♫Tame Impala — New Person, Same Old Mistakes♫
***
Будни в тюрьме для особо опасных одарённых под названием «Мерсо» проходили просто до невозможности скучно. Конечно, что ещё можно было ожидать от места их заключения? Всё-таки не на курорт приехали: хаотично прикрепленные невесть каким образом стеклянные кубы приносили Осаму чувство общего дискомфорта из-за отсутствия личного пространства, где можно было бы элементарно уединиться и расслабиться. Даже крепко перевязанные бинты по всему его телу мало помогали в этом: казалось, что глаза пробираются уже под них, в надежде вытащить наружу все секреты. Ведь рядом с ними находилась постоянно пялящаяся охрана, выжидающая от них хоть каких-то крупиц информации о том, что задумали два опаснейших преступника: они сменяли друг друга и не отрывали от них цепкого, но всё равно слепого взгляда, продолжая анализировать каждое сказанное ими слово, хотя смысла в этом было мало, а точнее — вовсе не было. Бесполезно пытаться встать в уровень с ними, демонами. Оставалось только проникнуться жалостью к их бессмысленной трате времени. Не приносил и облегчения демон, что восседал напротив, в своём личном «кубе» на своей постели, словно на троне, со статью самоназванного короля. Они были здесь всего ничего, но Осаму порядком достала его распрекрасная русская рожа, которая будто бы с иконы сошла: прямой нос с узкой перегородкой, тонкие бледные губы, говорящие о явно малом содержании гемоглобина в крови, такая же бледная кожа и чёрная чёлка, подобно перьям вороньего крыла, небрежно спадала меж глаз, что размеренно пробегались по строкам книги, которую ему любезно предоставили вместе с остальными томами хрен пойми каким образом, ведь сколько Осаму не просил дать ему хоть что-нибудь для скрашивания нахождения в заточении — его попросту игнорировали. Поэтому он переключился на окружающее его пространство: изучил все крепления, сложил из простыни оригами, посчитал все царапинки на стекле, вычислил периметр с площадью его личной тюрьмы, просто взглянув один раз на все стороны куба, и ещё много других равных по бесполезности вещей. Он покачивался на пружинной кровати, отталкиваясь носками ступней от холодного стеклянного пола и размышлял о том, сколько ему ещё тут торчать. Кажется, даже переиграл во все возможные игры с Ацуши и Кёкой, используя связь с Анго через свой собственный сердечный ритм, что передавал сообщения агенту спец-отдела в виде азбуки Морзе. Ску-ко-ти-ща. Он выжал весь возможный интерес, не желая переходить на изучение личности перед ним. Но взгляд начал тянуться к нему сам. Красив, чёрт бы его побрал. По-дьявольски красив. Дазай задумчиво нахмурился, подперев подбородок ладонью. Достоевский был спокоен и расслаблен, как будто сейчас вовсе не идёт война со смертельным исходом одного из них, а сам он просто отдыхает. Они наблюдали друг за другом краем глаза круглые сутки и привыкли к вынужденному обществу, изредка играя в дурацкие игры: угадывания чисел, шахматы, покер — и всё это в уме. Но даже демонам нужно хоть иногда отдыхать, чтобы мозг окончательно не поджарился, поэтому с наступлением ночи охрана приглушала в просторном помещении свет, позволяя вздремнуть положенные 8 часов до предполагаемого рассвета. Когда это происходило, Достоевский убирал книгу обратно к стопке, предварительно загнув уголок странички, чтобы не потерять место, где он остановился (какая запара, ведь наверняка может легко открыть нужную страницу с первого раза, грёбаный гений), а после ложился на своей постели на спину, сложив руки на груди, як Иисус. Спал ли он? Дазай не знал. Сам Дазай сворачивался удобно клубком и спустя примерно час засыпал неглубоким, довольно тревожным сном: контроль пульса знатно сказывался на его здоровье. Пока ожидал спасительного забвения, он смотрел на Фёдора и видел, как грудь его равномерно вздымается от дыхания. Странно подмечать такие, стало быть, обыкновенные вещи, когда вы враги и думаете в основном о том, как бы победить. Но теперь они как соседи и могли смотреть друг на друга, сколько душе угодно. А значит Дазай видит, как внешне полностью спокойный Достоевский постоянно то и дело тянет свои изящные пальчики в рот, чтобы маниакально оторвать очередной заусенец. Видит, как тот поправляет чёлку, и ловит себя на мысли, что хотел бы её убрать и посмотреть на его лицо полностью. Видит, как он зевает после пробуждения. Как самый обычный человек, в самом обычном теле, с самыми обычными потребностями. Удивительно. Поразительная простолюдимость. Но больше всего Осаму нравилось, когда он отвлекался от книг и уделял его персоне внимание. Нравилось слушать его голос с — на удивление — приятным русским акцентом. Ранее он пытался выведать у того какие-нибудь интересные фразы на русском языке и получил в ответ: «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали». На вопрос, что это значит, он уже ответа не получил, лишь небрежно брошенную спокойную улыбку. Поэтому нужно приводить в действие план-Б. Как насчёт… — Фёдор, что ты думаешь насчёт гомосексуализма? — он не знал, как ещё может привлечь внимание своего «сокамерника», кроме как задавать провокационные вопросы, отсылающиеся на грехопадение, библию и хвалёного им Бога. Может быть теперь он соизволит обратить на него, такого