Милый не злодей, а иссушит до костей

«Глупец я. Глупец».

      Так и уехали мальчишка с ведьмаком из омертвелого кошмарного хутора: не имея никоих силенок сражаться с нахлынувшими на его болящую душонку ужасами, впал себемиров сыночек в некое подобие тревожного болезненного сна — лишь изредка вздрагивал в страхе, приоткрывая затуманенные маревом глазенки, да различал сквозь забытье, как уродливые, скрюченные чарами стволы былого чернолесья постепенно начинают оживать и обмогаться. И вот уже заместо прежних скособоченных безлиственных ветвей понемногу начинали пробиваться и живехонькие свеженькие висны и ростки. Замечал салажонок и крохотные тянущиеся к его измученному личику сквозь вязкий полумрак только раскрывшиеся тоненькие листики, какие прорастали посреди иссохших и загубленных заклятьями: продиралась сквозь оковы истой смерти сама трепещущая жизнь, постепенно пробуждая перемученную чащу. И хоть и расстилалась над чащобой полуночная кромешная мгла, а небо затянуто хмарою было, все равно ощущал настрадавшийся Мирко, как словно бы с каждым проделанным шагом изнуренной ведьмачьей кобылы становилось все легче и легче дышать. Отпускали мальчишечью впалую грудку доселе бывшие неумолимыми незримые суровые тиски, а сам вбираемый через усилие воздух из прогорклого и тянущего мозглой смрадной сыростью помаленьку становился животворным и чистым, перенося вместе с собой ароматы душистых прекраснейших трав. Так и дремал в забытье разнесчастный мальчишка, придерживаемый в седле рукой бессловесного мастера, все глубже и глубже проваливаясь в глубину беспросветного тяжкого сна и чувствуя лишь то, как ощутимо саднит рассеченная спинка. И стонал он порою чуть слышно, как возникали в его слабеньком издерганном рассудке кошмарные жестокие картины минувшего прошлого дня — так и пытался салажонок отстраниться от порожденных измотанной памятью образов, и только сильнее сжимал его дланью в такие напряженные моменты суровый убийца чудовищ, а иной раз и чело мальчишечье ладонью накрывал, ожидая, пока не затихнет дитенок. Порой и сам выдыхал изможденно, и фыркала ему устало в такт и перемежавшая через бессилие свои прескверно сбитые копыта лошаденка. Всему живому, знамо дело, далось неимоверно тяжко приневоленное пребывание в наделе некроманта — и лишь теперь оно насилу совлекало томительные грозные оковы его чар. Оным образом они и ехали, стремясь как можно дальше отдалиться от ужасных загубленных мест.       Всю дорогу проспал салажонок, так и упустив тот момент, как выбрались они в конце концов из тягостных и извращенных мест. Остановился на желанный ночлег бесприветный убийца чудовищ, выбрав для оной затеи неприметную и тихую полянку среди раскидистых разлапистых стволов душистых пихт и шелестевших на ветру смолистой хвоей стройных лиственниц: спешился, мальчонку на руках с седла совлек да, подобрав пригожее покладистое место, прилежно уложил бездольного воспитанника на мягкую подбитую духмяную траву, расположив маленько полубоком, дабы не касалась мальчишечья хворая спинушка холодной претвердой землицы — под голову порожнюю кошелку подложил да слабенькое трепетное тельце, какое начало уж от прохлады коченеть, прилежно подоткнул со всех сторон своим плащом. Лишь задрожал ослабевший мальчишка в ответ, инстинктивно заворачиваясь в порванное рубище... Напоил его мастер водицей из фляги, как видно, различив, что вновь терзается от жажды изнуренный ребятенок: дитячью головку над твердью поднял да к иссохшим устам горло фляги поднес, позволив перемученному Мирко всю воду испить до железного дна. Все до капли вобрал себемиров сыночек, и только лишь припрятал флягу Освальд опосля, оставив мальчонку лежать в тишине... Почти что и не замечал тот более дальнейших действий измаянного угнетающим постылым днем наставника: прикрыв свои саднящие просохшие глазенки, лежал мальчишка, как и прежде, в забытье, лишь изредка тихонько отверзая отяжелевшие в замотанности веки да слабенько вздыхая пересохшими устами. И следил он сквозь гнетущее бессилие и хворь, как снует ведьмак один по перелесью: снимает седло и сбрую с тощей клячи, какая от сущей бескормицы припала губами к насыщенной сочной траве, подвязывает кожаный чембур к раскидистым еловым лапам, чтоб животина неразумная не убрела тихонечко в чащобу, а после, и с себя совлекши тягостную ношу, сухой опавший валежник, разбросанный среди душистой хвои, собирает — в растопку в грядущий походный костер... Бродил он оным образом в безмолвии во тьме, подсеку для огня от мелких веточек да тоненьких иголок постепенно очищая, а после костровище припускался собирать... И снова смыкал сирый Мирко глазенки, уже не чувствуя силенок наблюдать за ведьмаком: как будто обволакивала разум его немощь. Не мог он уже даже и страшиться: совсем обессилел от хвори и всех пережитых ужастей, несчастный... И как закрывал он болящие глазки, маленечко подергиваясь в колющем простреле, так сразу и наваливался сверху сон тревожный, в чем сирый ребятенок лишь опять едва вздыхал. Хотя б не слышал он уже дичайших криков и прочих страшных звуков ужасающего хутора — и только временами отверзал опять глазенки, как доносилась до него сквозь пелену лихого сна отчаянная брань уставшего издерганного мастера, какой, склоняясь над костром, все развести его пытался безуспешно. «Да что за окаянная холера, курва мать!» — бранился он во тьме, сложив потребным образом свои бисные персты да пытаясь, как обычно, сотворить над костерком ведьмачий знак — да только вместо пламени живого выходила лишь пропащая бесплодная искра... Не мог ведьмак рассудок сконцентрировать прилежно, чтоб верно наложить свои диковинные чары — измотали и его все пережитые терзания, и нынче от усталости он лишь впритрудь держался... Потом вконец собрался, подкатав и рукава, помалу успокоился и все ж разжег огонь — управившись с обыденно бесхитростной задачей ценой невиданных усилий и старания.       Разжег он так жарник, обложив то костровище по краям небольшой и покатой булыгой, а после, заложив на плечо извлеченный из ножен серебрянный вострый меч, не спеша удалился в заросший еловник, бесшумно ступая в дремучей чащобе да внимательно водя по сторонам своим наблюдательным въедливым взором. Уже и убояться не сумел несчастный Мирко, как узрел сквозь туман в хворых глазках, что сызнова удаляется ведьмак в глубины бора, оставляя его одного на прилеске: устало глазенки прикрыл и опять в забытье провалился, в бессилии закутавшись в холщовый плащ наставника... Не стал уже подозревать, что оставил его нетерпимый Освальджик: измученным мальчишечка ведь был и всего устрашаться, вестимо, устал — и оказалось оное бессильное спокойствие уже совсем торопко вознаграждено в полнейшей мере, ведь как отверз бездольный Мирко свои слипшиеся слабенькие веки спустя протяжное заполненное сном неиссякаемое время, так и приметил его рядом у кострища, вернувшегося вновь к своей делянке. Умостился убийца чудовищ подле разведенного нехитрого костра, котелок над разгоревшимся огнищем разместил и нынче своим деревянным черпалом лишь отрешенно и задумчиво помешивал уже вельми вскипевшее увязливое варево. А рядышком у кромки обозначенной полянки и освежеванная беличья пушнина расстилалась... На зверя в облаву ходил мрачный мастер — да только разыскать и умертвить зверье дородное в своей невиданной усталости, как видно, не сумел, заместо этого невольно ограничившись дрожащей мелкой тварью, какую достал из гнезда хваткой дланью. Освежевал он, вернувшись, добычу на месте, привычно ножом потроха отделил да, мелко порубив, в свой котелок огузок бросил, принявшись варить сие бесхитростное яство. А вот готовить ведьмак не умел — не раз уже имел сыночек себемиров возможность в том увериться на деле. В искусной поразительной мастеровитости изготавливал Освальд подчас невероятно сложные диковинные зелья: по многу раз, бывалоча, перегонял свои смертельные настойки в хитроумных алхимических приборах, названия которым несмышленый простоватый дитенок и в помине придумать не мог — прилежно над огнем разогревал и после в потребный момент охлаждал, порой получая в итоге лишь пару концентрированных капель эликсира… Однако же сварить притом обычную похлебку не мог он, вестимо, никак — являлось для него такое действо воистину неодолимой сложностью. И даже бедному оголодавшему мальчишке, какой в родной истерзанной кошмарным лихолетьем деревеньке порою окормлялся желудиными оладьями, непросто было вынудить себя глотнуть тот жидель, какой состряпывал ведьмак в своем котле. Впрочем, и то принимал сирый Мирко признательно, потому как в своем непростом ученичестве хотя бы о бесхлебице жестокой позабыл.       И снова прикрывал он изнемогшие глазенки в навалившейся усталости и тягостных страданиях, мгновенно погружаясь в нездоровый тяжкий сон и чувствуя, как ломит разболевшуюся спинку. И до того томительно на страждущей душоночке ему, бедняжке, делалось, что только лишь корежился мальчишка настрадавшийся: столько натерпелся он за сей ужасный день, так много пережил — и даже при смерти не раз, бездольный, был... Воистину отбил его дрожащую душонку у истовой погибели в лесу суровый мастер! Так и пропал бы ребятенок, коли б не его жестокосердное заступничество — а так в живых остался, сохранив свое житье... Лишь ценой баснословных огромных усилий сумел прозорливый убийца чудовищ освободиться из казавшейся смертельной западни, в какую угодили они с бедненьким воспитанником: по грани прошлись они оба с мальчишкой, и токмо ведьмачий пронырливый разум и спас их с обоих от страшной кончины... И снова вздыхал салажонок сквозь сон: ведь даже в забытье не отпускали его прожитые страсти... А между тем уже и не страшился он нисколько: опустошился уже, страждущий, до дна. Да и нутром своим намученным сквозь марево все ж чувствовал, что, стало быть, закончились давешние терзания: доносил ведь ласкающий нежный верховик до дитячьего мерзлого носика чудесное благоухание последних припозднившихся душистых сухоцветов, и пробивался оный аромат даже сквозь сырость ведьмачьего рубища, в какое завернут был сирый мальчишка... Закончился вконец кошмарный день, казавшийся дотоле нескончаемым.       Проснулся салажонок оттого, что почувствовал вскорости, как уткнулось ему нечто в пересохшие бескровные уста — шероховатое, горячее и отдававшее бульоном: отверз он насилу глазенки, сперва не разбирая пред собою ничего, а после наконец-таки приметил поднесенный к губам деревянный черпак. Уселся Освальд рядом с ним, заготовив у мальчишки в изголовье котелок, и зачерпнув оттуда после черпачком свою баланду, поднес дальше оный половник к дитячьим заклеклым иссохшим устам. Не слишком уж приятной была данная похлебка, однако занемогший от усталости мальчонка был разбит и изнурен, чтобы брыкаться и перечить — да и пить вельми желал, вновь притомившись от хворобы: ничего не говоря непримиримому наставнику, приоткрыл он маленько бескровные губы, впритрудь изможденно поддавшись вперед, и далее вобрал в себя бессмачное разваренное яство... Лишь бисными устами зачамкал покорно, глотая разжиженный хлюпкий бульон. Доволен остался безмилостный мастер, влив в роток воспитаннику жиденькое варево, и после сызнова чуток зачерпнул, вновь поднеся свой наполненный сторицей гнутый черпак к пересохшим дитячьим холодным губам — и сам забавно рот приоткрывает, повторяя за дитенком безотчетно это действо... И снова смыкал свои глазки Мирошек, лишь послушно разевая уста и втягивая поданый наваристый бульон: что-то еще побросал туда Освальд помимо огузков из беличьих тушек — да только понять то уже невозможно, до того разварилась похлебка тягучая. Да и не мог уже зачахлый ослабевший мальчик думать, ведь даже и уста он отверзал через усилие — слишком уж в усталости клонило в сон хворобный. «Ешь. Сейчас это первейшее лекарство, — чуть слышно приговаривал вполголоса ведьмак, неумолимо поднося черпак к мальчишечьим губам, — когда теряешь много крови, потребно есть убоину». И Мирко послушно глотал ту баланду, лишь изредка присматриваясь к проступавшему в плясавших языках ночного пламени ведьмачьему нескладному лицу. Разительно, какой огромный путь проделали они вдвоем, чтоб оказаться тут вконец на перелесье: так и припомнил неосознанно Мирошек своим измученным запуганным рассудком, как забирал его ведьмак из обнищавшей деревеньки — схватил тогда за локоть беспощадно, не умягчившись пред дитячьими терзаниями, да так и потащил от мужиков к своей увешанной подгнившими трофеями кобыле… И вот теперь с руки кормил, не бросив ребятенка в страшной немощи: радетельно в черпак свою похлебку набирал, зачерпывая сторицей разваренный огузок, да прямо в мальчишечий рот заливал, затем пустым половником и губы дитенку мельком утирая. И даже представить не мог салажонок, что до того возиться с ним припустится наставник… И что сумеет сирый Мирко успокоиться сердечком хоть сейчас — после такого-то убийственного дня…       Доел он так с трудом то приготовленное варево, в итоге уморившись окончательно и вжавшись болящей головкой в ведьмачью потертую сумку — при этом ощущая хилым тельцем и тепло, согревшее ослабленные члены изнутри, — и ублаготворенный мрачный мастер вконец и сам зачерпывать из котелка остатки припустился, хлебая кособокими устами последние тягучие опивки. Да тоненькие хрящики безмилостно глодал: буквально разгрызал остатки беличьего остова, отбрасывая в сторону раздробленный костяк — так и глядел на него мельком засыпающий мальчишка, смотря как догрызает тот обваренные кости, и удивительно спокойно на дитячьей душоночке делалось дальше, ведь чувствовал Мирко, что он не один. А Освальд меж тем, обглодав в полной мере весь беличий остов, наконец и котел с черпаком отложил — убрал всю ненужную утварь, поправил горящие ветки в костре и после сызнова к мальчонке вернулся: уселся, как прежде, у детской головки, повытянул уставшие измаянные ноги, расположившись полусидя у елового ствола, и рассмотрев засим сыночка себемирова, десницу потянул к себе в карман. Решил уже наполовину спящий Мирко, что снова вскоре пустится Освальджик лузгать семечки — обыденно держал ведь в том кармане под рукой он их гуртом, — да только вынул из карманца тот иное яство сладкое: прекраснейшую горсть поспелых ягод! Аж глазоньки сильней отверз сыночек себемиров, вглядевшись сквозь туман в такую чудную картину: любил ведь он сполна снедать лесное угощение, что прежде собирали они дома на болоте, да только от бескормицы уже и вкус забыл, какой на язычке от спелых ягод оставался! Помедлил убийца чудовищ, мальчишечий лик осмотрев, и после отделив одну лоснящуюся ягодку, подал ее воспитаннику, в роток ему вложив: сдавил ее зубами сирый мальчик и глазки обратно прикрыл — ну до того чудесный вкус он ощутил, что даже и про боль в затекшей спинке позабыл! Вкусно до того, что аж не верится дитенку, что в самом деле чувствует он это удовольствие! А подуставший и измотанный ведьмак и сам другую ягоду зубами ухватил, и видно, что смакует этот терпкий вкус и он: аж чамкает в усладе окривевшими устами. Ну и повезло же отыскать ему в лесу такое чудо — вот как объядятся они с бедненьким мальчишкой! Расправился сыночек себемиров с первой ягодой и снова посмотрел на ведьмака, и тот ему тотчас подал вторую, затем и сам пустившись смаковать свою находку. Так и едят: отдаст одну ведьмак мальчонке — другую сам грызет зубами. И даже и поверить в то не может сирый Мирко: что после всех кошмаров ужасающего дня вот так вот ест в лесу он ягоды, забыв на краткий миг о пережитом истерзании... Воистину прекрасная награда за мучения! А на бухмарном небе начали уж расходиться помаленьку и затянувшие собой его бескрайний свод нахмуренные тучи, отчего проступили местами средь черного марева и редкие мерцающие звездочки. Вестимо, призадумался бы Мирко, отчего, да только сил никоих не осталось. Так и провалился он сызнова в томный сон, отринув все печали и в истоме той забывшись... Намучился несчастный ребятенок: страданий натерпелся не по возрасту отнюдь.       