Я не помню, чтобы я испытывал страх в горах. Наоборот, я чувствую себя как птица, которая перед полетом расправляет крылья. Я всей душой ощущаю свободу, которую дарит людям высота. Но стоит мне спуститься вниз, к жизни на равнине, как тяжесть окружающего мира вновь опускается мне на плечи. Анатолий Николаевич Букреев
— Слушай, я рад, что ты решил не ходить на Эверест. Это же безумие. Бебура стоит любить за многие вещи в этом мире — за то, что давал клятву Гиппократа, за то, что следовал ей, за то, что его бар благодаря этому полон всегда; особенно, наверное, за третье, потому что иногда заблудшей на ровной земле душе не нужно ничего, кроме пары глотков хорошего односолодового виски. Или коньяка — крепкого, неразбавленного, спускающегося вниз по горлу жидкой терпкой волной. Арсений улыбается, чувствуя, как сухая кожа губ натягивается — она вот-вот треснет, и он снова почувствует солоновато-кислый привкус сукровицы. Он цепляет зубом шелушинку, отдирает ее, ощущая привычное болезненное удовлетворение, и опускается плечами на подушки поудобнее. Подушек на одном этом диване больше, чем у Арсения во всей его квартире: Бебур никогда не скрывал, что слишком любит комфорт. — Не пойду, — соглашается Арсений спокойно, улыбаясь каким-то своим мыслям, и снова возвращает взгляд на открытую на планшете карту с пометками. Карандашом правит почти такую же на бумаге, штрихует рельеф, соединяет между собой точки-стоянки: треккинг, базовые лагеря, перила, самые сомнительные точки, которые лучше изучить со спутниковых снимков. Он действительно не собирается восходить на Эверест, хотя он давно и сильно просится в список покоренных вершин, но Арсений, стоя на верхней точке Броуд-Пика, смаргивает снежную пелену с глаз и смотрит вдаль. На злую, яростную Чогори, которой никогда не стать первой. — Иди сюда, — зовет Арсений Андрея, и тот выглядывает из кухни, размешивая ложечкой сахар в кружке; наверняка опять бахнул туда ложек пять или шесть, и Арс вообще не представляет, как можно пить это в обычной жизни. Бебур подходит и садится рядом, и Арсений поворачивает к нему экран планшета с галереей фотографий, пролистывая сразу несколько, где почти на каждой горный пик затянут туманом. — Знаешь, что это такое? — Гора, — рассеянно отвечает Бебур, и Арсений смеется. Он смотрит на снимки долго, больше давая времени себе, нежели Андрею, и любой человек, хоть немного Арсения знающий, может угадать в этом взгляде трепет и нежность; он проводит кончиком указательного пальца по рельефу от подножия к вершине, задумчиво очерчивает видимые глазу хребты — кожа на руках все еще красная и потрескавшаяся от легкого обморожения, и теперь это пройдет не скоро. В конце концов, меньшая из зол и не самая дорогая из цен, которую можно заплатить за возможность несколько минут вдыхать разреженный воздух на высоте восьми тысяч метров — Арсению иногда кажется, что он только таким дышать и может, потому едва вернувшись из Гашербрума, он снова открывает маршрутную карту. Ее оттуда видно прекрасно — Арсений никогда не спутает ее ни с одной другой вершиной в мире. — Это К2, — говорит он задумчиво, не отрывая взгляда от фотографий. Гора даже сквозь экран давит мрачным скалистым холодом, и у Арсения все внутри замирает от взгляда на снимок. Там, стоя на Броуд-Пике, он не может оторвать от нее глаз, задерживая группу на драгоценные минуты; был бы птицей — раскинул крылья, лишь бы оказаться рядом, да только это «рядом» мнимое и иллюзорное, когда каждый шаг дается ценой медленно умирающих клеток. — Вторая по высоте вершина в мире. Ее пронумеровали так же, как и другие, пока не знали настоящих имен. И для многих она так до сих пор и осталась пронумерованной, безымянной какой-то. Просто К2. — А как ее зовут? — Спрашивает Андрей, забирая у Арсения планшет, чтобы пролистать фотографии дальше. — Ну, по-настоящему. Арсений не может сдержать улыбки: любить Бебура можно и нужно в том числе за то, с какой готовностью он каждый раз принимает правила игры и эту буквально протянутую в руках одушевленность гор — никогда не понимая этой одержимости, Андрей всегда готов вместе с Арсением одушевить то, что