Неживой?

У этого мальчишки острые коленки. На каждой – по родинке. А еще родинка на шее, прямо под левым ухом — и не заметишь, если не присматриваться. Лева зачем-то присматривается. Мальчишка серьезно смотрит на берег — его очки бликуют от солнца — говорит о крови и о войне. У Левы сжимается что-то в груди и от разговоров этих, и от этих родинок, и от того, как Мухин легко говорит: у него брат умер. Леве хочется отряхнуться, как собаке, сбросить с себя это непонятное чувство, неясное томление, но вместо этого он осаживает Титяпкина после очередной тупой шуточки, решительно встает, подходит к мальчишке. Сердце неровно бьется, мешая дышать. Он делал это сотни раз. Сотни раз подходил вот так, смотрел прямо и дружелюбно — как отец учил — спрашивал: «Тебя как зовут?», – и отвечал: «А меня Лева». Но в этот раз что-то не так. Что-то не так с ним, с Левой, когда Валера жмет его руку и улыбается. Лева еще не знает что. Лева улыбается тоже и успокаивается. Вот и все. Валерка — хороший парень. Будут жить в одной палате, будут в футбол вместе играть, дружить будут. В футбол Валерка играть не хочет. Но Лева его понимает. У Валерки очки, а пацаны вообще ничего вокруг не видят. Кидаются на мяч, как голодные псины на кость, локтями толкаются, никого не слышат. И его, Леву, не слушают. Это ничего. Лева их научит. Лева объяснит, как играть правильно, на своем примере покажет, как здорово можно выигрывать, и тогда можно будет снова позвать Лагунова. Ничего видеть и понимать пацаны не хотят. Лева в игру вкладывает всего себя — как и всегда — он играть умеет и любит: подрезает, обводит, уворачивается оборотом и делает финты. Он может хоть в одиночку выиграть, но в одиночку нельзя. Футбол — командная игра. Он отдает пас, легко, не жалея, надеясь, что вовлечет в игру остальных, но остальные не хотят играть. По крайней мере, по правилам. Никто не желает помнить, что там Лева говорил о ролях и командной работе. Лева на секунду останавливается и смотрит на трибуны. Горь-Саныч уткнулся носом в книгу, рядом с ним Валерка. Валерка смотрит на него, ловит взгляд и улыбается. Лева улыбается ему в ответ, отворачивается и снова бежит к мячу. «Ничего, — думает он, — времени еще много». Лева еще не знает, что времени у него нет. Он еще не знает, что очень скоро Валерка перестанет ему улыбаться. Он еще даже не знает, что Валерку он замечает. Он понимает это потом. Когда открывает глаза и смотрит на крупные звезды, пока еще чувствует отголоски той боли, что крутила и вырывала внутренности, пока все еще слышит в голове голос Темного: «Хотел бы так?» Хотел. До своей смерти Лева Валеру замечает. После — Лева Валеру чует. К его постели он и приходит. Садится на пол, касается руками тонкой ткани простыни, ведет вдоль нее холодными пальцами. И чувствует, что дальше — нельзя. Что еще вчера ночью можно было откинуть ткань в сторону без каких либо усилий, а сегодня что-то тяжелое и древнее, старше и его самого, и Темного, хранит этот хлипкий «домик» и спрятавшегося в нем человека. В душе у Левы глухая злая тоска. «Потом, — думает он. — Нужно потом». Но в душе у него желание и жадность. — Лагунов, — зовет он тихо, на грани упавшей на лагерь ночной тишины. — Спишь? Не спит. Лева слышит, как бьется чужое сердце, словно пойманная в кулак бабочка. — Выходи, — выходивыходивыходи. — Поговорим. От Валерки плещет страхом. Лева впитывает его в себя, запоминает, бережно укладывает прямо под небьющееся сердце. Ему бы замолчать, растаять бесформенным