скучающего, внимание? Глаза Фёдора всё так же плыли по строчкам книги, название которой Осаму разобрать не может в силу незнания того же русского. Любому другому человеку покажется, что его не услышали или проигнорировали, но не Дазаю. Дазай знает, что Фёдор услышал его и сейчас думает, отвечать ли ему на этот вопрос или не стоит тратить на него свои внутренние ресурсы. — К чему этот вопрос? — всё также не отрывая взгляда от книги. — Вопросом на вопрос отвечать некультурно, Дос-кун. Достоевский, наконец оторвав свои лиловые глаза от страниц, взглянул на непрошенного собеседника. — Мужеложство — огромный грех, — произнес он холодным тоном после небольшой натяжной паузы, а потом без запинки процитировал Святое Писание — «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них (Лев. 18:22)». Дазай задумчиво возвёл глаза к потолку места их заточения, словив зайчиков от потолочных ламп, потирая подбородок указательным и большим пальцем, а после изрёк: — Но тебе в любом случае всё равно, как-никак, ты и так уже достаточно в своей жизни нагрешил, хотя бы потому, что ты — эспер. Я не прав? — он слегка улыбнулся, наклонив голову набок. Достоевский блаженно улыбнулся ему в ответ, едва заметно и по-свойски холодно. Он отложил тонкими пальцами свою книгу в сторону, на смятое покрывало, по всей видимости определивший этот диалог как нечто, что его в состоянии заинтересовать, и ничего кошмарного не произойдёт, если он немного поиграет эту партию. Но отвечать на этот риторический вопрос он не стал, оставив тот висеть в воздухе. Вместо этого он поинтересовался в ответ: — А что же демонический вундеркинд Портовой Мафии думает о гомосексуализме? — Достоевский специально использовал старое прозвище Дазая, на что тот едва заметно скривился. — А что я должен думать? — он сложил руки в замок на коленях, теребя указательным пальцем краешек бинта и смотря вниз. — Люди в праве любить и быть с теми, с кеми они желают быть. Мне, как человеку, который не видит вовсе смысла в жизни, абсолютно безразлично то, с кем проводят свою жизнь окружающие. Мне кажется, что такое отношение — правильно, ибо разве должно меня это волновать? Достоевский пристально смотрел на собеседника некоторое время, задумавшись. Ему действительно было бессмысленно относиться негативно к этой касте людей, принимая к сведению его собственную греховность. Даже не учитывая, что сам он — эспер. Он убивал, насиловал, лгал — упивался этим. Для него давно стёрлись границы между грехом и великой целью — в тот момент, когда он, сродни преподобному посланнику божьему, решил, что должен избавить людской род от эсперской швали. — А сам ты никогда не думал о том, чтобы переспать с мужчиной? — глаза Достоевского буквально прожигали в нём дыру холодом жидкого азота. — Что насчёт твоего бывшего напарника, — Накахары Чуи? Дазай смотрел на него ничуть не теплее, их взгляды буквально сходились в ожесточённом сражении. Ему не понравилось, что Достоевский решил упомянуть в их разговоре лицо, довольно близкое Осаму, да что уж таить, — дорогое. Но он решил, что верующего демона стоит добивать своей чернотой до победного. — Честно? — мечтательный вздох. — Постоянно думал о его расчудесной заднице, облачённой в узкие брюки, — с усмешкой. Естественно, он блефовал. — А что насчёт тебя и… Гоголя? — Осаму язвительно улыбнулся. — Рассматривал его лишь в деловых отношениях, — Достоевский, по всей видимости, не собирался поддаваться на мелкие шалостливые провокации. Охране же на их странные темы диалогов оставалось только пальцем у виска крутить, надеясь самим не поехать рассудком, пока они вынуждены их слушать. В этот момент раздалась приятная мелодия, эхом расходящаяся от стен. Они одновременно взглянули на охрану, что сейчас вызывала платформы для их благополучного спуска вниз. Система была такова: снизу вверх подавалась платформа, огороженная перилами для того, чтобы заключённый ненароком не разбился в лепёшку с довольно большой высоты; сторона куба, что смотрела наружу, отворялась, позволяя ступить на платформу. Таким незатейливым образом они спускались три раза в день по своим нуждам: принять душ, поесть, попить да и просто пройтись по своему этажу, чтобы мышцы не атрофировались. Когда они вдвоём ступили на свои платформы и начали спуск, то молча смотрели друг на друга под размеренное гудение аппаратуры. На их этаже больше не было эсперов: по той причине, что выпускать Достоевского опасно в силу его неизвестной никому способности, которая не страшна одному лишь Дазаю — обнулителю. Какая бы у Достоевского ни была раскрутецкая и опасная способность — Дазаю она ничуть не помеха, скорее сам он может стать ему помехой. Поэтому весь этаж был полностью посвящён им двум, как целые хоромы прям, не иначе. Но, к великому сожалению Осаму, прислуги здесь не было. Еда готовилась самая посредственная, наверняка, милыми кухарками, которые впоследствии покидали этаж — подальше от чокнутых эсперов. Если бы не Достоевский, Дазаю бы предоставилась возможность поворковать с одной из них. Может быть, даже предложить вскрыть вены на пару столовыми приборами в каком-нибудь укромном месте, где камеры не доложат охране об этом опрометчивом поступке. Но увы и ах. Гадостливый демон обломал всю лафу. Два эспера размеренной