Так он и спал, поверхностно вздыхая и слыша сквозь безликое былое забытье, как изредка пофыркивает снулая кобыла да трещат в походном тусклом костерке сухие веточки. Да чувствовал своей болящей спинкой, как ноет и саднит лихая варедь — при каждом незначительном и слабеньком движении усиливались боль и маета на месте раны, но все равно лишь кутался в ведьмачий плащ мальчишка, в дальнейшем затихая и проваливаясь в сон. Иной раз отверзал насилу томные глазенки и видел, что сидел подле него и измотавшийся ведьмак: к еловому стволу своей спиною прислонялся да все смотрел безрадостно в мальчишечье лицо... В безмолвии водил во тьме блестящими глазами, внимательно дитенка этим взором изучая — как будто бы пытаясь головой своей запомнить мельчайшие детали в его хиленьком обличии... Голубенькие глазки, нос курносый, бескровное замученное личико, усыпанное яркими игривыми веснушками, тончайшие взлохмоченные вихри на затылке… Торчащие забавненькие ушки... Главу набок склонял и молчаливо созерцал — и даже не кривился, как обычно, заместо этого недвижимо застыв… Все вглядывался горестно с печалью в тихом взгляде, и виделась сыночку себемирову в его златых глазах вся истая бескрайняя тоска лихого мира, вся горечь и кручина, существующая в нем... И все понять не мог дитенок, чего же так печалится суровый грозный мастер, ведь вроде бы и вправду удалось им уберечь себя от горестной безвременной кончины. А только чувствовал бесхитростным нутром, что просто разрывалось его сердце от печали. Ужели волновался тот за бедного мальчишку? Но вот же он лежал, совсем близехонько, укутанный плащом и невредимый, и нынче был свободен от воздействия любых жестоких чар — над чем тогда тут сокрушалось ведьмачье суровое хладное сердце? И молвил дитенку вполголоса мастер, приметив его растревоженный взгляд — тихим безрадостным шепотом молвил: «Ах, ты страдалец несчастный… Душоночка моя ты перемученная... Сколько жестокого лиха хлебнул… и сколько хлебнешь еще в скором грядущем… Спи. Отдыхай своим бедным рассудком. Здесь нет никого. И никто не придет». И не было силенок у бездольного мальчишки поразмыслить над услышанными странными словами, потому как вновь проваливался он в дремоту и забвение болезное. Да все же успокаивался страждущим нутром, как слышал над собою тихий шепот ведьмака. И токмо чувствовал, как свежий полуночный ветерок колышет его тонкие волнистые волосья, принося своим ласкающим несильным дуновением чудесный аромат душистой хвои и смолы… Все кончилось, все страхи и печали. Все пережил ребятенок несчастный.       И как отверз он насилу глазенки сызнова, проснувшись от заметно разошедшейся давешней боли в израненной да перешитой спинке, так и узрел в огоньке догоревшего сторицей валежника подле себя вновь фигуру наставника: так и сидел тот неподвижно, задремав и прислонившись к уходящей до неба еловой стволине… Чуть свесил недвижимо голову вбок, приоткрыв безотчетно кривые уста, да уложив на животе свои бестрепетные жилистые руки, забылся в глубоком намученном сне. Так и уставился мальчишка на него. Крайне редко когда удавалось простоватому сыночку себемирову узреть ведьмака даже в поверхностной и бдительной дремоте: до того ведь беспримерно чутко и вельми настороженно спал по обыкновению своему поднаторевший в выживании ведьмак, что обиходно никогда не мог застать его во сне незатейливый Мирко. Как будто бы с закрытыми глазами улавливал всевидящий и прозорливый мастер порожнее движение вокруг себя средь сна, а уж от шороха — так вовсе встрепенуться мог, схватившись за клинок... Не раз безрассудно завозившийся мальчишка ловил так на себе его пронзающий серчалый взгляд. Ничего не пропускал во сне извечно осмотрительный Освальджик. Однако же тут, как засмотрелся на него сквозь пелену в глазенках Мирко, так и увидел, что буквально беспробудно провалился измотавшийся вдокон суровый мастер в этот сон: склонился, изнуренный, лишь едва ничком не падая, главу к плечу бессильно свесил и ничего не слышит, уморившись от усталости. Обвис под силой тяжести еще того сильнее уголок его раскрытого искривленного рта, и глаз с болезной стороны, где веки не смыкались в полной мере, наверх маленько закатился, оставшись также приоткрытым в явившейся мальчишечьему взору неприглядности — совсем откинулся ведьмак, расслабив искривленный лик. И вовсе не смотрелся он теперь настолько страшным, яко прежде — напротив, представал как будто бы обычным изможденным человеком, какой в своей обыденной нескладной неказистости смотрелся лишь только несчастней душою. Измученный, истерханный, с разбитым подбородком, с глубоким ожогом на жилистой шее — без привычного смертельного оружия представал он теперь пред безыскусным салажонком обычным побитым затравленным нищим, каких было можно увидеть повсюду в больших городах. И даже и сказать теперь нельзя было, что оный прибитый лохмотник в изодранной грязной одежке на деле являлся рукастым умельцем. Воистину лишь жалость вызывал теперь ведьмак. И никого у него отродясь не водилось на всем белом свете — родного и близкого — и даже податься не имел он куда. Один лишь Мирко с ним делил все нескончаемые тяготы, в такой же недоле, кручинный, оставшись... И снова жалко мальчишке становилось наставника, досталось и ему ведь за сутки сполна. Дважды за день оказался он приневолен сходиться в убийственной схватке с чудовищем, первый раз выступив против мертвячки даже без потребной подготовки к страшной схватке! Затем еще и в руки разошедшегося некроманта-душегуба угодил, истерпев от него истязаний порядком... Потрепала судьбина убийцу чудовищ, в очередной раз на прочность с лихвой испытала... И что это за горестная тяжкая недоля? Что за судьба окаянная, злая? Ведь невиданную остроту ума и собранность сумел проявить в сей беде мрачный мастер! Право носить цеховой грозный знак отстоял в полной мере, сработав искусно — и что ему осталось по итогу? Давешняя безрадостная нищенская жизнь, где даже и корки засохшего хлеба подчас не закинуть в некормленный рот? Да только и мальчишечий бесхитростный рассудок смекнул достоверно, что так оно обычно и бывает и ведьмак на Пути обнажает клинок лишь за свойскую горькую жизнь без вариантов. Собачья судьба у убийцы чудовищ — не воздастся ему никогда по заслугам от мирского народа на совесть. Оттого и суровый ведьмак: он просто не может являться другим.       И все же пожалел он, как видно, мальчонку. Остался сидеть рядом с ним, дабы чувствовал себя сыночек себемиров, измученный всем пережитым в хуторе, хотя бы чуток поспокойней и лучше: чтобы смог отдохнуть и уже не боялся, зная, что сидит с ним поблизости мастер... Укрыл салажонка он свойским плащом, скуднейшими жалкими яствами накормил без остатка суровой рукой — чтоб только сумел тот маленько расслабиться... Странный он все же до трепета был: гневливый, стервозный, вельми раздражительный, извечно гонимый с любого порога — а все же старался мальчонку сберечь и все свои силы на это бросал. Пусть и был он сварливым до ужаса, браня порой бездольного мальчишку взбелененно на чем только зижделся весь присный свет — а все же спасал его бедную душу... И таки жалел, несмотря ни на что...       Так и уснул ребятенок вконец — на этот раз уже расслабившись и провалившись в забытье в полнейшей мере. И более уже не просыпался, утешив разболевшуюся бедненькую душу: не чувствовал ни перетянутую вретищем искромсанную спинку, ни безотчетный терзающий страх, ни даже холод, растекшийся по тоненьким сосудам — наконец успокоился малость, отдавшись во власть исцеляющих снов... Так и позабылся, отдыхая сердечком и чувствуя, что больше не случится прежних тягот... А после постепенно ощутил и забрезжившее светом пробуждение от сна.       Потянулся маленько отоспавшийся мальчишка, вытянув доселе бывшие согнутыми в коленках тоненькие слабенькие ножки, да сощурив от яркого света открытые глазки, так и посмотрел на хвойный лес перед собою: лежал он теперь на бочку, по-видимому, повернувшись безотчетно в тихом сне, а вокруг — до того живописная и чудная картина представала, что даже дух захватывало в оных восхитительных красотах! Раскинулись вокруг плененного увиденным дитенка высокие еловые стволины до небес, в подножии которых, распростерши молодые шелестевшие иголками отростки, и новенькие тоненькие ели прорастали. Тянулись ввысь душистые сосновые побеги, раскидывали в сторону игривый колкий лапник распушившиеся маленькие пихты — прямо сквозь иголки пробивался яркий свет, играя лучистыми теплыми бликами под самым мальчишечьим вздернутым носиком! Колосится пушистая травонька перед дитячьим веснушчатым ликом — качаются перед смятенными глазенками душистые веселые соцветия на тоненьких сгибающихся ножках и до того благоухают бесподобно, что хочется вдыхать и наслаждаться!.. Поднял мальчишка к небу глазки и щурится от ласкового света: зависло благосклонное приветливое солнышко над тихим просветлевшим ребятенком в ясной выси и так и льет с небес сияние — ни единого приземистого облачка не видно в небе том, и только слепящий лучащийся круг сияет в бескрайней ярчайшей лазури. Высоко уже яркое солнышко мреет. Заливаются веселенькими трелями неуловимые малехонькие пташки, и сам салажонок как будто ожил, оправившись от тягостной кручины и хворобы — отоспался вконец, отдохнув от терзаний уставшим сердечком, и даже позабыл о пережитых истерзаниях: насилу вспомнил лишь, как потянулся и почувствовал натянутую варедь... И даже и не смог сперва поверить, что на деле не привиделось ему все пережитое в кошмаре: до того разительно ведь отличалась осязаемая зримая картина пред дитячьими лучистыми глазами от того, что созерцал он прежде в хуторе, что казался себемирову сыночку весь минувший страшный день одним лишь порождением чрезмерно разошедшейся болезненной фантазии... Наблюдал ведь тогда сирый Мирко вокруг лишь безбрежную жуткую смерть, и даже краски представали перед ним как будто бы угрюмыми, печальными и мрачными — под стать всей окружающей могильной удрученности... Здесь же вовсю ликовала прекрасная жизнь, прославляя бодрящим дыханием свое торжество над тлетворной кончиной. И ничего уже как будто бы и не могло напомнить о близости мертвецкого надела некроманта, где бедный салажонок чуть не сгинул невдавне — осталось то ужасное владение за дитячьей спиной далеко позади.       Зашебуршился, чуть поморщившись от боли, ребятенок, заспавшиеся глазки белой ручкой пообтер да к крохотной деляночке кругом поворотился — отдохнувший и забывший об усталости — а впереди раскинулся и скромный бесхитростный лагерь, разбитый давеча убийцей чудовищ: потушенный походный костерок, разложенная скудная поклажа да тощая облезлая ведьмачья лошаденка. А вот и сам ведьмак сидит — зловещее чернейшее пятно средь ярких красок: умостился супротив остатков кострища да, зажав оселок в оголенной руке, прилежно и внимательно точил серебряный убийственный клинок... Смочил брусок в обычной влаге, под небольшим углом расположив под острой гранью, да медленным и выверенным грамотным движением водил покромкой лезвия вперед по оселку — два-три раза проведет, до остроты неспешно доводя свою оружие, а после повернет уже обратной стороною, повторяя проходы все снова и снова... Улыбнулся мальчонка несмело, завидев его за таким интереснейшим хитростным действом: всегда ведь было любопытно подсмотреть хоть краем глаза, как ухаживает мастер за рабочим снаряжением... Да только приметив пробудившегося отдохнувшего воспитанника, тот мгновенно отвлекся от дела — на время клинок опустил и, обыденно лик покривив, так и рявкнул осерженным тоном:       — Ну наконец-то! А я уж помыслил, что ты вознамерился спать до полудня! — Потупил смущенные глазки мальчишка, а между тем и подивился от случившегося: обыденно всегда ведь поднимал его ведьмак, едва только на темном небосклоне начинала заниматься чуть заметная зарница — подступал без смятения к еще порой смотрящему последний предутренний сон салажонку и беспощадно хлопал по замерзшему плечу. Тут же по неведомой диковинной причине вдруг позволил захворавшему и истощенному дитенку отоспаться задоволь, не став пробуждать его с брезгом рассвета... Пожалел, как видно, горемычного мальчишку: и без того ведь надысь тот в кошмар окунулся... Поглядел на него с удивлением Мирко — в первый раз ведь проявил к нему обыденно безмилостный наставник снисхождение и даже сострадательность, идущую от сердца — и в лик его всмотрелся, отмечая для себя, что хоть отнюдь и не исчезли все полученные раны с его сухощавой болезненной кожи, все ж отдохнул и оклемался он неплохо. Вестимо, и ему пошла на пользу эта ночь, как сумел он маленько расслабить напряженный настороженный рассудок. Присел ребятенок с усилием ровно, на кратенький миг все ж покривив свое обличье от прострела в хворой спинке, и дальше оперевшись на землицу бледной ручкой — кружилась ведь мальчишечья головушка от резких невнимательных движений, яко прежде — с ожиданием вгляделся и в глазища ведьмаку. Не стал, впрочем, откладывать оружие Освальджик — вахотною башкой с подгоревшими волосьями мотнул заместо этого, мальчишке указав на деревянный черепок с последними остатками вечорошнего варева, и дальше огласил суровым тоном: — Ешь давай проворно — и поехали уже. И без того полдня с твоей волынью потеряли! — а дальше воротился и к давешнему занятию, пустившись отшлифовывать клинок своим намоченным точильным камнем. Не стал с ним спорить Мирко, искушая опрометчиво суровую судьбу — поспешил выполнять повеление, покамест ведьмак не прогневался.       