ночным кошмаром, но он, Валерка, прямо здесь, за тонкой прохудившейся от многочисленных стирок тканью и тысячелетним нерушимым законом, и Лева хочет — Темный же обещал, что теперь будет так, как он хочет, — чтобы Валера из-за своей защиты вышел. — Я же твой друг, — делает он последнюю попытку. Валерка, конечно, не отвечает. «Потом, — снова думает Лева, осаживает себя, с трудом отрывает руку от простыни. — Потом». Но потом Валерка Леву видит. Валера – мальчик умный. И внимательный. Валера смотрит и подмечает, Валера боится, но все равно подходит. Спрашивает: — Что же ты с ними такое делаешь? «Вот бы и с тобой такое сделать, — думает Лева и смотрит на темную родинку на Валеркиной шее. — Чтобы ходил рядом, а не зыркал издалека». Леве было бы спокойнее, будь он рядом. Если бы не шатался где-то по ночам, где-то, где Лева может не успеть его защитить. Он думает, признаться или нет. Валерка умный, но даже он не может знать наверняка. Даже его можно убедить, что все, что он видел, всего лишь ночной кошмар. Не первый его ночной кошмар в этом лагере. — Просто я их командир. Валера смотрит прямо и зло. Не верит. Лева улыбается, как тогда, на теплоходе. Ну же, Лагунов, мы же друзья. Я же всего лишь школьник, что ж ты из меня монстра-то делаешь. Чудовищ не существует, Лагунов. Лева тоже умный. Лева тоже внимательный. А еще у него сейчас все инстинкты на Валеру заточены. Он же Валеру чует. Знает, какими глазами он смотрит на мелкую Анастасийку. Укусить ее? Может, тогда и Валерка смирным станет. Не хочет идти к нему ради команды – пойдет ради девчонки. И в неприятности Валерка вписывается из-за нее. Лева со злости готов мелкой шею перегрызть, несмотря на то, что Темный строго запретил убивать, но девчонку теперь старшак забил. Грызться из-за нее глупо. Хватает того, что они из-за Валерки чуть не сцепились. Но тут Лева в своем праве, Валерка его. И пора, наконец-то, с этим кончать. Хватит. Набегались. Хотелось бы, конечно, чтобы Валерка сам пришел. Но если нет, Лева все равно свое заберет. Они стоят в коридоре, и в Валеркиных глазах — таких голубых, что почти кукольных, — страх и решимость. — Я не могу, чтобы мной управляли, — в голосе чуть ли не металл звенит. — Это, может, страшней, чем смерть. «А ты разве знаешь, каково это? — думает Лева, усмехаясь. — Умирать? Хочешь, я тебе расскажу?» Но он говорит не это. «Сегодня, — думает он, обещая Валерке, что никто его не тронет. — Сегодня. Простынь любая из тушек снимет. И закончим на этом». Сегодня не получается. Лева и сам не понимает, что произошло. Сидит на полу, смотрит на пустую постель, с которой только что испуганным зверем соскочил Валерка, и бьется отчаянно в голове: «Почему?» Почемупочемупочему? Он мог бы раз десять укусить, мог бы до дна высушить, пока Лагунов не проснулся. И еще разок до того, как Лагунов что-то понял. Но нет же, держал руку в руках, смотрел на тонкие синие вены и медлил. Даже не думал ни о чем, словно падал в глухую мягкую вату. И болело так, словно снова умирал. Лева смотрит на распахнутую настежь дверь. Он знает, где Валерка сейчас. Знает куда бежит, чует его, где бы он ни был. Пойти за ним, догнать, скрутить ничего не стоит. Лева прислоняется лбом к чужой кровати и закрывает глаза. Все это неправильно. Лева всего лишь хотел мальчишку в свою команду, а теперь все вот так. Валерка смотрит испуганными глазами, не идет в команду, даже не ночует в палате и говорит с пустотой. И пустота ему отвечает. Эта пустота Леву злит и пугает. Он