походкой шагали в уже привычном для них обоих направлении — в столовую. На них была надета тюремная униформа белого цвета в виде свободной кофты и штанов (даже носками обделили, суки), которая чёрт знает как на них оказалась по прибытии. Осаму даже думать неприятно, что его раздевали и одевали в эту приблуду. Спасибо, хоть бинты не тронули. Дазай бы в этом случае забыл всякие там наставления Одасаку и вырезал бы всё Мерсо подчистую за такое кощунство по отношению к нему. Ха-ха. Шутка. Интересно, как раздевали Достоевского… Они зашли в просторную столовую. Наверняка, ранее здесь была толпа эсперов, что хорошо контролировалась извне, по камерам, а особо опасных «выгуливали» отдельно. Небольшими рядами располагались длинные столы и такие же длинные сплошные скамейки. Осаму и Фёдор уже изучили, где брать еду и нужные приборы, поэтому, быстро наложив себе нужную порцию, прошествовали по своим местам, которые молча выбрали: Дазай в углу, противоположном от выхода и буфета, а Достоевский — прямо перед ним за тем же столом. Почему они выбрали это расположение и, имея кучу свободных мест, сели друг напротив друга? Да хрен его знает. Так спокойнее… Когда видишь своего врага в лицо. Когда Дазай впервые увидел, как Фёдор питается (ого, это худющее нечто нуждается в пище и ногтей ему недостаточно?), то был приятно удивлён его манерами: никакого чавкания, приборы в нужных руках, никаких локтей на столе, лишь небрежная осанка, выдающая эспера, занимающегося хакерскими атаками, с поличным — за сидением бессонными ночами перед компьютером. Осаму в этом плане был пофигист: еда есть еда, запихнул да пошёл. Вся пища ему была никакая. Нежелание жить побуждало желудок отвергать подаваемую еду. Кроме крабов. Крабов Дазай любил. Осаму ковырял ложкой кашу, вырисовывая одному ему известные узоры. «Отстучал» сообщение, интересующееся делами агенства, и не получил ответа. Видимо, Анго чем-то занят. Либо дела совсем плохи. Вздохнул. Как. Же. Скучно. — Достоевский, не желаешь продолжить нашу беседу? Достоевский, прожевав очередную ложку манки с мерзкими комочками — в матушке России и не такую гадость подают — проговорил сухо: — Когда я ем, я глух и нем, — и продолжил как ни в чём не бывало трапезу. Дазай надулся. Ему очень хотелось поболтать. Хоть какой-то реакции. Он обратил внимания на руку Достоевского, свободную от столовых приборов: слегка подгрызанные аккуратные ногти, белая кожа, просвечивающая нити капилляров. Такая нежная рука… И это его главное оружие. Дазай не знал, как действует способность Достоевского. Только ли руки способны убить? И кого? Может ли он её контролировать? Дазаю кажется, что не может, хоть и условия явно присутствуют. Глянул на камеру, мигающую красным огоньком записи. По факту, она расположена так, что следующее действие не будет замечено охраной, потому что Достоевский загораживает обзор на происходящее перед ним. Повинуясь затуманенному порыву, медленно потянул свои пальцы к руке напротив. Достоевский, явно заметивший движение чужой руки по направлению к его, ничего не предпринял: если он будет двигаться, охрана заметит его замешательство. Рука легонько коснулась кончиков пальцев, обжигая. Дазай невольно выдохнул. Ничего не произошло. Обнуление? Или условие не было соблюдено? А может всё же контролирует… Достоевский немигающе смотрел на то, как его кожи дотронулись чужие пальцы. Указательный огладил ноготь… пополз выше, к бледным костяшкам. Совсем невесомо. Кажется, это был первый раз, когда Достоевский совершенно не понимал, чего ему стоит ожидать от действий своего оппонента, и что этот жест вообще может значить. Дазай и сам не понимал, что он делает. Ему просто было интересно коснуться руки, что могла бы любезно одарить его спасительным забвением… Бездумно воздушно водя пальцами по поверхности кисти Фёдора, Дазай наслаждался. Люди ошибочно считают, что он совершенно не тактилен, иными словами, — на дух не переносит чужие прикосновения. Но это не так. Ему не нравится, когда его трогают, но довольно-таки нравится трогать других. Люди очень интересно реагируют, когда их личное пространство нарушается невольной лаской. Удивительно, но Достоевский всё так же продолжал лишь смотреть. До него давно никто не касался без летального исхода, страшась. Это… очень завораживало. Дазай был амбидекстером. За время пребывания в мафии ему не раз ломали руки и приходилось работать одной из здоровых. Конечно, ему было гораздо удобнее пользоваться правой, но ради этого действа он пожертвует ведущей рукой, продолжая есть левой. Фёдор тоже продолжил потребление мерзейшей каши. Вдруг он почувствовал прикосновение чужой тёплой ступни, что аккуратно накрыла собой его ступню, пробравшись слегка пальцами под штанину. Никто из них не поднимал взгляд и не проронил ни слова, всё также продолжая есть кашу. Дазай проделал то же действие и со второй ногой. Ступни Фёдора были очень холодные, у него явно проблемы с кровообращением. Постепенно ноги согрелись друг об друга, даже были горячими. Когда они доели, то Дазай, словно придя за это время к какому-то своему выводу, бросил на их языке: — Давай сыграем в игру? Фёдор оценивающе взглянул на собеседника и ответил также: — Зависит от того, в какую, и какие в ней правила. — Всё очень просто, даже