Так они и принялись в дорогу собираться: пока мальчишка ел, окончивший все прежние занятия ведьмак собрал свои пожитки, разместив их на ремнях в седельных сумках и мешках, а дальше приказал вдокон проснувшемуся Мирко улечься вверх спиною, дабы обнажить для взора мерзостную рану... Уселся на воспитанника сверху, как и в первый ужаснейший раз, когда пришлось ему суровой твердой дланью мальчонке ушивать кровоточивый страшный шрам, намотанное вретище обратно размотал и так и принялся осматривать давешний жуткий шов... Аж исходил мальчонка бедненький привычным беспримерным неуемным любопытством, отчаянно желая уяснить своей душонкой, как выглядит заштопанная рана, ведь долго изучал ее внимательный ведьмак. Аж крючковатым острым носом по покромке оной раны проводил, принюхиваясь истово к ее краям неровным... А дальше, упредить мальчишку сирого о будущих терзаниях ничуть не возжелав, замоченной в сивухе влажной тряпицей пустился обтирать ему края обшитой вареди... И выл, и извивался бедный Мирко, а только все равно пришлось ему то мытарство пропащее стерпеть, и хоть по счастью не продлилось оно долго. Обтер ему наставник протянувшийся вдоль спинушки неровный грубый шов, обратно обмотал вокруг боков оставшуюся ткань из полотнища платяного и токмо после этого мальчишку отпустил, позволив изведенному и хнычущему Мирко встать с отсыревшей холодной землицы. Но даже утирая проступившие в глазенках сокрушенные слезы прожитого терзания, осознал ребятенок бесхитростным разумом, что, вестимо, не во вред ему проделал это странное мороченное действие ведьмак: он вообще вытворял много странных пугающих дел, от которых по мальчишечьему взбитому затылку пробегала лихая ледащая дрожь — руками чудовищ издохших разделывал, варил разномастные жуткие зелья, вливая засим их в иссохшее горло… Да только как припомнил чуть поникший салажонок через силу, как прошедшей бесхлопотной ночью с ним остался близехонько мастер, лишь бы только он зря не страшился, так и мгновенно просиял своим нутром — не доводилось ведь на деле ему прежде наблюдать такое вящее рачение от мрачного наставника! И так болезненно смотрел тот на мальчишку, с такой тоской безмерной в непривычно унывном и горестном взгляде, что даже и несведущий дитенок смутно чувствовал, что просто рвалось его сердце на части! И хоть и сложно было разобрать, что творилось на черной душе ведьмака — был ведь он украдчивым и страшно нелюдимым, и объяснять свои диковинные действия нисколько не трудился никогда — а только все равно как будто бы невиданное нечто совершилось... И разом и про рану позабыл мальчонка сирый, как затмили его разум сии мысли необычные. Однако же расслабился он вскоре непростительно и бдительность потребную порядком растерял: успел ведь дальше схлопотать он еще и до того, как устремились они с мастером в дальнейшую дорогу — как малость позабылся и озвучил свои мысли! Усаживаясь ровненько в потертое седло и приласкав своей ручонкой вдоль запутанной гряды свинцово-черной волосни ведьмачью тощую кобылу, промолвил он беспечно, обратившись наивно к наставнику и выдав без всяческой низменной мысли свой общий секрет с сей караковой клячей:       — А знаешь, кому надысь досталось плоше всех?.. Несчастной животине! Я хоть поел маленько, а бедненькая Нюхалка вконец оголодала… — и сразу же осекся, как вспылил гневливый мастер в одночасье:       — Что?! Это что за вахлацкое слово?! — прорычал он над ушком притихшего Мирко, и сыночек себемиров, осознав свою случайную ужасную оплошность — подсказывало сердце ведь дитенку, что не стоило озвучивать при мастере прозвание, какое придумал он снулой кобыле — так и пустился объясняться, заикаясь и щемясь:       — Ну... Просто... Я подумал, что лошадь тоже... ну, как-то должна называться... Она же тоже живая, как ты или я... А прозвища, чтоб кликать, не имеет... Ну а потом — она все нюхала и посему...       — Чтоб я больше не слышал этот вздор! — рыкнул разъярившийся ведьмак над головой у неразумного Мирошка, и перепуганный мальчишка лишь сильнее втянул в плечи тощую шейку: осознал, что, стало быть, в любой момент, осерчавший чрез меру наставник залепить ему по уху дальше может. — Вот вырастешь — свою хоть Плотвой обзовешь! А эта падаль мне принадлежит! — а после и добавил взбелененно: — Я за двадцать каингорнских линтаров на скотобойне ту дохлятину перекупил у рубщика! Мое это ягло! И я буду решать, как к этой дряни обращаться! — Ну хоть не стал мальчишечку воспитывать острасткой.       Так они с делянки и уехали, продолжив нескончаемый тернистый путь сквозь лес и выйдя в скором времени на узкую тропу. Ажно буквально засмотрелся на чудесные пообступившие их с мастером красоты восхищенный всем увиденным мальчишка, посему как на деле в до того бесподобных и чудных местах оказались они после прожитых ужастей, что воистину сердечко начинало ликовать и восторгаться от вида такой небывалой красы! По обе стороны от уходящей вдаль тропинки раскидывали лапник восхитительные стройненькие ели: вся предгорная долина и величественный горный крутосклон усеяны были вдосыть нескончаемым лесом, какой теперь купался в изумительном и ласковом полуденном сиянии — и пусть иной раз пробивались сквозь чарующее царство благородной колкой хвои и иные величавые деревья — развесистый высокий ясень, надежный крепкий дуб, могучий вяз — а все равно повсюду лапами колючими тихонько шелестели больше елушки пушистые. Укрыли они горные покатистые склоны зеленым безбрежным душистым покровом, и только лишь вдали, буквально прикасаясь заостренными кипенными вершинами к чарующей небесной синеве, виднелись высоченные прекраснейшие горы, которые в сиянии небесного светила казались осветленными и будто синеватыми. И отмечал тогда пытливой любопытнейшей головкой восторженный увиденным мальчонка, что стоило, пожалуй, их прозвать горами Синими... А после вспоминал, что, вроде, так и нарекли их исстари — объяснил то однажды дитенку убийца чудовищ, говоря об укрытой в далеких горах и сокрытой от глаза ведьмачьей твердыне: так и говорил, что именуются те горы присно Синими, и стало быть, запомнил то мальчишка любознательный. А в небе над чудесным перевалом и горами клубились перламутровые крупные балчины: подобно распушившейся и мягонькой перине, любовно укрывали высочайшие вершины. В прекрасное чудеснейшее место прискакали они с ведьмаком по итогу, пройдя до того половину бескрайнего белого света — и теперь уже, вестимо, и не верилось дитенку, что некогда сидел он неотлучно в одной лишь родной деревеньке, ведь даже и представить он не мог до встречи с Освальдом, что мир такой огромный и настолько многогранный. И что только не видели мальчишечьи глазенки за время скитаний с убийцей чудовищ! Иной раз встречал себемиров сынок на тернистом пути вместе с мастером и просто ужасающие вещи, какие хотелось скорее забыть. Однако же невиданные яркие красоты, в какие возвращались они оба по итогу, каждый раз позволяли дитенку отвлечься, отогнав все кручины и страхи подальше. Вот и сейчас уже не верилось вздохнувшему свободно салажонку, что буквально вчера пребывал он в вертепе безумия, извечно наблюдая пред собой лишь разгулявшиеся мерзостные ужасы: жестокого терзателя, который поднимал от смерти мертвых, при этом загубив своим старанием округу; девицу лихоимную, подобную чудовищу, чья бедная измученная душенька по воле некроманта упокоиться нисколько не могла; и наконец крестьян, полубезумных жутких кметов, какие, оставшись без власти мучителя, все свойское безбрежное безумие мгновенно излили в ужасную бойню... Как будто временами вспоминал он те картины: как прятался на дереве, смотря на смертный бой; как выносил его ведьмак из мрачной чащи на руках — израненного, хворого и верно умирающего; как страшное заклятие с него потом снимал, не слишком утрудившись успокоить ребятенка... Как девицу убитую засим сжигал гневливо, под нос себе бранясь и проклиная некроманта, и как потом злодей его едва не растерзал... А только все казалось уж минувшим без оглядки. Как если бы оно вообще случилось не с самим бездольным Мирко, а с кем-нибудь иным, кто побывал в его обличье.       Утешился застращанный Мирошек, созерцая с наивным безмерным восторгом неторопливо проплывающие виды перевала: и до чего же бесподобной и прекрасной была сия возможность идти вот так вперед — выбирать самолично без всякой оглядки уходящее в бескрайние неведомые дали направление извилистой дороги, не будучи привязанным к какому-то наделу! Так и замечтался, созерцая ненаглядные природные красоты, простоватый невинный сынок себемиров — о том, как когда-нибудь станет он взрослым и начнет по дорогам свободно скитаться… Не останется тогда на всем бескрайнем континенте такого недоступного лихого уголка, в который не заглянет он с пытливой любознательностью! Все дороги однажды пройдет, все далекие чудные страны посмотрит, ведь даже и представить невозможно, сколько странных редчайших чудес может встретить вольготный скиталец, что по свету бродяжит с приподнятым духом! Так и витал мальчишка сирый в облаках, разинув в неподдельном и бесхитростном восторге от всех этих мыслей отрадно роток… пока не отвлекло его вдруг грянувшее сзади обращение сурового наставника — как обычно, бесприветное, тяжелое и мрачное — ударив как гром среди ясного неба:       — В ближайшем будущем мы с тобой расстанемся.       Так и осекся отвлекшийся Мирошек, как услышал сию заскорузлую речь, сперва и не вникнув в нее основательно: скорее подивился больше самому свершению — тому, что обратился к нему Освальд без причины. Без привычной раздражительности в строгом хриплом тоне — просто отчеканил хладнодушные слова, поставив себемирова сыночка перед тяжким суровым известием о будущем кручинном переплете, и снова замолчал, уже не подкрепляя свои речи объяснением. Прокрутил их мальчонка в наивной головушке, безотчетно повторяя про себя бесшумным шепотом — а после так и вздрогнул, осознав их всамделишный смысл и также ощутив, как встрепенулось в тощей грудке и маленько задрожавшее сердечко... То есть как это — расстаться? Спервоначалу даже не поверил ребятенок в эту речь, даже когда осознал ее четко — не мог ведь он дотоле и в помине помыслить о возможном отдаленном расставании с суровым убийцей чудовищ: стал ведь тот бездольному несчастному дитенку за время их безрадостных скитаний последним заступником в горестной жизни. Настолько уже свыкся с этой жизнью салажонок, настолько сроднился с тяжелой судьбиной, приняв ее безотказным сердечком и даже смирившись с характером мастера, что даже и не думал он николи, что, возможно, придется им дальше расстаться... Казалось то воистину немыслимым! Какой-то досадной жестокой ошибкой... Попробовал мальчонка обернуться, да только перемотанная вретищем израненная спинка засаднила предательской болью — тогда запрокинул он малость головку, затылком уткнувшись наставнику в грудь, и вперив глазенки ему в брыдкий лик, лишь озадаченно и спутанно промолвил:       — А почему расстанемся? — И тот отозвался, отчеканив бездушный ответ:       — Потому что так было всегда. Я привезу тебя в наш замок, Каэр Морхен, и дальше оставлю учиться. Так было со всеми из нас, и будет сейчас и с тобою. — Но так и не унялся ребятенок.       — А сам не останешься там же? — вопросил он огорошенно у мастера, и тот лишь изрек без сомнений:       — Нет. Не останусь, сопливец. Я уеду наутро из крепости. — И завидев, стало быть, как пораженно и забито обернул свою головушку вперед бездольный мальчик, немного помолчав, затем сурово пояснил: — Я не могу там остаться надолго: Каэр Морхен — не грошовый постоялый двор на тракте. Туда нельзя просто приехать и навек там поселиться: ведьмакам дозволено в любой момент вернуться, чтоб оставить обучаться привезенного мальчишку, но после от нас будут ждать молчаливо, что мы воротимся обратно за стены, ведь в ином противном случае надел нас не прокормит. Помимо приезда с дитенком, у нас есть единственный повод вернуться: ведьмаки приезжают в надел на зимовку, чтоб мороз переждать и спастись от грозящей бескормицы, но даже за этот короткий постой с нас взымается цехом оплата: триста каэдвенских марок с мастеров и по сто — с подмастерьев без знака на шее. Без оных заработанных монет внутри кошелки можно даже и не ехать в эту сторону. Эту сумму непросто собрать, но невзирая на все сложности и прочую мороку, многие стремятся возвращаться каждый год: бродячему бескровному ремесленнику, какой и без того считает каждую монету, продержаться без работы весь сезон довольно сложно, потому как в снегу на чудовищ не ходят — а в цеху он хотя бы не сдохнет в бесхлебье. Вот они и идут. Ведьмаки молодые.       Так и притих от пояснения наставника пришибленный услышанным мальчишка, сперва погрузившись лишь в тягостный ступор: и вроде не поведал ему Освальд никоей жестокой и злобной крамолы — и в самом деле, ведь должна была уткнуться их дорога в проклятущий Каэр Морхен хоть когда-то — а только все равно как будто бы расстроилась маленько неразумная мальчишечья душонка... Уже привык он к бесприветному наставнику сердечком и, вестимо, даже малость не подумал головою, что не сможет тот остаться с ним в наделе проживать... Да даже и представить то мальчишечья головка не могла! Буквально поник он от такого откровения.       — Ты говорил, что будешь меня обучать... — лепетнул салажонок растерянно, смотря в уходящую в горы тропинку, но при этом перестав вдруг замечать ее красоты.       — Возможно однажды и буду, — ответил бесстрастно ведьмак, — коль в грядущем пройдешь ученичество. — И как будто пригорюнился от этого признания пришибленный услышанным мальчонка: обескураженно головку опустил, в луку на седле пред собою всмотрелся и так и призадумался растерянно, не ведая, что делать, и разом позабыв о всех когдатошних мечтаниях. Неужто и действительно придется им с наставником расстаться в столь короткий срок? Так и поник салажонок от оной обыденной мысли: хоть и без году неделя пробежала, как успел он привыкнуть маленько к брюзгливому Освальду, а все равно — как будто бы кольнуло его нечто в разболевшееся хилое сердечко, как узнал он, что вскорости снова останется сам в беспросветном лихом одиночестве... Ведь после всего пережитого, после всех неимоверных и безжалостных терзаний не мог теперь представить салажонок, что ждет его дальше в пугающей бедственной крепости: сумел ведь он узнать о тех грядущих временах лишь мелкую толику тягостной правды, и эта ужасающая истина — о том, что все приехавшие в крепость ребятишки проходят вначале ужасные муки — страшила теперь ребятенка немало. Старался он даже не думать об этом, а как воображал супротив воли, так и мерещилось бесхитростно ему, что будет он хотя бы в этом мытарстве не сам, а в близком присутствии радетеля строгого… Ведьмак, конечно, был на редкость пакостной рваниной, но даже и притом прошли ведь они с ребятенком немало, и представлялось отчего-то простоватому мальчишке, что все же немного подольше с ним останется нарекшийся заступником Освальджик — хотя бы покамест мальчонка не вырастет полностью или покуда не кончатся все испытания… А только вот оно как вышло в самом деле. — Ты не исключительный, сопливец, — донесся до притихшего да впавшего в задумчивость сыночка себемирова негромкий голос мастера, — все мы ехали в надел без всякой радости. Я тоже так ехал когда-то… с одним лишь смятением черным, — и дальше, чуть понизив хриплый тон, промолвил совсем приглушенно: — Меня таким же образом однажды привезли: вручили в десницу учителю, и так я и остался обучаться ремеслу. Таков непреложный закон, и быть по-другому не может. — Закинул тут снова мальчишка головку взадьпят — поглядел выжидающе в желтые очи наставнику, а засим и вопросил с надеждой в звонком голосочке:       — Но мы же с тобою увидимся снова? — Но даже и не сразу удостоил его мастер разъяснением — поводил мрачным взглядом по дивной возвышенной местности, высматривая в ладных, уходящих вдаль красотах притаившееся лихо, а дальше отозвался через силу неохотно:       — Мне это неизвестно ни на лепту. Возможно, и увидимся однажды. — И так и опустил свою головушку расстроенный услышанным Мирошек: казалось бы, был ему строгий убийца чудовищ лишь недолгим случайным владетелем в этом горьком тернистом пути и вел притом житье вельми опасное и нищее, какое могло оборваться буквально за кратенький миг — а только все равно надеялся, как видно, салажонок услышать от него иной — сочувственный — ответ…       — А на зимовку ты приедешь? — продолжив цепляться за всякую тонкую ниточку слабой ручонкой, щебетнул огорченный дитенок, головку закинув взадпятки. Опустил на него Освальд на мгновение свой взгляд — напряженный, безотрадный и как будто изведенный некой тягостной кручиной — а затем и изрек, полоснув ребятенка безжалостным словом и маленько передернувшись от собственных речей:       — Зачем? — И сразу обратно глаза перевел на дорогу. Смутился от оного отклика бедный мальчишка, вновь вдокон запутавшись в реакциях наставника: прозвучал ведь его голос безо всякого намека на сочувствие и жалость — сурово и даже отчасти бездушно — а грозные змеиные глаза вдруг выдали предательски и скорбь в нутре безмилостном... И снова чуть вздрогнул от этого глупенький Мирко, маленько распрямившись и тихонько огласив свой щемливый ответ:       — Ну… чтобы… там увидеться со всеми… — и в этот раз ошибся непростительно, посему как доселе остававшийся весьма невозмутимым лютый мастер мгновенно ощерился от оных зарончивых слов.       — С чего это я должен? — прорычал он взбелененно, склонившись над сирой дитячьей головкой, отчего бездумный салажонок лишь застращанно притих, всмотревшись пугливо без звука в зажавшие потрескавшийся старенький чембур ведьмачьи стиснутые руки. — А не желаю я видеться с тамошним пакостным сбродом! Я как-то зим двенадцать без возврата в эти стены продержался — и больше причин возвращаться не вижу! Только чтоб тебя, паршивца, в крепость отвезти! — И дальше все ж малость смягчился, продолжив пояснение уже без злобных криков: — Мне этот Каэр Морхен претит. И даже вид его поганый мне противен. Слишком много зорких глаз. Навостренных охальных ушей. Длинных трепливых дрянных языков... какие я отрезал бы недрогнувшей рукой.       — Но там же тоже ведьмаки... Такие же, как ты, наверное... — несмело лепетнул мальчишка и так и содрогнулся от разгневанного окрика взбешенного наставника:       — И что с того, паскудник?! Я должен с ними в десны лобызаться?!       — Ты не любишь других ведьмаков?.. — уже буквально защемившись без остатка, тихонько шепнул надоедливый Мирко, и убийца чудовищ ответил гневливо:       — Нет, сопляк паршивый. На дух не выношу.       И было то истовой правдой. Ведь как уже успел убедиться за время своего недолгого скитания с безмилостным наставником измаянный мальчишка, относился тот к ведьмачьему присному цеху весьма своеобразно и отчасти даже двойственно. Ведь был он, с одной стороны, бесконечно лоялен и вступался за разрозненную общность ведьмаков везде, где только требовала горькая недоля, однако остальных убийц чудовищ при этом ненавидел всей черной душою. И хоть и встретил перепуганный мальчонка с тех самых кручинных времен, как покинул родную деревню, не считая устрашающего Освальда, всего лишь одного такого жуткого бродячего мутанта с пронзающими желтыми глазищами и гнусным изуродованным шрамами лицом, запомнилась та кратенькая встреча его бездольному трусливому рассудочку почти что столь же ярко, как и прежнее знакомство с хладнодушным попечителем! И даже дальше, по прошествии немалого количества недель, бросало несчастного Мирко в тревожную мелкую дрожь, как вспоминал он против воли то короткое ужасное сретение, когда пришлось им случайно столкнуться на запылившейся развилке двух дорог у врат харчевни и с другим жесточайшим наемным убийцей чудовищ… Тогда и стал мальчишка сирый по неволе перепуганным свидетелем той вгоняющей в трепет недоброй грызни, какая происходит временами на просеке, коль пересекутся там пути двух представителей ведьмачьего цеха… Чай, и не заметил он сперва неслышно подступившего лихого незнакомца: стоял ведь, знамо дело, несмышленый и рассеянный мальчишка подле безжалостной шуйцы наставника, разинув в изумлении свой маленький роток да молча наблюдая, как сжигает тот обыденно без всяческих сомнений поблекшую от солнца перемятую восковку, какую дотоле сорвал с врат трактира… да токмо как зажал его вдруг Освальд, встрепенувшись, да собой заслонил второпях безотложно!.. Еще и за черен клинка вдруг схватился, однако же при этом все ж не став извлекать тот заточенный меч из футляра!.. Испугался в тот момент неразумный беспамятный Мирко воистину насмерть, лишь насилу заставив себя показаться из-за спины загородившего его от лиха мастера — и сразу так и сжался от ужасти, ибо узрел перед собою в коротенькой сажени невесть откуда взявшегося страшного скитальца с бадражными змеиными глазами, как у Освальда… Мгновенно, стало быть, смекнул головкой салажонок, что был то такой же убийца чудовищ — ершистый и мерзкий лицом злобный выродок: был он посечен в кровопролитных жестоких сражениях бесчисленными рублеными шрамами, храня как подтверждение тому при себе и рабочий меч, а на шее у пугающего нелюдя висела еще и подвеска ведьмачья — уже притом изображавшая не волчью клыкастую пасть, а шипящий кошачий взъяренный оскал!.. Еще и голову зарубленного мерзостного лиха держал он без страха в зажатой деснице — убил по заказу, как видно, чудовище и нынче явился с башкой за наградой. И до того недобрым и жестоким смотрелся тот встреченный пришлый ведьмак, что только лишь сильнее прижался мальчишка к наставнику в трепетном страхе: так и смекнул интуитивно, что дальше случится в том месте раздор… «Ты что ж это творишь такое, братец?.. Вощанку с заказами низменно жжешь?» — вопросил опосля помолчавший прошлец, обратившись к напряженному мальчишкиному мастеру, при этом и как будто бы пронзая его злобным и исполненным яризны лютым взглядом, и тот не остался нисколько в долгу. С рукояти руки не снимая, так и выплюнул яростно с желчью: «Пошел отсюда вон, паскуда. Нет заказов — я проверил». И бедненького Мирко загораживает мрачно... Оглядел их обоих с наставником сей умело подкравшийся страшный наемник: даже по дитячьему испуганному лику провел кровожадным безжалостным взглядом — не был Мирошек сметливым и зорким, а только все равно ощутил, что действительно был то драконовский взор... А дальше безо всяких упреждений вдруг стремительно поддался чуть вперед — отстранился опрометью Освальд в сторону, оградив от супротивника дрожащего дитенка, и сразу мгновенно обнажил лезвие клинка — пока что на одну предупредительную пядь… Да только пугающий встречный скиталец заместо вероломного лихого нападения лишь проворно сорвал с воротища бумагу. Развернул ее к мальчишкиному мрачному наставнику и сразу на обличье натянул оскал свирепый — засмотрелся перепуганный увиденным мальчонка на зажатую в наемничьей ладони вощанину и насилу от страха заметил портрет, какой был неумело намалеван на бумаге... «И не шибко-то внимательно проверил, — не моргая, ответил стращавый наемник, — вот гончий лист ты нерадиво пропустил». И только щербатый оскал обнажает... «Вот и бери его, стервец, коли не брезгуешь таким! Я руки марать все равно не желаю», — прошипел с остервенением на это хмурый мастер, ни на миг не прекращая заслонять собой дитенка, и вконец чуть отступил и ужасающий прошлец. «Возьму, не сомневайся, — произнес он гнусливым рокочущим голосом, продолжая пронзать супостата своим недобрым и исполненным раздора ярым взглядом, — работу заказчику сдам и возьмусь. Тем более что выследить преступника в бегах порой не менее азартно, чем срубить главу чудовищу. Поэтому старайся не прогневать никого, ведь если на этой вощанке я однажды увижу твой лик... мы снова спознаемся, братец. И твоя голова в мешковине меня потом славно прокормит». Ничего не ответил на это паскудство мальчишкин осмотрительный вытерпчивый наставник, а сам салажонок почувствовал мигом, как буквально содрогается в грудиночке сердечко — даже ножками от ужаса помялся перепугано, и стало быть, заметил то недобрый душегубец. Полоснул он дитенка убийственным взглядом, хищно расширив зрачки вороные, а засим и изрек напоследок, надругательски бросив заслонившему его собою мастеру: «Не волнуйся, щенка не убью: за мертвого монету мне не выручить. Продам его в игорный дом... иль нищим на выселках города — выпрашивать у путников чеканку. Куда-нибудь сгодится». И так и удалился, унеся с собой листок в одной руке и голову зарубленного лиха — во второй. Долго не мог обмеревший мальчишка отойти от пережитого волнения, а мастер лишь бранился взбелененно — до того непристойно и гнусно, что Мирко смущенно и робко молчал. Тогда неразумный мальчонка и понял, что ведьмак ведьмаку на тернистой дороге скорее вгрызется в открытое горло, нежели чем рыцарски поможет в ремесле. И подобно тому, как умелый кузнец, зараньше обустроивший рабочую ковальню, ничуть не возликует от вида соседа, который на свойский коварный салтык устроил гвоздарню за смежной околицей, встретивший соперника блуждающий ведьмак привычной братской радости отнюдь не испытает.       Так и вздрогнул ребятенок от такого краткого случайного воспоминания о встреченном пугающем скитальце, какой пригрозил его просто продать… И неужели отныне такие жестокие люди будут окружать его, бездольного, всегда? В прошлый раз заслонил его мастер… но что будет дальше в пугающей жизни, коль придется им всамделишно расстаться? Снова почувствовал бедненький Мирко, как буквально содрогается взгрустнувшее сердечко: неужто после всех прожитых тягот ведьмак его просто бесстрастно оставит? И даже не вернется навестить потом ни разу? Неужто суждено несчастному мальчишке снова остаться в окружении чужих?       — Ну тогда… чтобы увидеться со мной… — припомнив свой оборванный вопрос да малость пересилив нарастающую робость, тихонько промолвил он снизу наставнику, и снова воцарилось напряженное затишье, нарушаемое приглушенным топотом сколоченных кобыльих копыт. Затаил себемиров сыночек дыхание, не решаясь обернуться назад — уже не оттого, что опасался прогневить малоуступчивого мастера своей неразумной реакцией, а больше потому, что растерялся неподдельно... А только молчал мрачный Освальд, как прежде — как будто бы не зная, что ответить салажоноку.       — У меня нет денег, чтоб вернуться, — наконец отчеканил он тягостным тоном, и приунывший мальчик опустил неуверенно голову. И до того необъяснимо грустно вдруг почувствовал себя на измотавшемся сердечке, что даже дыханье из грудки вмиг вышибло... Ведь через столькое прошли они с наставником вдвоем, столько суровой недоли стерпели — и вот теперь после всего им предначертано расстаться... Даже без возможности увидеться потом...       — Значит, ты меня... в крепости бросишь? — растерянно промолвил поутихший ребятенок, и ведьмак безотлагательно ответил:       — Не брошу... а оставлю учиться. Чтобы ты изучил ремесло и мог себя дальше всегда прокормить.       Призадумался от этих справедливых, но при этом и весьма жестокосердных слов наставника Мирошек, смутно понимая малоопытным рассудком, что убийца чудовищ всамделишно прав и несчастному воспитаннику лиха не желает, а только заупрямился душонкой защемившей... И даже сам не ожидал он от себя такой реакции, ведь если так подумать... кем ему безмилостный наставник приходился? Всего-то неполных три месяца скитались они вместе по петляющим дорожкам, а только и за это незначительное время успел мальчишка сирый к попечителю привыкнуть... И пусть и бывал хмурый мастер в тягчайшей острастке с дитенком бездольным до крайности строг, порой беспощадно влепляя удар и за самую простейшую невинную провинность, пусть и бранился беспрестанно на мальчишечку стервозно, не щадя вероимное детское сердце — а только все равно хотелось глупому Мирошку вспоминать о нем лишь лучшее... Как укрывал он замерзшие плечики бедному Мирко в разгул непогоды — порой промокая до нитки, но спасая мальчишку от хлада... Как не раз спасал дитенка межеумного из наиболее опасных и критичных ситуаций, подвергая себя без раздумий угрозе и каждый раз вырывая мальчишку у смерти. И даже в эту ночь повел себя измотанный ведьмак с воспитанником сирым несказанно непривычно, все ж позволив разболевшемуся Мирко отдохнуть от всех немыслимых случившихся ужастей. И ведь и без того тот тосковал неимоверно по потерянным родным... Один оставался несчастный дитенок, и только безмилостный мастер опекать его душоночку в юдоли сей нарекся... И так и задумался Мирко, что, пожалуй, ни разу не желал ему всамделишного зла сварливый Освальд — ведь ничего ему не стоило найти себе иного паголенка, блуждая средь разрушенных кошмарным лихолетьем хуторов, коль уж не выжил бы бедненький Мирко в том злосчастном тернистом пути до затерянной в горах ведьмачьей крепости, и даже причины стараться его уберечь у убийцы чудовищ отнюдь не имелось... А только каждый раз собой он заслонял мальчишку глупого. И так и понял салажонок неотчетливо, что никто с ним в Каэр Морхене возиться так не будет... И зачем это ведьмак его надумал привозить в такое место? Тем более что сам его на дух не переносит.       Помолчал себемиров сыночек растерянно, поводив по развернувшимся в обеих сторонах чудесным видам своим неуверенным ищущим взглядом — и ничего ведь не случится, коль озвучит он наставнику свои придумки честно... Ну не станет ведь мастер похабно браниться в ответ на простодушную дитячью откровенность! За такое не станет браниться никто — ни один человек, наделенный душой! Потупил мальчишка несмело глазенки и дальше неуверенно и шатко вопросил:       — А может... не поедем дальше в этот Каэр Морхен? — и сразу так и сжался беспримерно, потому как разъярился от услышанного Освальд страшным образом.       — Что?! — прорычал он, срывая от окрика голос и едва не поперхнувшись от дитячьего бездумного вопроса лютым гневом. — Это как это… Что значит «не поедем»?! — И себемиров сынок поспешил оправдаться, покамест суровый наставник ему опять не обтрепал своей десницей все волосья:       — Ну... По правде говоря... я не очень хочу туда ехать... В этот Каэр Морхен... Я никого там не знаю... и получается, что снова там останусь одиноким... А к тебе я уже как-то... ну, привык... хоть ты и бываешь порой шибко строгий... И потом — там ведь будет это ваше Испытание... И я немножечко боюсь...       — Я давал тебе возможность сделать выбор, — проскрежетал над дитячьей патлатой головкой сквозь сведенные зубы ведьмак, — и если ты, вахлак, ошибся… пеняй теперь на свойский стоеросовый рассудок!       — Я не ошибся… Но ты не говорил, что мы расстанемся... а сам я не подумал... — рассматривая узкую петляющую тропку, насупился обыденно пришибленный Мирошек. И нынче больше не казались эти ясные чарующие виды потупившему глазки себемирову сыночку манящими и в сердце пробуждающими радость. Какое уж тут было вдохновение, коль суждено было мальчоночке начать ведьмачий путь с очередного расставания — теперь уже с наставником?.. Пораскинул мальчишка бесхитростным разумом и так и продолжил несмело: — И просто я маленечко помыслил... ну... мне ж необязательно быть только ведьмаком! Честно говоря… я не очень хочу становиться убийцей чудовищ... Я мог бы стать и обычным наемником… без этих мутаций и всего остального... — и даже душонкой воспрянул маленько, воодушевившись от собственных несмелых рассуждений в полной мере. Откинулся он снова к широкой ведьмачьей груди, головку закинул наверх, посмотрев оробело в зеницы наставнику, зрачки на которых от яркого света теперь смотрелись узковатыми сведенными полосками, и тихо промолвил с забрезжившей в стеснительном тоне порожней надеждой: — Ты мог бы и сам меня взяться учить… Ну... сражаться на мечах, еще другое что-то делать... Я учился бы прилежно... Я все, что нужно, делал бы! — А только смотрит с упованием на мастера, но тот лишь корежит уродливый лик и хранит томительное тяжкое молчание: глазами по мальчишечьему беленькому личику без жалости все водит и до того сжимает челюсти, что стало быть, раскрошит вскоре зубы… Так и понял Мирошек, что сам он, стало быть, означенный мальчишечий порыв не разделяет, но все же также и решил, что отступать на полпути уже бессмысленно. — Ну смог бы ведь, Освальджик? — шепнул он с давешней надеждой наставнику, и тот, обиходно скривившись и от вида лучезарных глаз мальчишки пересилив распалившийся в нутре свирепый гнев, немного смягчил свой несговорчивый сварливый нрав, огласив беспощадный ответ жестким голосом:       — Может, и смог бы. Да только то супротив правил. Не для того мне отдавал тебя отец, чтоб я пошел на поводу у оных пагубных желаний: подобно тому, как от всякого мастера родится лишь умелец в изначальном ремесле, ведьмак на Путь приводит лишь другого ведьмака, — и осмелевший от растущей безысходности мальчишка тихонько возразил, шепнув насилу:       — Но это же несправедливо… В мире ведь столько различных ремесел… и если б каждый подбирал себе занятие по духу…       — Заканчивай язык мозолить! — чеканя каждое не знающее жалости суровое слово, прервал его старания убийца чудовищ, то и дело перемежая не теряющий бдительности взгляд с дитячьего лица на уходящую вперед дорогу, — никого не волнует, чего хочешь ты. Или я. Ни один из нас — даже самый нижайший байстрюк из поганой дрянной подворотни — не родился изначально исковерканным мутантом, да только таков наш назначенный жребий. Не искушай меня, сопливец: я никогда не поведу себя настолько безответственно! Такое завалящее дрянное малодушие будет с моей стороны эгоизмом! Посему как передать тебе ведьмачье ремесло — мой предначертанный исконный долг, какому я противиться не вправе: через тебя я оставлю свой след в этом мире, и ты однажды заменишь меня на Пути, когда сам я оставлю сей смертный удел. — Защемило буквально до боли от этих словно бы высеченных в поверхности камне малопонятных слов бухмарного наставника мальчишечье сердечко, и до пугающе и тяжко дальше сделалось, как представил мальчишка себя сиротливым скитальцем на разухабистой петляющей дороге, что только лишь мелькнуло ощущение, что хочется склонить к земле головушку. Теперь такая перспектива дальнейшей безрадостной жизни уже не казалась манящей отнюдь. Мрачная картина мира получалась у убийцы чудовищ — тяжкая, бессмысленная, горькая — а себе так и вовсе не оставил он в ней места, предсказав свой конечный бесславный уход... И хоть и не смог приунывший дитенок осознать в полной мере, почему так незыблем был в озвученных безжалостных суждениях ведьмак и почему лишал себя вместе с пришибленным воспитанником малейшего права на вольность в решениях, а только все равно невыразимо грустно на душоночке трепещущей ему в дальнейшем сделалось. Тоскливо ему будет оставаться в мрачной крепости...       — Я просто не думал, что это будет так... — тихонько лепетнул приунывший мальчонка. — И что нам придется так скоро расстаться... — И после затянувшегося тяжкого молчания безмилостный мастер вдруг тихо изрек:       — ...Кто я тебе, неразумный ты сопливец? Зачем ты ластишься ко мне?       И Мирко призадумался и сам. Действительно — пришла уже пора ответить, кем ему являлся в самом деле мрачный Освальд, раз уж сам себемиров сынок настолько сильно встрепенулся, как услышал о дальнейшей неминуемой разлуке... И что ж это был за бессмысленный странный вопрос? Последним оставшимся в мире защитником стал для обездоленного да лишенного прежней семьи салажонка бездушный убийца чудовищ: каким бы он ни был — стервозным, гневливым, безмилостным, не знающим простого выражения заботы и обыденной привязанности — а все ж сосредоточил на его душе истосковавшийся по ласке ребятенок всю нерастраченную свойскую уветливость. Спасал он себемирова сыночка от погибели: почти что три тяжелых месяца извечной беспрестанной нищеты и горьких ударов судьбины заботился как мог он о мальчонке обездоленном. Кормил, лечил, отпаивал отварами радетельно... Да в свойское имущество живое записал он нещадно мальчишку!       — Ты... мой наставник... Тот, кто меня оберегал все эти дни... и жизнь мою спасал... Это... ну, много... — промолвил мальчонка несмело, уже не поднимая больше глазки и только лишь тягостно сжавшись, но вместо ожидаемого строгого ответа — всегда ведь в такие моменты ведьмак его щелкал по носу стервозно — услышал лишь звенящее безмолвие и тишь. Ничего не ответил Освальджик, так и оставшись вместо это восседать в полнейшей тишине позади оробевшего Мирко.       И так оно и потянулось, потому как и мальчишка больше не нашел потребных слов и вопрошений, чтобы как-то достучаться до сурового ведьмачьего нутра — так и остался сидеть с понурым и пришибленным услышанным обличьем, смотря на растянувшиеся вдоль нескончаемых горных хребтов укрытые хвойным покровом покатые склоны. Щебечут вдали развеселые певчие пташки: буквально заливают свои маленькие горлышки игривой звонкой трелью — но доселе извечно пытливый мальчишка к их заливистым беспечным переливам уже и не имеет сил прислушаться... Все думает о скором расставании с наставником да предстоящей горькой жизни в грозной крепости, где снова все будет чужое и злое... А все ж таки зачем-то упредил его об этом обыденно угрюмый и смурной убийца нечисти: обычно никогда и ни к чему он не готовил загодя дитячью пугливую душеньку — да даже заводя мальчишку сирого в середку покошенной эльфской ротонды, не слишком утрудился он излишним объяснением — а здесь зачем-то о грядущем расставании поведал, не скрывая... И снова несмышленый мальчишечий разум разобраться в его истовой душевной подоплеке был не в силах. Ведь вроде бы звучала в металлически жестких ведьмачьих речах все та же былая прохлада и строгость, и все по-прежнему обыденно ожесточенно смотрели его грозные змеиные зеницы в лик воспитанника, а только читалось в них и нечто всецело иное: то, что ребятенок в них не видел никогда. Невыразимая душевная тоска, как если бы сосредоточились в ведьмачьих печальных глазах все существующие жизненные горести. Призадумался сыночек себемиров порядком, пытаясь рассудочком вспомнить, где мог он такое видать, и как припомнил, так мгновенно содрогнулось его сердце в тощей грудке от жестокого терзания: точно так же смиренно, печально и горько смотрел ему когда-то вслед разбитый, покорившийся судьбе родной отец! Когда уводил его Освальд железной рукой в неизвестную темную даль, а уничтоженный своим жестоким выбором отец, добрейший мужик Себемир, оставался сидеть на земле изнуренно... Оборачивался Мирко, пока мог, к его фигуре и видел сей скорбный отчаянный взгляд... И вот теперь как будто эта горечь повторилась: зеркально отлилась за все свершенное Освальджику, ведь увидел всамделишно Мирко, что страдает он внутри ничуть не меньше, чем и сам себемиров сынок! Больно отдавать ему мальчишку в Каэр Морхен: видать, понимает суровым рассудком, что такое расставание затянется на годы... А может и что-то иное он знает, о чем салажонку опять не сказал... Однако же противиться начертанному строгому велению судьбы он не готов и не желает, вот потому и даже слышать о мальчишечьих желаниях не хочет. И не уговорить его никак. Такая, как видно, ведьмачья судьба — начинать свой отверженный тягостный Путь с беспрестанных нестерпимых расставаний и разлуки: сперва с отцовской хатой, а затем и с обретенными в дороге воспитателями... Нелегко потом придется в этой жизни ведьмаку, и даже становление он начинает с муки.       Так и помыслил притихший дитенок, что должно быть, когда-то и сам мастер Освальд ехал обучаться в устрашающую крепость с подхватившим его из канавы наставником. Ведь хоть и думал в первые деньки несведущий Мирко, что взявший его под опеку ведьмак уродился страхолюдом по недоле изначально, раскрыл ему вскоре тот страшный секрет, что никто на этом свете не рождается мутантом: всех сперва привозят в отдаленную твердыню, где засим заставляют родиться сызнова... Вот и сам ужасающий мастер был когда-то простым человеком, пока не достался убийце чудовищ, который и привез его в суровый Каэр Морхен... Как же давно это было, должно быть… И даже представить не мог сирый Мирко, что при этом думал неприветливый Освальджик: он и без того лишь с огромным трудом представлял себе пугающего мастера таким же простым малолетним мальчишкой — настолько сильно отличался тот от заурядного обыденного люда — а уж домыслить, о чем он в дороге той думал, так и вовсе неспособен был Мирошек уж нисколько. Вспомнил он, впрочем, как совсем невдавне, уже при этом безотрадном разговоре, поведал ему бесприветный наставник незначительную малость о своем давешнем опыте: что ехал он в кромешные неведомые дали с одним лишь скребущим на сердце смятением… И что он только думал о грядущем ученичестве? Знал ли, куда заведет его путь?       — …А ты помнишь того ведьмака, который привез тебя в крепость?       Спросил это бесхитростный Мирошек и сразу же осекся, как понял, что прозвучал его вопрос безрезультатно в пустоту — с таким же успехом он мог вопросить то у блеклой скалы, потому как бездушный ведьмак никогда не отвечал на вопрошения о прошлом. Он вообще не терпел празднословных бесед, моментально разъяряясь от мальчишечьей болтливости, и сам о себе никогда не рассказывал, хотя любознательный сирый дитенок с удовольствием послушал бы подобные истории. Вот и сейчас лишь опустил он опечаленно глазенки — позабыл, знамо дело, в печали, какой нелюдимый и мрачный стервец достался в мастера ему по воле провидения. И так и случилось взаправду: оставил бухмарный убийца чудовищ его простодушный вопрос без ответа, оставшись молчаливо восседать себе в седле — ну хоть не заругал на ровном месте салажонка, а то ведь и такое приключалось с тем не раз...       — Не особо. Он привез меня и сгинул без возврата. В подмастерьях я ходил у другого.       Даже встрепенулся в неожиданности Мирко, как услышал позади себя негромкий голос мастера — обернулся он сквозь боль в саднящей спинушке взадьпят, ажно беззвучно искрившись от того, как беспощадно натянулись сзади швы, и позже несмышленую головку вверх закинул, желая убедиться по нескладному ведьмачьему лицу, что в самом деле сорвалась с его корявых уст та отповедь. Засмотрелся с небывалым неподдельным удивлением и даже поверить, сраженный, не может: ведь действительно — уставился сверху убийца чудовищ в его изумленные ясные глазки и только, яко прежде, неприглядный лик корежит, как будто сызнова вельми осерчав. «Да не вертись, негодник, — проскрежетал он гневливо сквозь зубы мальчишке, противно искривив свою покошенную челюсть. — В седле надо ровно сидеть! Сейчас испугаешь выреху, и она понесет без оглядки!» Уселся заруганный Мирко ровнее, опасаясь сильнее прогневать наставника, а только все равно как будто бы поверить до конца себе не может: ведь точно же ответил ему мастер! В единственный первейший раз с тех давешних кручинных времен, как отправились они в совместный путь до дальней крепости, ответил мальчишке на праздный вопрос!       — А что с ним случилось? Ну... с тем ведьмаком, — тихонько вопросил малость воспрянувший Мирошек, отчаянно надеясь, что хмурый убийца чудовищ все ж не оставит без ответа и дальнейшие невинные мальчишечьи вопросы. Помолчал нелюдимый ведьмак, скрежеща сзади притихшего мальчоночки зубами и как будто бы намеренно играя на дитячьих натянутых нервах, но затем приглушенно изрек:       — Известно что, сопливец. В пасти у какой-нибудь паскудины издох. — И Мирко ощутимо вздрогнул от такого хладнодушного смурного пояснения — уж больно спокойно промолвил то мастер, никак не опечалившись судьбою наставителя. Приметил тот мальчишечье смятение, как видно, и посему мгновенно пояснил стервозным тоном: — А как, ты думал, подыхают ведьмаки? У нас не бывает потребных могил — хорошо, если обглоданные кости прикопают иль с павшей скотиной вповалку сожгут, но чаще останки гниют без помина. — И даже думать о таких лихих вещах мальчонка сирый не желал и опасался, а потому, едва только безмилостный ведьмак свой сказ закончил, мгновенно поспешил перевести сей разговор в другое русло.       — А что ты помнишь про него? — тихонько лепетнул он пересохшими устами, нетерпеливо облизнувшись от внезапно навалившегося чувства острой жажды.       — Помню, как он с крыши за лодыжку меня свесил, — ничтоже сумняшеся, как будто говоря о чем-то обиходном и житейском, бесстрастно поведал убийца чудовищ, и дитенок весь буквально до макушки охладел: не было в его бесхитростной головушке такого объяснения, зачем было потребно вытворять сию жестокость... А сам промежду прочим и возрадовался втайне, что с ним самим такое не проделывал безжалостный наставник никогда.       — А зачем он это сделал?.. — понимая, что такие беспредметные досужие вопросы могут убийцу чудовищ разгневать буквально в любой окаянный момент, на свойский страх и риск продолжил выспрашивать Мирко, ведь до того прелюбопытно на трепещущем сердечке ему сделалось, что вытерпеть подобное манящее свербение дитенок любознательный уже никак не мог. Да и в то, что разговор этот всамделишно днесь нынче происходит, не мог он поверить никак до конца, ведь было то прежде немыслимо — чтобы мастер с ним так говорил без причины.       — А так, — совершенно бесстрастно ответил Освальджик и, немного помолчав, засим добавил безучастно: — Он меня купил, а я идти не возжелал. Решил, что паршивый мальчишка наемнику сгодится лишь на всяческое лихо. Бегал от него по подворотням, решил, что вконец оторвался — а он меня засим на крыше здания настиг. Я с ним от безысходности в лихой захлест полез — думал, уж лучше подохну, чем дамся паскуде живьем: насмерть с ним сцепился, сопляк десятилетний — вот он меня за щиколку и свесил с оной крыши. Чтоб кровь разгоряченная обратно к башке прилила. — И даже мертвящий кусающий холод пробежал по дитячьей болезненной спинке, как услышал он такие устрашающие вещи — головушка от страха вновь маленько закружилась, как представил он в своем воображении такую изуверскую чудовищную сцену… Жестокий, должно быть, попался его мастеру наставник. Вот какое лихо он с ним прежде вытворял! И тому еще хватило силы духа от такого беспощадного злодея отбиваться — воистину сызнова почувствовал Мирко взаправдашний восторг и восхищение железной силой воли несгибаемого Освальда: сам себемиров сынок на такое был вряд ли способен… А ведьмак, обождав еще пару мгновений, лишь бесстрастно и негромко довершил пояснение: — Он со мной жестокости порожней не творил. И не трепался всуе. Мне большего было не надо. А коль уж издох — то туда дорога.       — А того, у которого ты дальше ходил в подмастерьях, ты помнишь? — вопросил безустанный мальчонка, отгоняя захлестнувший его душеньку испуг, и призадумавшийся мастер приглушенно отозвался:       — Того помню. — И засим, стало быть, покривился вобыден — разумеется, сыночек себемиров увидеть то возможности никоей не имел, но по тому, как прищелкнул тот вихлявым шепелявым языком, догадался, что стало быть, скривился он отвратно. Помолчал неразговорчивый ведьмак весьма долготно: уже подумал было Мирко, что на том простодушном вопросе их короткий разговор, видать, закончился совсем, и даже шейку пугливо напряг от тревоги — покрыты ведь были темнейшим туманом дальнейшие помыслы мрачного мастера — мог и начать он браниться серчало, коль уж не понравилось бы нечто ему в глупеньких расспросах салажонка... Но когда себемиров сыночек уже почти что уверился напрочь, что и вправду подошло их удивительное близкое общение к концу, молчаливый убийца чудовищ вдруг продолжил рассказ самолично, чеканя суровое слово и так и принявшись бесстрастно вспоминать уже и собственного давнего наставника: — Ведьмак он был хороший, а человек дрянной. Такое тоже бывает. Мастер был искусный, ремеслом владел добротно: как потерял указательный палец, так засим приноровился полуторный меч шпажным хватом держать, сместив большой на перекрестье. Еще и преимущество на этом получил: повышенный контроль над положением клинка при всяческом отсутствии былой дрянной угрозы потерять при схватке палец, что на гарде возлежит. Проклятья завалящие умело совлекал: сумел расколдовать сию туссентскую княжну, которую завистники в горгулью обратили. Я многим хитрым выдумкам у шельмы научился. Но душегуб он был паскудный: не брезговал клинок себе в усладу обнажать. Вытворял изуверство с заказчиком, коль тот засим не находил потребной суммы для оплаты: персты ножом отсекал, обращая страдальца в обузу. Мог право первой ночи за услугу запросить, коль девку на выданье в горнице видел. Сопляков похищал из родительской хаты, а потом продавал, выручая монету. А ежели какую одинешенькую девоньку встречал в глуши безлюдной, насильничать не брезговал нещадно. Игрища поганые устраивал — из раза в раз одни и те же. Подкрадывался к девке, зажимал ее и молвил: «Не нужна ли тебе, хорошавка, ведьмачья услуга? Посему как вижу я, что проклята ты скверно, и знаю, как проклятье снять...» Уже только от слов этих похабных заводился. — И даже волосенки на растрепанной макушке у глупенького Мирко дыбом от ужаса истого встали, как представил он такого ведьмака подле себя... А Освальд, ничуть не смутившись, ровным тоном продолжил чеканить рассказ: — В конце концов его из крепости изгнали, дабы он своим паскудством завалящим не порочил репутацию ведьмачьему наделу, а оный стервец, чтоб назад затесаться — умаялся, видать, по большаку таскаться в холод — согласился меня в подмастерья забрать. Мне повезло с наставником. Я мастера умелей в своей жизни не видал.       — А ты?.. — тихонечко шепнул пугливый Мирко. — Ты тоже с ним... такое вместе делал?.. — и ведьмак моментально взъярился, прорычав над мальчишечьим маленьким ушком:       — А не было мне дела до его гнусных развлечений! Я ремеслу у него обучался, а не тому, как душегубствовать, паршивец ты несносный!       Сжался бездольный мальчишка сызнова, убоявшись грядущей суровой острастки — позабылся ведь он малость, неразумный, в разговоре, почти что необдуманно переступив черту, за которой начинается ведьмачий ярый гнев!.. Но между тем и сердце успокоил понемногу, как услышал, что ведьмак в том живодерстве не участвовал — хотелось ему верить нелюдимому наставнику, ведь за все непродолжительное время их скитаний не совершал тот бессмысленных зверств никогда — разве что мальчишечку мог лихо заругать… Однако же при этом не спешил и помогать — содрогнулся ещежды пугливый мальчишка, как неожиданно супротив своей бренной детской воли вдруг припомнил кончину несчастнейшей Греты, которую ведьмак от умерщвлятелей не спас… Прошел он в стороне невозмутимо и бесстрастно — еще и на воспитанника рявкнул беспощадно, запретив салажонку жалеть вежевуху… Так и словил себя дитенок на внезапной ясной мысли, что привык ожесточенный и взыскательный ведьмак платить суеверным безмилостным людям такой же монетой, какую имел: вот и с собственным жестоким наставителем обходился он, как видно, в высшей мере прагматично, заботясь лишь о том, как научиться ремеслу, и просто игнорируя наставничью натуру. Помялся себемиров сынок молчаливо, не решаясь раскрывать без важной цели свойский ротик, а только любопытно ему сделалось сызнова — ведь когда еще потребно было ждать такой возможности поговорить с неразговорчивым Освальджиком о жизни? Молчит ведь он обыденно иль яростно бранится... А тут поддержал вдруг дитячьи расспросы.       — А как ты... обучался, когда был подмастерьем?.. — вопросил салажонок чуть слышно, закинув на кратенький миг вверх головку и все же успев мимолетом взглянуть в бесприветные зеницы замолчавшему наставнику. Полоснул его ведьмак в ответ своим придирчивым неумолимым взглядом, но серчать беспричинно, однако, не стал, заместо этого порадовав мальчишечку ответом:       — По большаку за мастером таскался, подсобляя ему при работе мечом — попутно всяческие тонкости разучивал в дороге, о каких не расскажут в ведьмачьем наделе. Мне было лет шестнадцать — я уже умел сражаться, и в Каэр Морхене мне делать вынупору было нечего: вот я и пошел служить наставнику подспорьем, покамест свойский медальон еще на шею не навесил. Всех учеников затем ссылают в подмастерья, как по первости обучат всем основам ремесла — чтоб они мастерам пару лет помогали и маленько под присмотром набирали горький опыт, который добывается единственно на практике. — Защемился от такого оробевший салажонок: не мог ведь он представить, обездоленный сиротка, каким будет являться в ту безрадостную пору... Представали те года пред обессиленным мальчонкой как будто бы затянутыми мрачной пеленой, и страшила сия неизвестность судьбины похлеще всех прочих минувших ужастей...       — А ты меня в подмастерья возьмешь? — вопросил у ведьмака малость притихший ребятенок, вновь запрокинув головушку вверх, и тот процедил сквозь зажатые зубы:       — Возьму. Коль доживем и не подохнем загодя.       И снова мальчишка чуток сокрушился от оных печальных прогнозов наставника — ощутил невыразимую душевную тоску, ведь несмотря на наивный рассудок, все ж маленечко смекнул, о чем промолвил нынче Освальд: своего первоначального владетеля и мастера он так и не дождался, обучаясь ремеслу — а возможно, и не ждал, не привязавшись к нему сердцу, — вынужден идти был к наставителю иному, какой на одолжение насилу согласился… Тяжела и неказиста жизнь простого ведьмака: поджидают его на нещадном Пути, на каждом притемненном неизвестном повороте, в каждой корчме и таинственной тени одни лишь беспрестанные смертельные угрозы да бесконечный риск, который никем и не ценится… Подставляет убийца чудовищ за плату заместо мелочного люда без утолку свою шею, взамен получая лишь страх да вражду. Неблагодарную работу выполняет непрерывно, не имея подчас и подсохшего хлеба — отовсюду гонимый проклятьем и бранью. И так и шастает извечно, будто бедствующий нищий, подчас и на могилу не надеясь при кончине — притом, что обладает широчайшим кругозором и способен проделывать хитрые вещи... В любой момент он может в безызвестность разом сгинуть, и никто потом не вспомнит, что такой когда-то жил… Опустил ребятенок головку, поразмыслив над безрадостной судьбиной ведьмака: сам-то сынок себемиров будет нынче уже в безопасности — уж с ним-то в Каэр Морхене не станет ничего — а вот для убийцы чудовищ, каким бы он ни был способным и ловким, всякий бой может статься последним в сей жизни… Освальд, конечно, ведьмак наторелый и в своем беспримерном коварстве приучился выживать в любых тягчайших переплетах — а только и его едва погибель не настигла, как он в свойском расчете маленько ошибся... А что, если им больше суждено уже не свидеться?.. Что, если он дальше вдруг погибнет в неизвестности?.. Неужто повзрослевший наметавший руку Мирко его похожим образом уже потом не вспомнит, как и он спустя года — своего прежнего владетеля? А коль он даже возвратится после стольких долгих лет, когда придет пора парнишку обучать уже на практике... не станут ли они друг другу полностью чужими?.. Ведь, должно быть, мир и сам уже порядком переменится. И хоть бесхитростный мальчишка столько заумные идеи ощущал интуитивно лишь чувствительным сердечком, все равно то прощание с грозным наставником отчего-то огорчало его мягкую душонку... И даже сам ведьмак — к чему он снова воротится? К бесцельному скитанию по хладным вражьим землям с тяжелейшим осознанием, что он вновь совсем один? А так хоть маленький дитенок пребывал с ним рядом в жизни... Живое сердечко, душоночка нежная, на какую возможно во сне любоваться. Помолчал себемиров сынок в нерешительности, рассматривая повод от сбруи ведьмачьей клячи, а потом попросил неуверенным тоном:       — Приезжай на зимовку, Освальджик. Я бы хотел, чтоб ты снова приехал... Если ты пропадешь и уже не вернешься... мне будет одиноко... — и белокурую головушку в нещадной накатившей удрученности повесил, прислушавшись к томительной реакции наставника — остался безмолвным суровый ведьмак, никак не удостоив вопрошение ответом. Обождал себемиров сыночек, рассчитывая как-то достучаться до него, а затем и в рассуждения порожние пустился — наивные, нелепые, но вместе с тем в полной мере исходящие от искреннего сердца: — Ты же можешь попроситься не на полную зимовку, а так — на месяц, два… Они тебя, наверное, не станут выгонять... А если денег нет — то ты ж их можешь заработать... Ну ты поспрашивай на тракте — вдруг кому-то пригодишься. — И мастер от сего пустопорожнего бесхитростного ропота лишь фыркнул с мелькнувшей былой неприязнью, не став отвечать на дитячьи придумки. Тот, впрочем, не стал отступать. Опустил еще ниже опечаленные светленькие глазки — как будто бы ведьмак имел возможность это видеть — и затем пролепетал чуть задрожавшим голоском: — У меня никого не осталось, Освальджик… Только ты один… Ну и потом. Ты же меня из деревни увел, хотя изначально пришел за монетой… значит, ты зачем-то все ж хотел, чтоб я был твой! — и как подумал об этом, даже сам воспрянул духом — почувствовал, бездольный, как буквально окрылился, ведь было то чистой незыблемой правдой. Поерзал так затекший ребятенок в седловине, попутно ощущая, как саднит вся разболевшаяся спинка в месте раны, но все же заговорщицки продолжил тихим тоном: — А когда ты приезжал к нам деревеньку за заказом, мне мамка рассказала про тебя один секрет!.. — после чего доселе проявлявший попросту невиданное стойкое терпение ведьмак уже такого не стерпел.       — Что?! Да что твоя мамка могла вообще знать?! — прорычал он, ошалевши от мальчишечьих речей, и чуть смутившийся Мирошек лепетнул, скрепив сердечко:       — Она сказала, что ты одинокий... Бездольный, бескровный и оттого ожесточенный. Никто тебя не любит. Никто не привечает. Нет у тебя ни родных, ни друзей, ни даже крыши, чтоб укрыться в непогоду… Скитаешься ты так один — от деревеньки к деревеньке, одинокий и несчастный, и только на печальную судьбу бессильно злишься… — и дальше продолжил уже убежденно: — Но тебе ж необязательно быть дальше одиноким! У тебя теперь есть я. И ты теперь тоже по-своему счастлив.       Замолчал после сего невероятного и искреннего откровения уветливый и мягонький мальчонка, уже нисколько и не ведая того, что еще было можно щемливо озвучить в подкрепление таким своим чувствительным словам — безмолвным остался и обыденно немногословный и скрытный убийца чудовищ, лишь продолжив молчаливо управлять согбенной клячей. И как узнать, что происходит у него на холодном неласковом сердце? Может, и прислушался он к искренним мальчишечьим словам, а может, и напротив — только лишь больше уверился своим неукоснительным безжалостным рассудком в бессмысленности всяческих напрасных треволнений...       — ...И с каких это пор ты вдруг сделался настолько разумным? — неожиданно услышал попритихший салажонок у себя за спиной его непривычно смягчившийся вкрадчивый голос. А сам и воспрянул еще того пуще, ведь на том и осознал уже без всяких колебаний, что давешними озвученными кроткими речами после стольких безрадостных жалистых слов все ж сумел достучаться до сердца наставника — не стал ведь тот оспаривать мальчишечьи догадки. Засветился от суровой похвалы бездольный Мирко, заулыбался преумильно, отложив все терзания радостно в сторону — ну и засим так и пустился щебетать в лучистой радости:       — Я всегда таким был! Мне все из старших это говорили! Мамка говорила... Тятька тоже!.. Дед не говорил, но он тоже так думал, я знаю! — а дальше, откинувшись в седле чуток назад да прислонившись закосьем к ведьмачьей груди, посмотрел в напряженные очи наставнику и умилительно добавил, залучившись от восторга: — А теперь еще и ты сказал! Значит, это так и есть! — Пронаблюдал за ним ведьмак буквально несколько мгновений, рассмотрев на мальчишечьем кругленьком лике его кажинную игривую цветастую веснушку — как будто бы отчаянно пытаясь все запомнить — а затем, не сводя с салажонка глаза, лишь изрек опечаленным сдавшимся тоном:       — Глупец я. Глупец, — и покривился вдруг своим привычным образом: нескладно, противно и даже пугающе... Выдвинул челюсть заметно вперед, пообвисший от хворобы мерзкий рот чуток оскалил, обнажив перед беспечным и невинным салажонком в жутчайшей манере неровные зубы, ну а затем — до того, как мальчишка заметил — перехватил в одну десницу лошадиные поводья и свободной поджарой и мертвенной шуйцей схватил ребятенка за тощую шею... Вздрогнул от страха бездольный мальчишка, не успев даже припомнить свои глупые проступки — а только чувствует, что мастер не сжимает пальцы вовсе — накрыл дитячью шейку сухощавой бледной дланью, нащупав тончайшую бодрую жилку, без нажима свойским перстом неспеша перебирает и только лишь гладит мальчишечью челюсть... И кривится стращавым мерзким образом. И так и смотрит Мирошек, а все поверить глазенкам не может: ужели он так улыбается? Ну точно улыбается — конечно, по внешнему виду такого безобразного ужасного оскала то, вестимо, не скажешь нисколько: быстрее, уж подумал бы мальчишка, коль увидел бы наставника впервые, что с таким неприглядным кошмарным обличьем тот скорее возжелает его просто растерзать — но ведь однажды он уже наблюдал, что именно так тот досель улыбался... А в обращенных к мальчонке зеницах читается одна только безмолвная тоска. Опять лишь давешняя тихая горечь. До того невыразимая кручина, что так и кажется, что рвется сердце Освальда на части. Смутился малость салажонок — вновь ведь было некуда ему теперь деваться, ибо сидел он, как и прежде, в седловине неподвижно и уползти от неприятного наставника не мог — а только и возрадовался сердцем: так ведь редко Освальджик бывал с ним нестрог. А чувства так и вовсе никогда не проявлял. Улыбнулся мальчишка пугливо, боясь совершить дальше и нечто необдуманное — вспыльчивым ведь был ведьмак и мог разгневаться мгновенно от любого дитячьего глупого действия — но все же вопросил, в немалой мере подивившись:       — А почему глупец?.. Мне, наоборот, всегда казалось, что ты умный... — и Освальд, не снимая свою руку с детской шейки, мгновенно ответил безрадостным шепотом:       — Потому как привязался к тебе сердцем нерасчетливо... И буду за это жестоко страдать.       — А почему страдать? — так и не понял салажонок, простодушно смотря в его желтые очи. — Ведь это ж хорошо...       — Ничего хорошего. Ничего, сопливец, — надсадно отрезал притихший ведьмак, продолжая касаться мальчишечьей шейки и тихонечко почесывая пальцем ему челюсть. — А только я бессилен перед этим оказался. Небо мне свидетель, я делал все, чтобы такого не случилось. А только предал меня разум. И сердце завалящее то предало. — А дальше свою голову склонил чуток набок, покривившись еще безобразней, чем прежде — посмотрел на мальчишку и желчно спросил: — Вот что в тебе такое есть? Ты ж безалаберный. Бездарный и несобранный. Смотрю в твои лучистые глазенки — и даже проблеска ума в тебе, негоднике, не вижу!.. А только все равно... сердце отчего-то так и тянется к тебе. — Сжался с тревогой бездольный Мирошек, с одной стороны, даже не зная, как нарадоваться, а с другой — и опасаясь разомлевшего наставника. Но тот и не думал покамест серчать, лишь сильнее кривясь и сощурив нетронутый хворостью глаз — рассмотрел он ребятенка и уветливо продолжил: — Вот нес тебя вчера через чащобу на руках — израненного, скверно истекающего кровью — и так и думал: «Ну отчего ж такая горькая судьбина? Ну разве должно, чтоб такая вот душоночка страдала? Сколько же она успела в солнышке погреться? И вот теперь такая скверная негодная кончина». Уже могилку тебе думал следом рыть. И жалко становилось твою страждущую душеньку.       