чувствует, всеми своими оголенными инстинктами чувствует, как она Валерку у него забирает. Как она тянет Валерку во тьму, за ту черту, за которой однажды уже побывал Лева. Леве это не нравится. Лева хочет вцепиться в Лагунова, закрыть ему глаза и уши, он бы спрятал его — от этой пустоты, от других пиявцев, от Темного. Но Лагунов сам лезет, куда не просят, такого не спрячешь. За таким только следить и других отваживать. Бекля смотрит и нагло ухмыляется, у них снова дела какие-то с Лагуновым, но Бекля — Лева знает — Валерку не тронет. Альберт тоже смотрит издалека, примеривается. Альберту не нравится, что Валерка ушел с кружка рисования, Альберту тоже хочется свое вернуть. Ему Леве тоже пришлось объяснять, что здесь «свое» и что «чужое», после того, как Альберт упал Валере на уши со своим: «Тебе у нас лучше будет». Такого только защищать от последствий. Выходка эта с пожаром вообще дикая. Даже под его контролем пацаны перепугались, но хоть сработали складно, да и сам Валерка не затупил. Коробок спичек — и где только взял — перекочевал из чужого кармана в окно, и Свистуха удовлетворилась наскоро состряпанным объяснением. А то отправили бы Валерку домой, подальше от Левы и… Что «и» Лева и сам не знал. Ночью Валерка не спит. То ворочается, как остервенелый, то замирает, прислушиваясь, и почти не дышит. И пасёт от него не только страхом, но и каким-то отчаяньем. Лева медленно подходит и садится на пол, уперевшись затылком в край кровати. — Что это было, Лагунов? — спрашивает устало. Он и чувствует себя устало, будто из него все силы выкачали и ничего не осталось. Валерка молчит — не шевелится и не дышит. — Да ладно тебе, — делает Лева еще одну попытку. — Что случилось? Я знаю, что что-то произошло. — Откуда тебе знать? — неожиданно ощеривается Валерка, хотя Лева уверен был, что будет молчать как партизан. Значит, действительно, что-то случилось. — Да я все про тебя знаю. И тут Валерка бьет его по макушке, от чего простынь «домика» натягивается, и вся конструкция едва не рушится. Лева смеется. Валерка замирает, как напуганный заяц. Но ничего не происходит: простынь не падает, злобный вампир не нападет, и Валерка снова возится в постели, устраиваясь поудобнее. Они оба молчат. Лева все еще чувствует чужое прикосновение, слышит, как мирно бьется чужое сердце. Засыпает, может? — Я видел, — вдруг доносится до него приглушенный голос. — Видел, как девочка… из второго отряда вроде, старшая… Лева понимает. — Она мертвая была. Совсем мертвая. А я ее живой видел, вчера или позавчера. А потом она… — Тяжелое, должно быть, зрелище. — Да, — соглашается Валера, а потом спрашивает: — Каково это? Становиться таким… — Умирать и возвращаться? — с горькой усмешкой спрашивает Лева. Все-таки они дошли до этого разговора. Удивительно, что они вообще до разговора дошли. — Больно, — говорит он, закрывая глаза. Вспоминая, как это, когда яд Темного мчится по венам, отравляя, выжигая все, чем ты был раньше. — Долго. Может быть, не по-настоящему долго, но тебе кажется, что вечность. И ты чувствуешь, что умираешь. А вместе с тобой умирает все, чем ты был: воспоминания, чувства. И в какой-то момент ты становишься ничем. А потом ты возвращаешься. И это тоже больно. И тоже долго. — Страшно? — Да. Валера больше не спрашивает. И Лева чувствует, что у него нет никаких сил отвечать. — Спи, Лагунов, — говорит он, поднимаясь. — Не буду я тебя кусать сегодня. — Ты в прошлый раз тоже так говорил. — А ты меня сегодня чуть не сжег, — Лева