слишком для нас: камень-ножницы-бумага. Но от того же и интереснее? — Дазай улыбнулся, делая вид, словно они говорят о самых незначительных вещах. Достоевский, естественно, знал простые правила этой незаурядной игры: ножницы побеждают бумагу, бумага камень, камень ножницы. Но они играли в игры гораздо сложнее, почему же сейчас Дазай решил поиграть в столь простую? — Каковы ставки? — кладя подбородок на сложенные руки. — А ты умён, — Дазай съязвил, посмеиваясь. — Как насчёт… Жизни? Я думаю, для нас обоих не секрет, что мы не сможем победить друг друга в серьёзной схватке, поэтому нам стоит поскорее разрешить этот вопрос, присоединившись к своим товарищам на воле. И простенькая игра, в которой большинство решает случай, — отличное решение нашей проблемы. Шансы обоих сводятся к 50%. Они вернулись к буфету, составив грязную посуду. Достоевский пытался понять, в чём здесь кроется подвох. Слишком неожиданное предложение, слишком неожиданные действия. Он касался его руки. — Хорошо. Я согласен, — они будут продолжать вести этот странный диалог на их шифре, во избежание ненужного внимания к их словам. Двое эсперов вышли из столовой, направившись в душевую, где, слава Богу, не было камер, но всё также присутствовала прослушка. Дазай взглянул на Достоевского, растянувшись в довольной улыбке. Достоевский же продолжал идти, смотря прямо перед собой. Зайдя в душевую, они сразу же обнаружили приготовленное мыло и чистые полотенца (о их комфорте чересчур заботятся для тюремных условий). Душевые кабинки были разделены стенками, чтобы заключённые не смущались друг друга. Обычно Достоевский спокойно раздевался и шёл первым, деликатно не оборачиваясь, пока Дазай разматывал свои бинты, занимаясь своими делами. Даже несмотря на то, что они враги, но всё же какое-то понятие меры у них присутствовало. Не пристало гениям опускаться до столь низменных способов манипуляции, это точно не для них. Пока Дазай разматывал гору бинтов, Достоевский успел настроить горячую воду, стоя спиной, как неожиданно почувствовал нож, молниеносно наставленный к его шее человеком позади. Дазай же, стоявший сзади, почувствовал такое же холодное лезвие, готовое в любой миг вспороть бедренную артерию. Что ж… Занимательная ситуация. — Видимо, мы оба догадались спереть по ножу из буфета, по неосторожной случайности оставленных кухарками, да? — Дазай шептал ему в затылок. Вода шла очень слабо, смачивая их кожу, и не заглушала этот шёпот. — По всей видимости — да, — они оба кинули ножи на мокрый кафель душевой, понимая, что это всё также гиблая тема, что не принесёт никакие плоды. Осаму обвил руками бледное тело, нежно поцеловав в стык плеча и шеи. А после развернул к себе лицом. — Наша игра всё ещё в силе? — Дазай потёрся щекой о его щёку. — Я так полагаю, что да, — Достоевский прикрыл глаза. — Внесу некоторую поправочку: мы будем делать это, закрыв крепко друг другу глаза. Думаю, ты понимаешь, почему. Достоевский молча накрыл глаза своего оппонента свой рукой. Дазай зеркально повторил это действие с Достоевским. Наступила тьма, что не уступала ни капли тьме их истинных сущностей. Она — их общий друг. — Что ж, Достоевский… Играем три раза, — Осаму вздохнул. — С Богом? Фёдор так и чувствовал насмешку, но в своей привычной холодной манере ответил: — С Богом. Пара кистей, сжатых в кулак взметнулась сбоку от них: двое эсперов начали проговаривать в уме обычную считалочку, взмахивая в привычной манере этой игры руками. Когда они закончили, то одновременно опустили кисти рук со своих глаз. Ударил приглушенный свет, вода начала неприятно стекать в глаза. Но повернув головы и устремив взгляд на свои руки они увидели следующее: Дазай — бумага. Достоевский– ножницы. Счёт 1:0, в пользу Достоевского. Он на мгновение глубже задумался о том, какую тактику примет его соперник далее. Повторив процедуру, они получили следующий результат: Достоевский — камень. Дазай — бумага. Счёт 1:1. Следующий будет решающим. Дазай не выглядел ни радостным, ни разочарованным, ни испуганным. Кажется, он уже знал исход этой игры. Они продолжали смотреть на фигуры из своих рук, а после перевели взгляд друг на друга. Пытались прочитать мысли. Осаму поднял руку, огладил чёрные волосы, убирая налипшие мокрые пряди с щёк по бокам, кладя ладонь. Потянулся к искусанным губам напротив. И нежно соединился со своим отражением в холодном поцелуе. Достоевский ответил на него, медленно просовывая язык в чужой рот, кладя руку на плечо напротив, постепенно переводя её по шее на затылок, зарывшись в мокрые тёмные волосы худыми пальцами. Они прервали леденящие душу ласки, начав одновременно: — Нам стоит закончить начатое. Прикрыв глаза снова ладонями, но уже как-то совершенно ласково и невесомо касаясь подушечками закрытых век, они взмахнули руками вновь. Время словно бы замедлилось… Сердца обоих стучали абсолютно ровно и спокойно. Почему же Дазай затеял это? У Достоевского было достаточно времени, чтобы проанализировать. Первый их ход был пробным. Достоевский думал о том, что обычно в первый раз люди выбирают либо ножницы, либо бумагу, поэтому выбрал ножницы. Почему же Дазай так уверенно выбрал проигрышный в таком случае вариант? Далее Осаму так и остался на бумаге, хотя должен был поменять тактику. Всё сошлось