И себемиров сынок лишь сильней улыбнулся: не мог он даже и представить, что в реальности наставник так о нем, увечном, пекся — казался ведь ему извечно пасмурный ведьмак едва ли способным хоть что-либо чувствовать, а вот оно на деле как прекрасно оказалось! Только вот уж больно странно выражает он, как прежде, эти ласковые чувства: за выю мальчишечью взялся, буквально пригвоздив дитенка сирого к себе, да пальцами почесывает шейку возле ушка, как будто Мирошек блохастый щенок… И непонятно, как мальчишке на такое реагировать: он бы еще понял, если б преисполнившийся нежностью ведьмак его внезапно заключил к себе в железные объятья — конечно, это тоже было б малость неприятно, но добродушный салажонок в уважении стерпел бы — но такое бадражное странное действо вводило его в цепенеющий ступор. Пускался от такого он дрожать и волноваться, чувствуя безмерное смущение и страх — даже глазки хотелось подальше запрятать. А между тем и начинал интуитивно понимать, что мастер то делал совсем не от злобы: вся его прежняя горькая жизнь была наполнена лишь истовой безудержной враждебностью, и выражения обычной доброй ласки он попросту не ведал, никогда с ней не встречавшись. Возможно, видел, как некто ласкает щенка, беззлобно трепля за лишайный загривок — и оное действо засим повторил. И хоть и понимал это умом бездольный мальчик, все равно малость неловко от такого ему делалось… Поглазел он смущенно в ведьмачьи глаза, успев даже раскрыть нерассудительно роток, но засим понаблюдав, как жуткий Освальд мерзко кривится — конечно же, на деле лишь сквозь хворость улыбаясь — да маленько поразмыслив над безрадостной судьбой, все ж догадался по наитию, что нынче надобно молчать! А то ведь осерчает грозный мастер за мгновение! По лезвию ножа мальчишка сирый ныне ходит: в любой момент наставник может страшно взбелениться от каждого дитячьего неправильного действия — и тогда вся прекрасная сцена закончится, завершившись выдиранием мальчишечьих волос... Пусть он лучше дитенка за ушком потреплет, искривив страшный лик в незлобивом оскале — в конце концов, то тоже из нутра его исходит.       И как после такого расставаться? Ну почему судьба вот так несправедлива?! Ведь только мальчишка с суровым наставником маленько обнажили свои искренние чувства, только-только Мирошек уверился сердцем, что он тоже ведьмаку на самом деле очень дорог — и вот удел жестокий им велит теперь расстаться... Ведь за все былое время путешествия до крепости не говорил мальчонка с мастером так много и так искренне... Вот сколько всего прелюбопытного ведьмак оказался способен поведать — да ребятенок отродясь таких историй не слыхал!.. Долго будет Мирко вспоминать сии слова и постарается наставника всегда до смерти помнить... И как забыть того, кто столько раз его спасал?.. Да это просто невозможно и притом не по-людски. Заулыбался чуть грустнее простоватый глупый Мирко, даже припрятав скромный взгляд в своей растущей оробелости, и мастер заявил уже значительно суровей, обхватив его шейку ледащим захватом:       — Спи давай, сопливец. Набирайся ценных сил — в скором времени тебе то пригодится, как отправят тебя проходить Испытание… И языком своим заканчивай балакать — а то смотри, как растрепался неуемно! Довольно с тебя словоблудства пустого. Закрывай свои глазенки, рот на крючок — и чтоб я больше пустословия не слышал. Спи и поправляйся, чтоб когда мы приедем в поганую крепость, ты хотя бы сумел на ногах устоять! И без того мне дальше скажут, что ты чертова дохлятина! — Огляделся ребятенок по ярчайшим сторонам, прислушиваясь к собственным сокрытым побуждениям, и лишь почувствовал, что ночью отоспался в полной мере. Да и зачем было спать в сей прекраснейший полдень? Ведь даже глазоньки хотелось с упоением сощурить от ослепительного света, затопившего долину; от вида искрившихся горных вершин, что будто бы касались лучезарной синей выси, в мальчишечьей грудке аж дух перехватывало!.. Купался хвойный лес в ошеломительном сиянии, и от вида таких небывалых красот, наоборот, хотелось жить и ободряться с каждым вдохом. Но никак не дремать, пропуская всю прелесть. Помедлил ребятенок, опасаясь пререкаться, но дальше все ж собрался и ответил, улыбнувшись:       — Я ночью выспался... И теперь спать не хочу... — до только скривил свою челюсть ведьмак и протянул над салажонком неприятным желчным тоном:       — Хочешь.       И дальше внезапно отняв от мальчишечьей шейки холодную шуйцу, персты диковинным жестом сложил и прикоснулся к дитячьему бледному лбу. И вовсе не почувствовал Мирошек никоих неприятных нестерпимых ощущений — а только вдруг оставили его былые силы, мгновенно покинув мальчишечьи члены, и головка моментально вдруг заделалась тяжелой... Обмяк обессиленно хилый мальчишка, лишь насилу не смыкая в той внезапно накатившей упоительной усталости свои непокорные ясные глазки, и аж затылочком откинулся к груди убийцы чудищ, чувствуя, как нежная сонливая истома неотступно обволакивает слабенький рассудок. Покривился отвратней коварный ведьмак и снова вернул на мальчишечью шейку свою изъеденную жилами безмилостную длань, как прежде, погладив дитенка за ухом... А руки у него холодные, иссохшие и как будто бы старческие — совсем не под стать его всамделишному возрасту. Хорошо помнил мальчишечка отцовские ладони: были они крупными, натруженными, грубыми, покрытыми глубокими рабочими мозолями — а между тем и теплыми, и беспрестанно влажными, и касались сыновней головки с любовью. У ведьмака же руки представали другими: костлявыми, ледащими, источенными жилами, с иссушенной подсохшей скверной псорой хворой кожей... И сам он был поджарым, сухопарым и костистым. Совсем не таким, как мальчишкин отец. Запутались вдокон уже все сладостные мысли в голове у себемирова сыночка, тихонько превращаясь в колдовские сновидения — и сомкнув обессиленно сонные глазки, засыпающий мальчонка напоследок лепетнул, огласив свой последний тишайший вопрос:       — ...Так ты приедешь... на зимовку?.. — и в заключение услышал, как ведьмак неохотно процедил сквозь зубы:       — Приеду. Продам чародееву брошь и вернусь. — И утонул его надтреснутый хрипящий строгий голос в пучине дитячьего сладкого сна.       Так и заснул салажонок, не справившись с воздействием ведьмачьих сонных чар. И пропали в тот миг все кручины и страхи, все то, что досель волновало дитенка: саднящая и тянущая боль в увечной спинке, тяжесть нахождения в дубовой седловине, и что важнее всего — страх остаться одним! Пообещал ведь мальчишке наставник вернуться, и с этим прекрасным душевным известием Мирошек и смежил сонливые очи. Даже и не снилось ребятенку ничего: провалился он в безбрежное приятное беспамятство, не ведая волнений и не наблюдая часа — и вилась лесная дорожка в горах, бесконечно петляя средь хвойных стволин. Припекало долину лучистое солнышко, разливая на многие версты свой свет, и вся природа восторгалась безудержным торжеством беспрестанно крутящейся мельницы жизни. Даже не мог и примерно помыслить дитенок, сколько продолжался его чудный мирный сон — сморило его на протяжное время, и в оной заветной целебной дремоте он даже ни на миг не пробудился маломальски… покамест не услышал над опущенной головкой вдруг нещадно прогремевший жесткий голос ведьмака. «Подъем! Мы на месте», — строго рявкнул грозный мастер, и заспавшийся Мирошек, словно повинуясь непредвиденному внутреннему злому побуждению, по команде разинул сомкнутые веки, сперва покривившись от ударившего в глазки ослепительного света. Потер он ручонкой бескровное личико и с тихим томительным горестным стоном поерзал маленько в дубовом седле, стараясь разогнуть свои застывшие конечности — неизвестно мальчишке ведь было взаправду, сколько времени провел он так недвижимо верхом: затерпшие сторицей слабые ножки говорили о том, что тянулось то долго… Поразмялся мальчонка, как только сумел, вновь растревожив засаднившую обмотанную спинку, и после наконец обратил взор вперед: восседал он, как и прежде, в неудобной седловине, покоясь пред мрачным безмилостным всадником, а вокруг расстилалась все та же чащоба, состоявшая из царственной гористой стройной хвои… Купался теперь весь осанистый лес в розовато-оранжевом свете заката — почти что скрылось за вершинами ласкающее солнышко, прорезав долину последним лучом и так и норовя мальчонку разом ослепить. Но как только мальчишечьи глазки привыкли, и он вгляделся повнимательнее в гору пред собой, какая чудовищной грозной громадой возвысилась скверно над дрогнувшим лесом, так его дыханьице и вышибло тем видом… Даже вздрогнул от страха несчастный мальчонка, не смея отвести свои запуганные глазки, сердечко забилось в ужасти быстрее, как будто бы стремясь нарочно выпрыгнуть из грудки, и внезапно ощутившийся жестокий горный холод сковал салажонку бессильные члены… Засмотрелся Мирошек и поверить не может, ведь явившаяся взору иззубренная гора на деле предстала зловещей твердыней!.. Крепостью, построенной в недвижимой скале, чей зубчатый громадный и жуткий донжон, казалось, подпирал собой сам алый небосвод!       Высились защитные недвижимые стены, прорывая зубцами небесную твердь, а под ними, как будто склоняя главу — как будто покоряясь их несокрушимой мощи — располагались и защитные отмостки из каменьев, какие снабжены были заточенными кольями. Обнесены были те стены заостренным парапетом, что венчался зловещей массивной гурдицией, подпоренной крепчайшими надежнейшими балками: подобные хищным зрачкам злобной кошки — самим заостренным ведьмачьим зеницам! — прорезаны в фасаде были узкие бойницы, какие пронзали скитальцев насквозь. Многочисленные гибельные каменные башни, обрамлявшие собой всю цепенящую твердыню, стояли, подобные адовым стражам, преграждая собой всякий подступ в надел: расположенные в каждом из углов кошмарной крепости, возвышались они грозно над зубчатыми стенами, позволяя держать оборону кругом. Под поверхностью оной защитной стены был проделан пугающий высохший ров, какой усеян был торчащими заточенными кольями, по-видимости, врытыми в иссохшую землицу. Подобно разинутой пасти чудовища — озверевшего, упившегося кровью и убийством — маячили в стене и основные воротища: массивные створки из крепкого дуба, окованные сталью и железом по краям, единственный проезд через которые закрыт был дополнительно опущенной решеткой — словно безмолвные мрачные воины, высились над ними две безмилостные башни с покатыми и круглыми суровыми стенами и защитными бойницами, направленными внутрь. Вел к тем воротам зауженный мост, снабженный подъемным устройством с цепями и сложной совокупностью лихих противовесов. И стояла та твердыня на высоком возвышении, на присыпанной над рвом, снабженной выступом землице, врезаясь в поверхность острейшей скалы. Ажно скукожился от ужаса несчастный салажонок — сжался бессильно, что слабый зверек, буквально втягивая в плечики с кажинным шагом лошади тончайшую шейку все глубже и глубже... От трепета душевного всем тельцем задрожал, все дальше и дальше вжимаясь в седло, ведь никогда за свои годы он твердыни не видал. И даже форпосты с сигнальными башнями не встречал он за время скитаний с наставником: объезжал ведь Освальджик их все за версту! А тут узрел ребятенок столь близко твердыню — мрачную, жуткую, злобную крепость, застывшую в долине у подножья Синих гор!.. Настоящую пугающую сердце крепостицу, подобной которой и не было в мире!.. Даже вдохнуть не смел мальчишка, широко раскрыв глазенки, и сей страшной громаде внимал с чистым ужасом: тяжело было мальчишечьему разуму представить, кто такое воздвиг, прорубившись сквозь горы, но само естество шебутного дитенка воздавало строению дань уважения, смиряясь в неистовом тягостном трепете... И был он маленьким — таким ничтожно маленьким! — пред оным кошмарным гористым наделом, что казалось, будто крепость его вскорости расплющит — одной своей тенью громадной раздавит, размолов жерновами огромнейшей мельницы!.. Раздавит и даже притом не заметит, как если бы Мирко был крохотной мышью. Вжался безотчетно салажонок в грудь наставника и только застращанным шепотом молвил, насилу заставив язык ворочаться:       — Это... Каэр Морхен?.. — и ведьмак сквозь сведенные зубы изрек, ответив мальчонке предельно сурово:       — Да.       И на этом опять замолчал. И вновь мальчишка лишь едва не задохнулся от ужасти, не смея и молвить дальнейшую речь и вместо этого продолжив молчаливо трепетать от вида крепости. Крепости, где дальше он останется на годы, обучаясь ведьмачьему страшному промыслу... А сам и подумал, дрожа от испуга, что должно быть, именно в подобном месте и должны были рождаться истребители чудовищ: бездушные, суровые, не знающие жалости, отвратные мутанты, извращенные нутром — мастера кровопролития и хитроумных чар. Страшные, должно быть, вещи совершались за оными грозными стенами, раз уж заезжавшие на территорию ведьмачьей жуткой крепости обычные мальчишки покидали сей надел уже стращавыми уродливыми ликом вырожденцами... Не только учили их там мастера — нечто ужасное творилось над их слабыми телами... Колдовские жутчайшие таинства, богопротивные немыслимые злые ритуалы, извращавшие простого человека водерень — наделяя его непомерными силами, невиданным контролем над злосчастным организмом, но и также стирая людские черты... Страшился грядущих терзаний мальчонка и все прошлые протяжные безрадостные дни, порой вспоминая на горьком привале, что будет в дальнейшем жестоко терзаться, но казалось уставшему хворому Мирко, что бездолье то отсрочено на долгие века. И вот теперь они приехали, добравшись вконец до кошмарной твердыни — не раз пребывая в смертельной опасности, извечно терзаясь от горьких лишений, но все же сердцами в недоле той сблизившись — и понял неразумный простоватый ребятенок, что дальнейшие жестокие мучения в наделе, ужасающее душу колдовское испытание уже не являлось сокрытым в тумане... Поджидало оно мальчика за оными стенами... И был Каэр Морхен безмолвным и мрачным, укрытым багряным закатным лучом, как будто освежеванным покровом свежей плоти — само́й воплощенной ведьмачьей натурой... И несчастный салажонок лишь сильней сжимался в страхе, всем сердцем противясь жестокой судьбе — а только ведь и строгий мастер Освальд говорил, что никто не приехал сюда добровольно... Все содрогались от горького страха, все оставляли давешнюю жизнь, готовясь начать ее страшным мутантом... Вот и Мирко в грядущем всецело изменится: станет сильнее, быстрее и жестче — и родится вместо оного смешливого мальчишки с лазурными искристыми и ясными глазенками бесстрастный и мрачный ведьмачий бурсак... И будет он зваться уже не Мирошком, а именем полным — ведьмак Мирослав.       Ничего не сумел больше Мирко озвучить — лишь застыл в истом страхе, не решаясь вдохнуть, и мгновенно прижал к тощей грудке ручонки. Безмолвным остался и строгий ведьмак, правя поводьями твердой рукою. Подступила ведьмачья кобыла поближе, впритрудь продвигая усталые ноги по протоптанной в чапыжнике петляющей тропинке, по итогу подобравшись к суровой твердыне, и так и повел ее мастер сторонкой, приневолив забираться потихоньку на пригорок, за которым устроен был гибельный ров — с кошмарными кольями, врытыми в землю... Была сия тропка проложена мудро — таким хитрым образом, дабы возможные незваные скитальцы и противники, взбираясь на горку, шли правым бочком, открывая для засевших на стене лихих защитников свою неприкрытую крепью сторонку — не смущало то, впрочем, убийцу чудовищ, поскольку шел он в Каэр Морхен без враждебных побуждений и покоились клинки его незыблемо в чехле... С терзающим душоночку жестоким диким трепетом взирал себемиров сынок на подпирающие небо устрашающие стены, а у самого в больной головушке вертелись помышления — одно другого хуже. Роились вопросы, терзая сердечко....       