привычно проводит рукой по ткани «домика». — Один-один. Давай, Лагунов, не глупи. День долгий был. Валерка ему не отвечает, но через несколько мгновений Лева чует — уснул. С утренними лучами все это тает, как сон: Левина усталость, Валерино почти-доверие, их ночной разговор. Лева смотрит, как Валерка обливается проклятой водой, и тихонько звереет. «Я сожру тебя, Лагунов». И никакая река Рейка, и никакие святые кресты, и никакие тысячелетние законы тебя больше не уберегут. И уж точно не убережет жалостливая Вероника Генриховна, под боком у которой ты теперь прячешься. Дерзкая вожатка нравится не только Плоткину и Корзухину, она приглянулась кому куда более могущественному. Когда ее заберет Темный, что ты будешь делать, Лагунов? Кто поможет тебе, когда Бекля поймет, что ты водишь его за нос? Лева злится — злитсязлитсязлится — он бы задыхался сейчас от злости, если бы мог дышать. Но Лагунов далеко, и Лева впивается в запястье Гурьки и Гельбича, и Титяпкина, и чувствует на языке металлический вкус. И чувствует свою власть над ними. С тобой, Лагунов, будет так же. Лева злится и на позорном судилище говорит: «Ты, Валера, хочешь сам с мячом водиться…», – и улыбается, когда даже мелкая Анастасийка Валерку предает. И улыбается, когда слышит, как старший Лагунов говорит: «Будет лучше, если ты останешься здесь». И улыбается, чувствуя, как захлестывает Валерку отчаянье. Улыбка сползает с него, когда Валерку приносят в палату – безвольного, словно кукла, – и укладывают на кровать. Лева сидит и смотрит на него, и Валерка смотрит в ответ, пустыми ничего не выражающими глазами. Лева встает с постели и подходит ближе, опускается рядом, протягивает руку. Что, Лагунов? Сегодня никакого «домика», никакой речной воды. Только ты и я. Валерка молча протягивает ему руку в ответ. У Левы внутри невыносимая тоска. — Шевелиться можешь? Валерка непонимающе хмурится, но кивает. — Двигайся. В глазах напротив — замешательство, и Леву отпускает. Когда в этих глазах совсем ничего — это невыносимо. Он уверенно ложится на край кровати, почти полностью прижимаясь к Валерке. Тот с трудом сдвигается в сторону, но на узкой постели отстраниться друг от друга не получается. — Ты зачем? — одними губами шепчет Валерка, и Лева чувствует его дыхание у себя на лице. — Хочу. Они лежат друг напротив друга, смотрят. У Лагунова кожа белая, словно и не лето на дворе. Со своими огромными глазами и синяками от недосыпа он больше похож на вампира, чем все вампиры в этом лагере. От этой мысли Леве смешно. — Ты почему водиться со мной не хочешь, Лагунов? — Ты кровь у людей пьешь. — У тебя-то не пью. — У других. — Но ведь они не жалуются, Лагунов. Смена закончится, мы разъедемся, и все у них будет хорошо. Ты не о них думай, ты обо мне думай. Ты же мне руку пожал, сказал, что мы друзья. А теперь отворачиваешься. Разве друзья так поступают? Вот я разве от тебя хоть раз отвернулся? Валерка теряется. Он хороший мальчик. Добрый ребенок. Верный друг. Ему сложно все это. — Ты изменился, — все-таки упрямо бросает он, и Лева давит в себе улыбку. — Разве? — Ты же мертвый. — А тот, который в пустоте, живой? — глухо и серьезно спрашивает Лева. Валерка поджимает губы. Молчит. Лева знает, что зря завел этот разговор. Что не с ним Валерке об этом говорить. Но Леву все еще пугает эта пустота. Эта пустота все еще отбирает у него Валерку сильнее, чем то, что Лева – вампир. — Хочешь, чтобы я тебе рассказал? — Хочу. — Запусти сердце. — Что? — Сделай так, чтобы сердце