как дважды два, хотя казалось бы… Они открыли глаза. Камень… У Дазая. И… Бумага у Достоевского. Достоевский победил. Дазай улыбался. Их глаза встретились. — Ты с самого начала хотел своего проигрыша, — утверждение, никак не вопрос, сопровождающееся безумной едва заметной улыбкой. — Меня раскусили, — Дазай беззаботно хохотнул, — Когда ты это понял? — Были мысли об этом сразу, как ты предложил, — пустые лиловые глаза — без единого намёка на блеск жизни — заглядывали прямо в душу. Дазай уже совершенно наплевал на своё ничем не прикрытое тело, испещрённое множеством шрамов. Просто перешагнул этот барьер. Почему бы не прыгнуть в омут с головой, когда жить осталось совсем ничего, верно? Вода стекала по их телам. Смывая все тяготы их сражения, всё за пределами этой душевой. На их груди всё также оставались электронные водонепроницаемые пульсометры, что передавали значения их жизненных показателей охране на посту. Если чей-то пульс подскочит или вовсе остановится — охранники забьют тревогу. Поэтому нужно быть предельно осторожным и не позволять сердечку сбиваться с заданного ритма. Достоевский присел, чтобы поднять один нож, что долгое время пролежал в луже воды на кафеле, оттолкнув второй нож ногой в сторону, стараясь не создавать много шума, включая воду посильнее. Им давался час после трапезы на свободу, то есть, они могли со спокойной душой провести этот час полностью в душе и не беспокоиться, что их хватятся. Они оба понимали, что сейчас будет происходить: Дазай не утверждал, что ставка «на жизнь» означает именно убийство. Это значит, что Достоевский получает полное право на его жизнь и может либо убить, либо ранить, либо ничего не делать. Вариантов бесчисленное множество. Дазай просто стоял под тёплыми струями и смотрел, как Фёдор вертит в руках нож, бездумно смотря сквозь него. — Как думаешь, нам стоит перекрыть твои особенно заметные шрамы новыми, сделанными моими руками?.. — Достоевский задумчиво пробормотал. — Как пожелаешь, Дос-кун. Кажется, теперь это твоё тело. На самом деле Фёдора никогда не интересовали такие вещи, как насилие, и, уж тем более, — садизм. Но почему бы не воспользоваться возможностью и так любезно предоставленным телом, стоящим перед ним? Достоевский прошёлся пальцами свободной руки по особо большому рубцу, рассекающему почти всю грудь. Тот самый, что ему оставил фантом бывшего босса портовой мафии своей косой. Дазай наблюдал и не пытался отстраниться. Достоевский ощутил ладонь на своей руке, держащейся за рукоять ножа. — Достоевский… У тебя просто превосходная способность. Мне так жаль, что я не могу почувствовать её на себе. Она бы подарила мне то, чего я так страстно желаю… — он повторно задумчиво огладил руку, как делал это тогда, в столовой. — Ты прекрасен. Фёдор слишком резко поднял глаза, раскрытые в непозволительном в этой ситуации удивлении. В них промелькнул намёк на жизнь… Или это лишь мираж? Дазай потянул нож на себя, прижимая острое лезвие к тому самому шраму, что Достоевский заприметил первым. Мягкий поцелуй, запечатлённый на губах, отдающий сталью, уносящий их со старта этой игры со смертью. — Ну же… Перекрой их все — едва слышимый шёпот в губы. — Сделай эти шрамы своими. Заяви своё право на них посмертно. Сделай эт— Лихорадочный поток оборвал томный стон боли, что был любезно заглушен шумом потока воды, который лился на них сверху. Их языки соприкоснулись, сплелись, смешивая слюну с водой. Нож очень мягко, как и нужно было, перечеркнул рубиновой полосой старый рубец. Капли крови сливались с влагой, разбавляя краску, стекая в общий поток. Как же красиво… Словно разбавить акварель перед живописью. Их взгляд пленила эта картина. Дазай огладил руку, крепко держащую рукоять, поощряя действие, прося продолжать. И Достоевский продолжил. Находя особо крупные шрамы он зачёркивал их, добавляя насыщенность красному цвету на кафеле, окрашивая собственные руки теперь своей кровью. Осаму принадлежал ему. Они иступлённо целовались; Осаму одаривал Фёдора лучшими стонами боли, что были для него музыкой краше любой классики. Никакой Чайковский не идёт в сравнение — даже рядом не стоит со стенаниями, слетающими с желанных губ. Дазай обвил руками худую спину, впиваясь в лопатки острыми ногтями. Положил голову щекой на плечо Фёдора, лениво выцеловывая на шее благодарность за принесённую боль. Осаму не любит боль. Ложь. Наглая, наглая, наглая ложь… Он её обожает. Она заставляет чувствовать жизнь, чувствовать, что он живое существо, хоть что-то… чувствовать. Она так сильно заводит его и будоражит, что он боится показывать это кому-либо, каждый раз обманывая всех вокруг, избегая публичных ситуаций, где он может её испытать. Обман стал сопровождать его жизнь постоянно, становясь самым лучшим другом. Достоевский провёл языком по испачканному жизненным нектаром лезвию. Дазай присоединился к этому действию с другой стороны. Их языки изредка встречались, чувствуя стальной привкус рецепторами. Кровь или лезвие ножа?.. Достоевский поднял одну руку Дазая, целуя её в предплечье, ощущая фактуру шрамов на своих губах. — Начнём?.. Как хочешь умереть? — Фёдору, на удивление, хотелось дать отчаянному эсперу выбор: в награду за доверие. – Удиви меня. Я весь в твоих умелых руках, мой личный демон. Уверен, ты сможешь