Что станет с ним вскоре, с несчастным, в сей крепости?.. Что ждет его за оными бездушными стенами?.. Как примут его дальше цеховые наставители: уж не заругают ли нещадно, как увидят, что Мирко и стоять-то нынче может лишь с огромным трудом и подсобной поддержкой?.. Как знать, а вдруг их отношение к несчастному мальчонке окажется даже намного суровей, чем у строгого мальчишкиного нынешнего мастера?.. Вдруг они будут браниться сильнее?! Еще того нещадней и безжалостней в яризне... Как с ним в наделе сейчас обойдутся? Как вообще пройдет его дальнейшее принятие в такое многолетнее тяжелое учение? Как передаст его Освальд владетелям?.. Просто вручит его хрупкую ручку какому-либо мрачному лихому незнакомцу? Всучит и уйдет по дальнейшим делам, не сказав напоследок и краткого слова?.. Смогут ли они потом хоть мельком попрощаться до начала протяжной тревожной разлуки?.. Куда салажонка засим поведут: сразу приневолят проходить то испытание, даже не позволив хоть маленечко освоиться, иль все же проявят чуток сострадания, сперва излечив от ужаснейшей раны?.. И казалось, что мальчишечья кручинная головка от сих нестерпимых жестоких вопросов засим разобьется на сотни осколков, ведь только лишь одно ему оставила судьба — покориться решению мрачного мастера, как и прежде отцовской спасительной воле.       Выполнил Освальд свое обещание, какое безмолвно принес Себемиру: через три государства мальчишку провез, привезя по итогу в ведьмачью твердыню, дабы мог ребятенок освоить призвание и в дальнейшем прокормить себя в дрянное лихолетье.       Поднялась эдак снулая ведьмачья лошаденка, вскарабкавшись с трудом на неуступчивые камни, и пасмурный сумрачный всадник наконец притормозил пред деревянным узким мостиком, какой загодя был опущен на землю — задержал свою клячу, на мост не ступая, и только лишь смотрит безмолвно вперед. Попритих от тревоги и слабенький Мирко, обеими бескровными и тощими ручонками вцепившись для надежности в переднюю луку: замер в неподвижности и на твердыню пялится, бросая свой запуганный и мечущийся взгляд на обрамляющий пристенок заостренный парапет, какой в небеса зло впивался клевцами… А решетка на вратах все каменеет неподвижно, закрывая для приехавших единственный проход. Все смотрит мальчонка, от страха согнувшись, но защитники жуткой ведьмачьей твердыни отчего-то не торопятся их внутрь запускать — и только лишь озлобленная гибельная тень все беспощадно нависает над застывшим салажонком… Шевельнулся внезапно за спинкой мальчишки и доселе пребывавший неподвижным мрачный мастер — спешился помалу, ребятеночка оставив, и зажав в строгой длани кобыльи поводья, вперед чуть подался, уставившись вниз. Проследил за ним застращанный до ужаса дитенок, не смея от волнения впустую даже двинуться, но засим, опустив безотчетно головку, так и вздрогнул от укола небывалого испуга, широко распахнув ошалевшие глазки! Смотрит — а усеянный поторчинами ров до краев весь завален людскими костями!.. Подсушенными, жуткими, с остатками поджилок, небрежно понаваленными прямо друг на друга: зияют раскрытые рты черепов, пообтянутых редким пергаментом жил, раздробленные ребра беспорядочно торчат, обнажая для взора остатки гнилья — и присыпаны местами те останки слоем грязи, что вестимо, собралась на них загодя… Переливается на солнце перегнившая кольчуга, колышутся повыцветшие тряпки на ветру, обломки людского хребта обрамляя… Одни лишь сухие скелеты лежат, порой зацепившись маленько за колья — как, видать, их побросали, так им нынче век лежать… И вновь как будто вторгся незаконченный кошмар в тот былой исцелившийся значимый день: вновь расправила крылья жестокая смерть, заслонив собой и небо, и лучи медного солнца… И вновь разинул от ужасти сирый Мирко свой роток, как узрел ужасающий гибельный ров — до того он засмотрелся на кошмарный Каэр Морхен, что такой лихой картины поначалу не заметил — и только понять все нисколько не может: неужто ведьмаки вот так бросают гнить врагов?.. В единую яму, как падаль скота, чтоб устрашились супротивники в грядущий скверный раз… Да только покосился на наставника маленько и видит, что тот напряжен равным образом: смотрит Освальджик на оные кости, водя зорким взглядом по жутким завалам, и только потирает друг об друга нервно персты, силясь понять, что давеча узрел... «Чьи это кости?..» — шепнул через силу пришибленный мальчик, переводя пугливый взгляд с фигуры мастера на ров, но тот на этот раз не удостоил салажонка даже кратеньким ответом. Постоял заместо этого в томительном безмолвии, изучая останки придирчивым взором и напоследок посмотрев и на незыблемую крепость, и засим торопливо взобрался в седло, на ходу ударяя лошаденку левым шенкелем и беспощадно заставляя развернуться правым боком. Взоржала велегласно бедосирая кобыла, буквально встрепенувшись от ведьмачьего тычка, но засим все ж покорившись указаниям владетеля, на месте развернулась и пустилась дальше в рысь — спустилась она эдак с крутосклонного пригорка, едва не налетев на высоченные стволины, и мастер мгновенно ее завернул, приневолив объезжать тот Каэр Морхен меж деревьев. Так и смекнул уже запуганный вконец бездольный Мирко, что было, знамо дело, его строгому наставнику известно о каком-нибудь другом проходе в крепость — вознамерился, видать, он обогнуть центральный вход, дабы попробовать пробраться за недвижимые стены и другим кружным путем, раз уж ворота перекрыли.       Прошли они эдак вплотную под насыпью, тихонечко плутая по ухабистой землице меж разросшимися сторицей еловыми побегами — салажонок лишь глазенки на твердыню в страхе пялил — пока не показалась перед ними впереди и каменистая возвышенность, ведущая к наделу: здесь был также устроен зауженный мостик, по какому было можно перебраться через ров. Так и направилась ведьмачья лошаденка снуло вверх, стуча по острым скалам неподбитыми копытами, и Мирко встревоженно сжался в седле, сызнова вцепившись ладошкой в луку… Замер мальчишка, ажно не моргая, боясь пропустить нечто важное в крепости — а только смотрит ошалело, и поверить вновь не может: зияет в продольной широкой стене на месте ворот пустота необъятная, как будто прорубили в ней зазубренную прорубь!.. И даже представить дитенок не может, какое небывалое осадное орудие могло протаранить подобные стены — и не просто протаранить, а буквально разломать, оставив в их конструкции глубокие разломы… И как оно подъехало столь близко к мрачной крепости — расстилались ведь на многие версты кругом одни лишь высоченные разлапистые ели, и сам ведьмачий схрон был обустроен под горой, в отвесной скале под великим уклоном, располагаясь на усеянной каменьями возвышенности... Обернулся ненадолго ребятенок к ведьмаку, стремясь разглядеть в его строгих зеницах хотя бы неподробное сухое объяснение тем поражающим картинам, что предстали перед ними, а только увидел лишь тяжкую смуту. Не стал с ним мрачный мастер, между делом, церемониться: ожесточенно развернул, в седле устроив ровно, и Мирко не смог даже рот свой раскрыть… Лишь остался, как дотоле, восседать в кошмарном страхе, как сызнова увидел пугающий ров: вновь ведь был завален тот останками до края, как будто скидывали кости в сей овраг, поди, веками… А только местами средь костного крошева, повисшего средь острых и заточенных поторчин, держась на тончайших смердящих поджилках, на тех останках сохранялись и остатки сухожилий, какие истлеть до конца не успели… И снова лишь пробитые сухие черепа, изломанные твердые да гладкие лопатки, торчащие кверху раскрытые ребра со вдавленной внутрь разбитой грудиной — лежат вперемешку людские скелеты, безмолвно взирая глазницами в небо… Не выдержал ужасти перемученный Мирошек, обратившись тихим шепотом к бухмарному наставнику:       — Освальджик… ну ответь… Ну чьи это кости?.. — И тот, помолчав, все ж еле слышно отозвался, надсадно скрежеща своими сжатыми зубами:       — Н-не знаю.       — А раньше они были? — не унялся ребятенок, опасливо бросая на останки робкий взор. Но убийца чудовищ опять замолчал, лишь до хруста зажимая в нерадетельных руках потертый дорожный чембур от сбруи — так и застыл изнуренный мальчонка, убоявшись оплеухи и безмолвно созерцая, как безмилостный ведьмак остервененно давит повод: вновь он был не расположен с салажонком говорить — и чувствовал, стало быть, сердцем Мирошек, что на этот раз причина заключается в тревоге...       — Нет, — наконец огласил он ответ, негромко гнусавя надсаженным голосом, и когда ни живой и ни мертвый мальчишка уже подумал угнетенно, что никоих других разъяснений не будет, сорвались с ведьмачьих уст слова томительных раздумий — негромкие, тревожные и полные смятения: — Они не очень старые. По виду им едва ли больше года. Должно быть, лежат с прошлогоднего лета.       — А почему... — открыл было роток невразумительный мальчишка, но мгновенно осекся, потому как тотчас же услышал откуда-то сверху взбелененное шипение вспылившего наставника:       — Молчи! Молчи же! Умолкни, негодник!.. Не до твоих вопросов нынче!.. Коли ты сейчас же свой язык не обуздаешь, получишь по шее, сопляк ты несносный!.. — И салажонок, разумеется, умолк, смекнув своей головкой, что ведьмак с ним нисколько не шутит.       Взобралась ведьмачья кобыла повыше, вскарабкавшись на острые раздробленные камни, и тихим снулым шагом повлачилась к разрушению, ступив на наклонный покошенный мост, какой даже от медленных томительных движений непримиримо задрожал под лошадиными ногами — мальчишка только с ужасом на кости засмотрелся, что набросаны были вповалку во рву — и засим забрела и за злосчастные стены, пробравшись во внутренний двор жуткой крепости... Остался недвижимым глупенький Мирко, не смея от страха вдохнуть свежий воздух и только вылупив вперед свои трусливые глазенки в надежде, что хотя бы за проломленной стеной пугающая мрачная картина прояснится — но токмо было тщетно: никто не вышел навстречу приехавшим странникам, а на безлюдном дворе тихой крепости просвистел один лишь ветер, завывающий в долине... Встретил безмолвный ведьмачий надел двоих изморенных скитальцев лишь гнетущей тишиной, как если б внутри за высокими стенами не осталось уж никоей сохранившейся души... Опустошен был Каэр Морхен — безлюден и мертв. И вовсе не таким он представлялся ребятенку. Спешился издерганный убийца чудовищ, поспешно подвязав у оградки поводья, мальчишку задрожавшего на твердь рывком спустил и дальше быстрым шагом устремился вглубь надела, следуя в сторону башни донжона и напряженно бросая кругом тяжкий взгляд. Засеменил за ним тихонечко и слабенький мальчонка, впритрудь переставляя ослабшие ножки и лишь насилу сохраняя в том движении упор — застрашился остаться опять в одиночестве, уже мельком сообразив, что ведьмаков он не увидит... Выглядел брошенным мрачный надел, куда ни глядели мальчишкины глазки: притихшим, потухшим, безжизненным, мертвым — как будто бы защитники оставили пожитки и просто покинули разом владение — и даже выцепить мальчишка ничего не успевал, лишь насилу пробираясь по пятам за ведьмаком. Но куда не спешил сирый мальчик за мастером, повсюду наблюдалось лишь гнетущее безмолвие... Пугающая тишь и ощутимая тревога. И хоть и не был Мирошек смышленым и вытным, начинал от всех увиденных пугающих картин и его стоеросовый глупый рассудок кое-как понимать и наития строить, что случилось с мрачной крепостью невиданное лихо... Злосчастие и горе небывалого масштаба... Ведь ни единого защитника здесь было не видать — гуляли лишь порывистые горные ветра. А за первым поворотом ограждающей стены пред огромным расчищенным каменным плацом, за которым возвышался непорушенный донжон, обнаружились внезапно и обычные развалины — разрушенные меньшие подсобные пристройки, какие, сокрытые сводом преград, отчего-то обратились в переломанные камни... А совсем невдали у продольной стены был прилежно уложен громаднейший сруб из абсолютно прогоревших почерневших крупных бревен...       Остановился мрачный Освальд, неподвижно обратившись к сгоревшему срубу нескладным лицом, и позади него застыл и измотавшийся мальчишка, с тревогой всмотревшись в ведьмачий затылок. Долго стоял перед бревнами мастер — тут непонятливый мальчонка даже малость подивился, чем сей обугленный странный помост сумел вообще привлечь к себе подобное внимание, — а после, как будто проделав усилие, надсадно шагнул в направлении сруба. И сделалась ведьмачья филигранная поступь, обыденно пластичная, искусная и тихая, в тот тягучий момент словно шаткой и слабой — как бывает у трясущегося страждущего старца: неуверенно шаркая пяткой по камню, протащился ведьмак прямиком к черным бревнам и опять остановился пред горелыми мостками, бессловесно созерцая охладевшие угли. Просеменил к нему встревоженный и робенький мальчишка, засим присмотревшись и сам к уголькам: были те сгоревшие обугленные брусья старательно уложены в массивный черный сруб, уже и поистрескавшись от пройденного времени, а сверху, средь черных истлевших углей, покоился серый безжизненный пепел. Почти что поравнялся салажонок с ведьмаком, с непониманием всмотревшись в его мрачную фигуру, внезапно показавшуюся мальчику надломленной, и тот, не сказав ребятенку ни слова, лишь молча шагнул к смоляному помосту — взобрался повыше на черные брусья и тихо просунул меж бревнами длань... Раскрыл себемиров сыночек уста, уже и не зная, что дальше помыслить, и опасаясь от ужасти даже воздух заглотнуть, и только безмолвно на мастера смотрит, и сам он лишь молча десницею водит, вестимо, вознамерившись из бревен что-то вытащить... а токмо раз — и блеснуло в закатных лучах, как будто облившись багряною кровью, в суровой ладони зажатое нечто!.. Вынул десницу из сруба ведьмак и вытянул из пепла ослепительное диво — сверкающий сребром резной медальон!.. Ведьмачью зачарованную грозную подвеску, знак цеховой истребителя монстров с изображением ужаснейшего волчьего оскала — в точности такой же, как и тот, что есть у Освальда!.. Задержал он медальон на окровавленном свету, рассмотрев зорким взглядом все острые грани, и опять запустил свою руку обратно, моментально ухватив крючковатыми перстами уже и вторую ведьмачью подвеску!.. Пошарил десницей средь черных углей и мгновенно достал целый третий подвесок! Засим лихорадочно вынул четвертый!.. И так опустилась следом оная рука, в бессилии выронив все медальоны — опали они наземь, на обугленные камни и так и остались сверкать на свету... Спустился обратно затихший ведьмак, оставшись пред помостом молчаливо столбенеть, и словно нисколько при этом не дышит, лишь тихо уставившись в хладные угли... И ведь на деле то не угли, а сожженные останки — изъеденные пламенем до костяного остова, какой от огнища насквозь прогорел! И никакой то не помост, а погребальное кострище! И только ветер бесстрастно колышет волосья на кривовато остриженном темени мастера...       Помолчал сирый Мирко, вельми истомившись и, вестимо, не дождавшись и худых разъяснений, и засим вопросил неуверенным шепотом, отчаянно вглядевшись в потылицу ведьмаку:       — Освальджик... А где... все крепостные ведьмаки?.. — И убийца чудовищ вконец обернулся, поворотившись к салажонку безобразнейшим обличьем — даже скукожился бедный мальчонка, как увидел в дальнейшем его страшный вид, ибо выглядел мастер сошедшим с лица — еще того бледнее, чем обыденно дотоле, и как будто бы даже пронизанным судорогой... Развернулся он эдак к бездольному Мирко и пялит в дитенка повыцветший взор — не моргая и даже не двигая очи — и только видно, что известный ему прежде старый мир буквально раскололся безвозвратно на глазах, образовав собой дымящийся и гибельный разлом... Рассмотрел молчаливо мальчишку ведьмак, и засим, лишь впритрудь разомкнув дряблый рот, указал на помост поворотом главы, отозвавшись надтреснутым скрипнувшим тоном:       — А вот они. Лежат перед тобою. Нет больше в мире ведьмачьего цеха. Уничтожили наш оплот навсегда.       Конец.