билось. Ты же умеешь, да? Как тогда, в медпункте. Леве это не нравится. Он пьет кровь и хранит ее в себе для Темного, и когда сердце бьется, чужая кровь начинает гореть в нем — и это почти невыносимо. Валерка смотрит на него. Лева тоже смотрит. И через мгновение чувствует в груди первый удар. Когда сердце начинает биться, Леву Валеркой прошивает. Пробирает до самого позвоночника. Он чувствует сразу, как прижимается телом к чужому — горячему — телу. Как это тело пахнет — не только страхом и горечью — соленым потом, дешевым мылом, вколотым лекарством и самим Валерой, его собственным запахом, по которому Лева его не хуже любой ищейки отыщет где угодно. Валерка медленно поднимает руку и кладет ладонь ему на грудь. — Чувствуешь? — хрипло спрашивает Лева. — Чувствую, — вдруг так же хрипло отзывается Валерка. Чужая кровь горит у Левы во всем теле, обжигает пищевод, подкатывает к горлу. Живое тело хочет избавиться от чужой крови, Леве хочется сорваться с места, сбежать в лес и выблевать все до последней капли. Но рядом Валерка — и невозможно оторваться. Лева сглатывает, подается вперед и прячет лицо в изгибе чужой шеи. И глубоко, до боли в легких вдыхает чужой запах. И этим запахом дышит. Дышать Леве нравится. Дышать здорово. Валерка почти засыпает — все так же с ладонью у Левы на груди, — когда Лева слышит шаги Горь-Саныча в коридоре. Он почти рычит от злости, поднимает голову, Лагунов вздрагивает от его движения, открывает глаза и смотрит на Леву. Лева слезает с кровати и оказывается под своим одеялом в ту же секунду, когда вожатый — весь пропахший ужасом — врывается в палату. — Лагунов, — говорит он, глядя куда-то в пустоту невидящим взглядом. — Ты был прав. «Вероника, дура» — в сердцах думает Лева. Он смотрит на нее утром и ничего не говорит. Но она все равно вздергивает подбородок и зло бросает: — Не твой ли Лагунов до сих пор без хозяина ходит? Лева щурится. В груди крутит неясным предчувствием беды. Не доведет эта девчонка до добра: ни его Валерку, ни Темного. Вероника поправляет галстук и примиряюще говорит: — Да и что они могут нам сделать? Их всего-то двое. Их теперь целых двое. Это раньше был странный парнишка, не вписавшийся в коллектив, и сочувствующий ему еще сам не взрослый взрослый. Это по отдельности они ничего не могли. — Посмотрим, — говорит Лева. А вот вместе они кое-что могут. — Что они двое могут сделать? — говорит он потом Веронике обожженными губами. — Лагунов никогда бы один на это не решился. Вероника сидит у больничной койки, и губы ее дрожат. — Ты просто бесишься, что мой Игорь меня пожалел. А твой Валера тебя нет, — решительно отбривает она, вскакивает и вылетает из палаты. Лева закрывает глаза. Может, и правда. Валерка его жалеет. Смотрит, как Лева впивается в чужую руку, как вытирает окровавленные губы, а в глазах его не страх и отвращение, а чувство вины. Хороший мальчик Валера. — Мне было так больно, — Лева сидит на полу рядом с кроватью, не смотрит на Валерку и чувствует — все теми же оголенными инстинктами — как Валерка смотрит на него. — А теперь скажи, кто из нас зверь? Валера вздрагивает, словно Лева бьет наотмашь по больному. Лева чует, как ощеривается вокруг пустота. И — впервые — Валера ее не слушает. — Кто тебя укусил? — спрашивает Валера. Лева Темного не предаст. Темный — это все. Это и смерть, и жизнь, и бог. И немного он сам. «Вечно ты о других, Валерка. И никогда обо мне». Что-то жрет Валерку с того дня. Валерка больше не один, у него есть этот его