой, пожелать сыну доброго утра — но тогда королек упорхнет, а Джованна проснется… Нет, не нужно этого. И Бенволио лишь улыбается умиротворенно и счастливо, вновь закрывая глаза.