сделать это со вкусом. Фёдор улыбнулся. Есть у него парочка идей… Сейчас пьяные кофейные глаза наблюдают, как нож ровно и уверенно режет вены. Поперёк, потому что смысл явно заключался далеко не в быстрой смерти. Достоевский хотел, чтобы Дазай терял жизнь медленно… Но не мучительно. Свежие раны щипало от попадающей на них влаги: с подбородка Достоевского капала вода, смывая свежую кровь с перерезанных вен. Он очень увлёкся, и теперь предплечье Осаму украшали ровные прямые разрезы на одинаковом расстоянии друг от друга. Рука держала запястье крепко, чтобы жертва (жертва ли?) ненароком не дёрнулась и не испортила работу кропотливого художника. — Готово, — Достоевский провел языком по «шпалам», слизывая новые капли крови до того, как их смоет водой. — Порезы неглубокие, так что кровь терять ты будешь медленно. Но постепенно появится слабость и станет приятнее. — Спасибо… — Осаму смотрел на него с искренней благодарностью, словно в лихорадке. Его щёки горели. Кто знал, что его так сильно возбудит то, что его буквально режут, готовя к лучшему моменту его жизни — смерти? Взглянув вниз, Фёдор увидел колом стоящий член своего уже бывшего соперника. Он провёл кончиком ножа от основания до самой головки, ощутимо задевая остриём крайнюю плоть. — Тебе так сильно нравится то, что я делаю? — задумчивое бормотание. — Если бы ты только знал, насколько, — Дазай шикнул, почувствовав порез на чувствительной головке. — Тогда наши игры могут стать ещё веселее… — он развернул израненное тело лицом к стенке, заставляя его слегка нагнуться, надавив на поясницу. Дазай послушно прогнулся, держась ладонями за кафель стенки. Что задумал Фёдор? Возможности взглянуть себе за спину не было. Ожидание не было долгим, но довольно-таки мучительным. Тёплые губы коснулись его спины прямо под ремнём пульсометра. Кажется, именно там остался шрам от пули снайпера, что стрелял в него тогда, в подворотне. — Более чем уверен, тебе пришлось по вкусу проваляться там некоторое время, истекая кровью, да, Дазай-кун? — Фёдор сказал это, уверенный, что Осаму понимает, о чём именно он говорит. Не дожидаясь ответа он поцеловал следующий, что оставил ему Шибусава фруктовым ножом. Послышался тихий стон. — И этот… Ты тонул в блаженстве, ощущая, как яд распространяется по телу. Как немеют пальцы… Разум затуманивается. Хочешь ощутить это снова? — Боже, да… — Осаму часто-часто дышал, чувствуя головокружение: вытекающая кровь из вен медленно лишала его сил. — Не упоминай имя Господа всуе, — нож неожиданно разрезал нежную кожу на спине. Дазай вскрикнул, но вовремя закрыл рот рукой. Это было слишком громко. Будем надеяться, господа охранники этого не услышали. Он очень старался держать пульс в спокойном состоянии и не вызывать подозрений, но с каждой секундой и потерянной каплей крови ему это давалось всё труднее. Нож остановил безжалостную экзекуцию наслаждением и пополз кончиком ниже, пока не дошел ложбинки ягодиц. Дазай заметно напрягся. Неужели Фёдор вставит лезвие в него? Надавив кончиком на анус, он вошёл буквально на милиметр, ощутимо расцарапывая сам вход. Послышался мучительный, но не имеющий права возразить стон. Лезвие исчезло, чтобы спустя секунду заставить Дазая ощутить резкое проникновение инородного тела. В испуге расширив глаза и с силой сжав зубы на пальцах, он не понял, что произошло на самом деле. Только спустя некоторое время, когда плясание звёздочек перед глазами утихло, до него дошло, что Фёдор перехватил нож за лезвие и вставил в него рукоять, немного разрывая анус. Очень больно… — Я не хочу, чтобы мне было неудобно и больно входить в тугого тебя, так что тебе придётся потерпеть… Нет, понаслаждаться вот такой растяжкой, — он прокрутил по часовой стрелке рукоять ножа, смазывая её кровью. — Ты решил трахнуть меня, прежде чем убить? — у Дазая тряслись колени, готовые вот-вот подкоситься. Слабость накатывала. — Ну ты же интересовался гомосексуализмом. Давай закрепим наши знания практикой напоследок, — Фёдор хмыкнул. Рукоять ловко скользила внутри, вызывая мазохистское желание насадиться до самого лезвия и порвать себя сильнее. — Разве не унизительно будет? Твоим коллегам доложат о характере повреждений. Жаль, я не смогу поведать им лично о том, как ты бросил их разгребать все проблемы в пользу своего полного и бесповоротного грехопадения. Доволен ли ты таким исходом? Доволен ли был Дазай? Сейчас он не хочет врать. Да. Он очень доволен. Ему действительно стало так плевать, что там и с кем… Когда нож вытащили, Дазай глухо застонал. Пока что кровь не шла откровенно сильно, но, пожалуй, Фёдор с лёгкостью и превеликим удовольствием это исправит. Руки Дазая сползали вниз по скользкому кафелю стены. «Кажется, он уже совсем не может стоять на ногах» — подумал Фёдор и, взяв того за бока, медленно притянул к себе, разворачивая лицом. Дазай был бледным. Кажется, совсем скоро его лицо станет белее их тюремной одежды. Он держался за худощавого эспера, повиснув на шее, чтобы не упасть. Фёдор же прижал его спиной к стене, ставя колено меж ног, чтобы у него была хоть какая-то опора. Опора в лице крысы Достоевского… Если бы кто-то сказал Дазаю такое, он бы наконец-то свободно и искренне расплакался. От смеха, конечно же. Они поцеловались снова. Зачем они целуются? Ведь