Горь-Саныч, он может поговорить с ним. Но Валерка не говорит. Ни с ним, ни со своей пустотой. И надрыв рвет его изнутри. Лева это видит. Лева не знает, что с этим делать. Валерка, видимо, и сам не знает. Зато взвалить на себя тонкокостного мальчишку он может. Темный блаженно щурится на солнце. — Эх, молодежь, — говорит он, когда мимо пробегает отряд пионеров. Захват флага был в самом разгаре. — Ты участвуешь? — Участвую, — Лева видит, как пиявцы гоняют вдоль берега мальчишку из третьего отряда. — Подошел поздороваться. Темный улыбается. — Хороший ты парень, Лева. Может быть, подскажешь старику, кого еще к нам позвать? Лева удивленно вскидывает брови. — Почему я? — Тот, кого я бы хотел, к нам не пойдет, — Темный смотрит многозначно. — Так что выбери ты. Юрик Тонких, кажется, так мальчишку зовут. — Есть кое-кто. Хороший мальчик. У людей от одного его вида просыпается желание его защитить. — Это хорошо, — Темный добродушно улыбается. — Приведите-ка мне его. Теперь Валерка гуляет по всему лагерю со своей Анастасийкой — смущенно щурятся, за ручки держатся. Молодец, Валерка, умудрился же все вопросы с Беклей порешать. Лева смотрит на этих двоих и видит — Валерка улыбается, а у самого дыра внутри все шире и шире. Дурак ты, Лагунов. Валерка возвращается в палату с пустыми глазами. Садится на кровать — смотрит на спящих пацанов, потом на Леву. Лева тоже на него смотрит. А потом Валерка встает и идет к нему. Садится на кровать. Лева не чует на нем ни речную воду, ни проклятого креста. Только самого Валерку и больше ничего. — Расскажи мне, — просит Лева. И Валерка ложится рядом, поворачивается на бок — лицом к лицу. И говорит: — Твой хозяин Юрика забрал. — Я знаю. — Это я его не уберег. — Разве это твое дело было – его беречь? — Если не я, то кто? Если я даже защитить никого не могу, то что я могу? — Анастасийку ты же защитил. Валера кивает. В глазах его — боль. — Расскажи мне, — снова просит Лева. И Валерка рассказывает: — Мой брат… — Лева помнит, когда впервые услышал о его брате. Так давно, что и не упомнить, тогда все по-другому было. Тогда он еще сам был живой. — Он в прошлом году сюда вожатым приезжал. Он был… Я им всегда восхищался. Всегда хотел быть таким, как он. Я и был… Он был хорошим, я так думал. А он… он тоже кровь пил. А если он… если он не хороший, то я… я какой? Огромные черные зрачки глаз дрожат от непролитых слез. — Ты хороший, Валер, — говорит Лева. Валерка поднимает руку и осторожно, кончиками пальцев, гладит не сошедший еще шрам на щеке. — Как хороший, если я такое сделал? «А теперь скажи, кто из нас зверь?» Лева прижимает ладонью чужую ладонь к своей щеке. У Валерки прохладные пальцы, но в сравнении с его — мертвыми — они горят. И шрам на щеке горит. — Тебе жаль? — Мне жаль. Лева приближает лицо ближе и прижимается лбом к его лбу. Валерка не отстраняется. — Твой брат был хорошим человеком, — говорит Лева. — Он заботился о тебе. Это ведь он научил тебя делать «домик от комаров»? — Да, — Валерка сглатывает. — Я боюсь… — Чего? — Что он меня тоже… пил. Лева хмыкает. — Никто тебя не пил, Лагунов. — Откуда ты… — Я знаю. Лева чувствует, как дыра в Валерке зарастает. — Валер, — мягко зовет он. — Не влезай в это. — Во что? — Не ищи хозяина. Не нужно тебе это. Пусть твой Горь-Саныч с этим разбирается. Он хочет Веронику обратно к себе вытащить. А тебе-то зачем? Валерка тихонько смеется. — Дурак ты, Лева, — говорит он. Лева молчит и ждет, что Валерка продолжит. Что объяснит ему что-то. Что снова спросит, кто его хозяин. Но Валерка молчит. А потом делает совершенно сумасшедшую вещь — засыпает. Когда Темный говорит, что все скоро закончится, Лева рад. От гнилой крови его мутило, и он только железной волей не вылетал из столовой каждый раз, когда там оказывалась баб Нюра. А оказывалась она там каждый день. Любого пиявца от одного ее духа передергивает, окатывает страшным и мерзким. Гнилая кровь – это как самая страшная ересь, как самая большая ошибка в естественном порядке вещей. Когда гнилой крови не станет, всем будет лучше. Лева знает это. Но от мысли, что в это лезет его Валерка, Леву передергивает тоже. Он просил. Он просил же. Но Валерка, конечно, не стал его слушать. Лева ловит Валерку в лесу, когда тот драпает прочь от церкви. Валерка мчится, не чуя земли под ногами, чуя пиявцев за своей спиной. Лева кидается ему наперерез, сбивает с ног, и они катятся по земле в густые кусты. Валерка отчаянно отбивается. — Да тихо ты, тссс, — Лева прижимает его телом к земле. — Не ори. — Ты! — Тебя же сожрут, Лагунов! — Отпусти меня, упырина. — Тссс, — Лева зажимает его рот ладонью. — Найдут, сожрут и не подавятся. Что ты как маленький. Лева слушает, как пиявцы растеряно расходятся по лесу. — Ушли, — наконец говорит он и слезает с Валерки. И вытаскивает из его кармана пистолет. Валерка бросается на него. — Отдай! Лева выбрасывает руку вперед, упирается ладонью в Валеркину грудь и примиряюще говорит: — Ну-ну, все равно мы бы его нашли. У Валерки на глазах злые бессильные слезы. — Тупая марионетка! Ничем не лучше обычной тушки! Лева улыбается. Валерка вскидывается, толкает его в плечо, от чего Лева легко падает на задницу. — Зачем это все? — почти кричит Валерка, и глаза его блестят. — Защита твоя и разговоры эти. Если хочешь укусить, то кусай, вот. Он протягивает ему руку, сует прямо в лицо оголенное запястье, и у Левы сердце едва не делает удар. — Не хочу кусать, — спокойно говорит он и вдруг снова смотрит на родинку на Валеркиной шее. — А чего хочешь? — осипшим голосом спрашивает тот. Он вдруг оседает весь, словно сдувшийся воздушный шарик. — Вот этого и хочу. Защищать тебя. Разговаривать. — Зачем, Лева? — Валерка почти шепчет. — Зачем… Ты умрешь. И что мне тогда останется? У Левы от ужаса схватывает горло — Валерка плачет. — Эй… Валер, — Лева подается вперед, вдруг не зная, как подступиться. — Я же уже мертвый. — Дурак ты! — Валерка толкает его от себя, отворачивается. И Лева прижимается к нему со спины. — Надо было сразу меня укусить. Я бы тогда ничего не знал. Я бы не мучался так. А потом ты бы умер, и мне было бы плевать. — Так тебе не… — Плевать. Все равно мне! — Валерка кричит. Вырывается из объятий. — Хоть триста раз сдохни! Он вскакивает на ноги, смотрит на него и говорит: — Проваливай к своему хозяину. И сам бежит прочь. Леве как никогда хочется дышать. Когда потом он видит Веронику, то сразу понимает. Она это сделала. Предала Темного. Как? — Он тебе сердце запустил? — Тихо спрашивает Лева. Вероника медленно кивает. Выглядит она паршиво. Бледная, темные круги под глазами. Тяжело это, предавать своего бога. — И что? — он горько хмыкает. — Оно того стоит? Она смотрит на него молча, смотрит на остальных пиявцев, собравшихся сейчас на теплоходе. И вдруг спрашивает: — Что же ты стоишь, Лева? И Лева срывается с места. Лева кидается прочь со всей своей нечеловеческой силой, прямо в воду. Теплоход только-только отходит, Лева ошпаривает ноги, скатывается на берег и смотрит в небо. Боль. Терпимая — в ногах, невыносимая — в груди. У Вероники так же болело, когда она предавала Темного? Так же выкручивало ее, когда из них двоих — своего хозяина и своего любимого — она выбирала второго? Лева медленно встает и ковыляет в сторону пищеблока. Туда, куда его буквально тащит — зовом хозяина и испуганным заполошным Валеркиным сердцем. Лева сначала слышит: «Я хочу твоей крови!», а потом видит, как Темный протягивает Валерке прокушенную руку. Как тяжелые бордовые капли падают на пол, слушает этот навязчивый звук — кап, кап, кап. Валерка протягивает руку в ответ, и все вокруг застилает кроваво-алая пелена. Она перед глазами, она в голове, кровавый туман, полный страха и боли, — как когда он умирал, как когда воскресал, как когда запускал свое сердце для Валерки. Темный чувствует его, оборачивается, но не успевает. Лева вгрызается клыками ему в шею. В голове взрывается бомба: «Не сметь!» — бьет наотмашь воля хозяина, Леву выворачивает этой волей, Леву скручивает так, что он может только тихо скулить от боли, но он рвет зубами горячее мясо. В багровом тумане он видит только брызги крови и Валерку. Валерка срывается с места и мчится к выходу из пищеблока, и за ним мчится стратилат. Он на ходу пытается оторвать от себя взбунтовавшегося пиявца, а Лева руками лезет в рваные раны. Стратилат воет — воет горлом и голосом в голове. По лицу Левы льются кровь и слезы. Ему больно. Ничего больше не осталось в этом мире: только боль, кровь и чужая воля. Воля, которую он поклялся не предавать. Воля, которую он предал. — Лева! — слышит он отчаянный голос сквозь жуткий вой. — Давай ко мне! И Лева разжимает челюсти, падает на пол и бежит на этот голос, чуя за своей спиной свою же смерть. Стратилат с размаху врезается в железную дверь пищеблока. У Левы перед глазами все еще лишь кровавое марево. Нет-нет-нет-нет. Он ползет к двери, тянется руками к замку. Нужно открыть, нужно сейчас же… Чужие руки перехватывают его — обжигают — и тянут прочь. Лева кричит, Лева бьется в чужих руках. Но его упрямо тащат — и он воет, как раненный зверь. Лева сильный — сильнее этих рук, он только что смог остановить темного стратилата, но Лева не может — не может отодрать от себя эти руки, не может не слушать этот голос: «Все хорошо, все хорошо, скоро все закончится», – а еще: «Лева, Лева, Левушка». Лева бьется в чужих руках и плачет. В пищеблоке умирает его бог. Лева перестает кричать, когда перестает кричать стратилат. Лева перестает плакать, когда живое сердце подкатывает к горлу, и его начинает рвать чужой жизнью, которая была предназначена для его мертвого бога. Его рвет кровью и желчью, у него дрожат руки, когда он опирается ими о землю, и его поддерживают чужие руки. Металлический вкус и запах заполнил все вокруг, забился в ноздри до самого мозга, пропитал все вокруг: землю, воздух, кожу и волосы. Леву скручивает пустыми спазмами, когда кровь заканчивается. Его отпускает, когда землю освещают первые лучи солнца. Лева поднимается на дрожащих ногах и идет к реке. Он спотыкается о каждый камень, и чужие руки, руки, которые держали его всю ночь, поддерживают его и сейчас. Лева окунается в воду и лихорадочно оттирает от себя чужую кровь, сдирает с себя алый галстук и тоже бросает в ноги — его подхватывает течение и уносит. А потом Лева сидит на берегу и смотрит на горизонт. — Отвратительно, — тускло говорит он. — Что? — спрашивает Валерка. — Гнилая кровь. Я. Валерка обнимает его со спины. В Валеркины ладони на груди бьется Левино сердце.