ни секс их особо не интересует, да и не чувствуют они ничего друг к другу. Что-то в этом есть: агрессивное желание сломать привычный уклад отношений враг-враг. И вытекает оно в безэмоциональные в обыкновенном смысле поцелуи, механические движения, но всё же чувственные, глубокие. Как будто погружаешься в Марианскую впадину… И уже не выбраться. Достоевский отступил и Дазай медленно сполз по стене на пол. Ему было очень больно сидеть, поэтому он слегка перенёс свой вес на бок, опираясь перерезанной рукой. Фёдор сел рядом с ним на корточки, всё также держа нож в руке, с которого уже смылась его кровь. — Ты жалок, — он заставил обнулителя поднять голову, заведя кончик ножа под подбородок. — Кто обзывается — тот сам так называется, — Дазай нахально улыбнулся, словно бросая вызов. Но в его глазах томилась усталость. Достоевский всё также не отвечает на провокации — проводит ножом по шее, в опасной близости от артерии. Смотрит прямо в глаза. Мёртвый и Мёртвый. — Ты красивый… Хех, — Дазай поднимает вторую руку и вяло проводит пальцами по груди своего экзекутора. — Ты тоже… Хах, — Достоевский зеркально размазывает пальцами вытекающую кровь по груди судимого. — Кажется, пора приступить к самому интересному. Фёдор встаёт на колени и подтягивает Дазая к себе за бёдра, немного раздвинув его ноги и расположив по бокам от себя. Теперь он полностью лежал на спине, головой на полу. — Ты знаешь, меня ведь совсем не интересует такая вещь, как секс, — подтвердил его мысли Фёдор, пока он наблюдал, как тот медленно и лениво водит рукой по своему члену, стараясь себя возбудить. — Мне что, тебе помочь? — у Дазая уже потихоньку начинало плыть перед глазами. Хорошо… — Нет. Всё хорошо, не переживай, — обманчиво нежная улыбка. Видимо, посчитав, что достаточно, он, поводя головкой по мокрому входу, начал насильно проталкиваться внутрь. Ох. Дазаю хотелось кричать от боли. В глазах потемнело: неясно, от этого ли действа или от существенной кровяной потери. Член входил медленно, но всё равно разрывал нежные стенки. Достоевскому растяжки рукоятью ножа было достаточно: всё очень удобно и не слишком туго. А вот эсперу под ним было несладко. Или всё же сладко? Когда Фёдор закончил насильно проталкиваться, крепко прижимая руки эспера под ним за запястья, Дазай понял, что по его лицу текли далеко не капли воды. Благо никто этого уже не заметит. — Что-то ты совсем бледен… — Фёдор провёл рукой по белой коже щеки, размазывая влагу. — Не заболел ли часом? — Да, конечно, Дос-кун. Болен тобой, — с толикой сарказма. Но всё-таки положил свою освободившуюся ладонь поверх чужой, поглаживая большим пальцем. Кровь густыми каплями вытекала из его заднего прохода, всё также растворяясь в потоке воды. Безжалостная стихия, не оставляет и шанса полноценно окрасить полотно в красный цвет. В голове Дазая пустело: он наконец-то мог не думать о планах, тактиках, спасении людей. Он так устал… Сейчас он мог просто насладиться последними мгновениями его кошмара под названием «жизнь». Сейчас он мог насладиться собой настоящим. Почти? Осаму уже не помнит, какой он — настоящий. Да и неважно это. — Что думаешь насчёт асфиксии? Или всё же желаешь, чтобы я всадил тебе нож в сердце? От всех этих ран ты не успеешь закончить своё бренное существование за этот час, — Достоевский начал медленное движение, сначала качнув бёдрами, словно пробовал его. Член скользил внутри легко, благодаря обильно текущей крови из разорванных стенок. — Пожалуй, я не настолько мазохист и хотелось бы немного… Помягче, — его голос звучал всё тише, а язык заплетался. — Если можно, конечно. — Значит, асфиксия, — Фёдор двигался томительно медленно, не ускоряя темп. Ему явно доставляло удовольствие слушать приглушенные полустоны полухрипы эспера под ним. — Да. Полагаю, что да… Так будет хорошо, — он терпел и принимал всю боль, что ему приносит Достоевский. — Кажется, мне нужно раскаяться и понести наказание за грехи, или что там, хах? — Дазай облизнул губы и дёрнулся, мыча, когда Фёдор особенно резко толкнулся в него, делая разрывы серьёзнее. В воздухе стоял запах крови, что уже не заглушала вода. Дазай взял руку, что оглаживала его щёку, и поднёс к губам. Он поцеловал её, словно прося благословения. Выказывая свою покорность, раболепие. Достоевский закрыл этой же ладонью его рот, а затем погрузился в поддатливое тело до самых яичек, окончательно разрывая. Крик был заглушен плотно прижатыми пальцами, но Дазай даже не смел их кусать. Второй рукой Фёдор продолжил гладить его по лицу, словно хваля за терпение. — Ты ещё успеешь понести Божью кару на том свете, — Достоевский положил обе руки тому на шею, крепко сжав, и продолжил совершать методичные плавные толчки. Больше Дазай не произнесёт ни слова вслух, у него забрали шанс на последние слова. Или всё же?.. Интересно, что там, после смерти. Рай? Ад? Пустота? Дазай очень надеется, что ничего. Он абсолютно ничего не хочет, и сейчас ему настолько хорошо от осознания того, что из его лёгких постепенно пропадают остатки кислорода, что он готов с уверенностью сказать, что уже находится в Раю. Под Демоном. Так иронично… Спустя долгие минуты ожидания собственной кончины у него началась мелкая естественная паника: наконец-то заработал инстинкт самосохранения. Он вяло хватался за руки, что сжимали его горло. Но уже было поздно. Дазаю просто нужно перетерпеть это, всё хорошо. Всё почти закончилось. Сейчас… Ещё немного. Достоевский с улыбкой наблюдал, как человек, что нёс на плечах большую ношу в виде скопа грехов, наконец-то умирает, как того и хотел. А хотел ли умирать Дазай по-настоящему? Достоевскому кажется, что он просто не хотел жить. Сжимая горло, он очень отчётливо чувствовал пульс под фалангами пальцев. Как сердце медленно прекращает своё движение… И в последние мгновения он ощутил странный его ритм, даже смог его примерно разобрать. — Хах, вот как, оказывается, ты связывался со своими. Занятно, Дазай-кун, — хмыкнул Фёдор. Но тот уже не слышал. Глаза Дазая начали стекленеть, а мелкие трепыхания рук, пытающихся освободить шею от цепкой хватки, постепенно прекратились. Хоть Фёдор и продолжал двигаться в нём, Осаму уже не чувствовал нижнюю часть тела. Кажется, он был… счастлив? А умирать, оказывается, не так уж и больно… Достоевский успел прочесть по губам короткое «спасибо». В последний момент Дазай излился себе на живот, избавляя своё тело от последних крупиц жизни. Он отпустил руки, когда был уверен, что уже самый Полноценный человек, а не мерзкий эспер, умер. Наклонился и запечатлел протяжный поцелуй на лбу, одновременно закрывая лёгким движением руки чужие веки. — Упокой, Господь, его душу, — шепнул он в пустоту. Но был уверен, что его услышали. Вынув своё «орудие пыток» из ещё пока что горячего тела, он встал и принялся смывать кровь с уже почти полностью опавшего члена. Он даже не кончил, потому что ему это попросту не нужно было. Кажется, охрана уснула и ещё никто не успел заметить, что один пульс превратился в прямую горизонтальную линию. О, как вовремя. Даже можно спокойно помыться. Он принял душ, насвистывая незатейливую мелодию одной из сонет Бетховена. Когда он закончил с собой, то решил омыть и тело покойника, что так и остался лежать возле его ног. Негоже так обращаться с усопшими. Смыв все остатки крови, с которыми вода не справилась сама, он выключил воду, и, подхватив тело под коленками и спиной, отнёс его к лавочке, расположеной у входа в душевую. Сел сам, уложив бездыханное тело головой себе на колени, и принялся вытирать каштановые волосы сухим полотенцем. Между этим поглядывал на свежие порезы, из которых уже перестала сочиться кровь. А вышло и вправду красиво. Вытерев мёртвого и себя самого, он оделся и облачил Дазая обратно в тюремную одежду. Подхватил того на руки, босыми ногами, шлёпая по холодному полу, вышел в коридор. Смотря на такое спокойное лицо уже начавшего холодеть тела, он даже немного завидовал. Ведь ему ещё столько всего нужно сделать… Когда Достоевский вернулся к месту своего заключения, то охрана наконец-то пробудидась (видимо, они здесь пробудут уже недолго в силу своей фатальной ошибки и недосмотренности) и подняла панику. Достоевский знал, что они уже ничего не поделают. Поэтому аккуратно положив труп на пол, поднялся на платформе обратно в свой «куб». Только когда он оказался заперт, то увидел, как пара человек уносит на носилке тело Дазая. Он просто взял книгу и, найдя загнутый уголок, продолжил чтение как ни в чём не бывало.***
— Ацуши… У меня очень плохие новости, — Ацуши ждал, когда Анго сообщит ещё какие-то подробности их плана, сидя в комнате Энн. — Анго-сан, что произошло? — он подскочил, как услышал голос из своего планшета. На нём появилась картинка: Анго сидел, сняв очки и зарывшись в волосы пальцами. — Дазай-сан передал что-то плохое? На несколько секунд воцарилась тишина, и когда Ацуши готов был повторить вопрос, видимо подумав, что связь барахлит, Анго глухо заговорил, не поднимая головы: — Нет, Ацуши. Дазай-кун… мёртв, — под конец предложения его голос едва заметно дрогнул. Ацуши замер. Остолбенел. Кажется, что тело перестало совершенно его слушаться, а мозг не желал обрабатывать новую информацию. Нет. Нет. Нет-нет-нет. Этого не может быть. Так не должно было… Его губы дрожали, а на глазах выступила влага. Это же ложь? Это же шутка, верно? Просто шутка. Как тогда, на острове… Дазай-сан просто остановил своё сердце, чтобы подшутить над ним, чтобы просто разбавить обстановку. Просто шутка… — Ацуши… — из бессознательного бреда его вывел голос, доносившийся из динамика. — Я знаю, что Дазай-кун был дорог тебе. Он… Передал тебе сообщение перед смертью. Ты готов услышать его сейчас или…? Сообщение? Дазай-сан оставил ему сообщение… —…Говорите, пожалуйста, — он должен быть сильным. Дазай-сан не простит его, если он раскиснет сейчас. Нет… Дазай-сан мёртв… — Хорошо, — сглотнув, он начал читать текст с листочка: Привет, Ацуши-кун! Уверен, сейчас ты готов разреветься, как девчонка, по-позорному глотая сопли. Не нужно. Всё хорошо. У меня есть просьба к тебе, Ацуши. Пожалуйста… Заглядывай на могилу моего друга. Уверен, он был бы благодарен тебе за заботу ко мне. Постарайся поладить с Акутагавой, когда всё закончится. Он не такой плохой, просто… Запутался. Аривидерчи! Ах да, забыл. Передай Чуе, что он выбирает реально крутую обувь. Шутка! Удачи.От всего сердца, Дазай Осаму.
По лицу Ацуши покатились слёзы.***
Перед тем, как связаться с Ацуши, Анго сидел над строчками, что были адресованы лично ему. И тихо рыдал. «Я не виню тебя, Анго».