для него важно. — Ее зовут Чогори, — отвечает Арсений, откидываясь спиной на подушки. — Она находится в Каракоруме, в хребте Балторо. На языке балти это значит «король гор». Или «великая гора». Я уже два раза пытался подняться на нее, и каждый раз… Арсений вздыхает, проводя рукой по лицу. — И каждый раз был вынужден поворачивать обратно. — Почему? — Андрей поднимает от планшета глаза. — Она красивая. Арсений замолкает надолго, погружаясь в собственные мысли — разомлевший от виски и домашнего тепла, отвыкший от всего этого организм клонит в сон, и мысли путаются, меняются местами, и картинки в памяти тоже всплывают хаотично. Трудный треккинг до базового лагеря, которого некоторым уже хватает с головой, снежная слепота, десятки метров протянутых перил; оборванный страховочный трос, опустошенный кислородный баллон, пугающий звук отстегнувшейся с ботинка кошки. Арсений встряхивает головой и открывает глаза. — Погодные условия, потеря времени. Потеря напарника, — отвечает он, протягивая руку за изрисованной бумажной схемой. — Балти называют ее королем гор, а альпинисты — убийцей. Это самая трудная для восхождения вершина, и знаешь, иногда мне кажется, что она в этом абсолютно права. Арсений еще раз простым карандашом прочерчивает по бумаге ребро Абруццкого, обводит и без того несколько раз прорисованные точки базовых лагерей, долго вычерчивает «бутылочное горлышко» — сколько альпинистов в свое время не смогли оттуда вернуться; наверное, немногим меньше, чем со «ступени Хиллари» на Эвересте — и то лишь за счет того, что сюда вообще ходят нечасто. Никаких пробок, никаких кладбищ. Чогори хоронит так, что этого даже не видно. — Иногда мне кажется, что у нее синдром второго, — говорит Арсений тихо. — Синдром бегуна, знаешь? Быть вторым гораздо больнее, чем третьим. Ты мог бы быть первым, тебе оставался всего рывок, но ты не смог — и она не смогла вот так же. И она в ярости… Бросает вызов каждому, кто хочет ее покорить. Я смотрел на нее с Броуд-Пика и чувствовал ее злость. Это очень сложно описать. А когда я пытался подниматься наверх, каждый шаг был как десять шагов, сделанных на любой другой горе. Арсений замолкает, но вдруг улыбается — и ловит немного подавленный, растерянный взгляд Андрея; он почти уверен, что знает, о чем тот думает. — Но меня все равно туда тянет, — заканчивает свою мысль Арсений, и улыбка его становится задумчивее — или тоскливее. — Она как будто зовет меня. Ни один восьмитысячник еще ни разу не звал меня так, понимаешь? Нет, наверное, но я и не прошу понять. Просто говорю. — И ты решил пойти туда снова? — Спрашивает наконец Бебур, и Арсений просто молча кивает — нет смысла ни думать, ни передумывать, когда решил уже все задолго до. — Не нужен мне Эверест, — говорит Арсений, забирая у Андрея планшет и открывая закладку с объемной графикой Каракорума, чтобы еще раз осмотреть Чогори со всех сторон. — Когда-нибудь, если будет здоровье и бабки — может быть. Но не сейчас. Сейчас мне нужна она. Я хочу погладить самую дикую гору на этой планете. Арсений протягивает руку и гладит мягкую подушку — мол, смотри, вот так погладить; он снова смотрит на фото и не может оторвать взгляда, и он действительно едва ли может вспомнить хоть еще одно место, вызывающее в нем вот это чувство. Чувство тяги и зова, будто бы даже физического и почти страшного — только в лексиконе у Арсения больше нет такого слова, потому что в один момент он предпочел его забыть. И это тоже случилось там — на почти безымянной К2, которую Арсений теперь всегда называет ее настоящим именем. Уважая и словно бы — хотя почему словно — преклоняясь перед ее свирепым величием. Ни Мак-Кинли, ни Монблан, ни Маттерхорн; ни даже Дхаулагири, Гашербрум и Макалу — и никакие из других десятков гор, покоренных за всю жизнь, не звали Арсения так громко и так отчаянно, как до сих пор зовет Чогори. — Ты с Антоном пойдешь? — Спрашивает вдруг Андрей, и Арсений вздрагивает, разом выныривая из своих мыслей. Его лицо мрачнеет, словно на него набегает тень от тяжелых облаков, и он отводит взгляд, поводя плечом — обычный его защитный жест, когда хочется закрыться, хотя, казалось бы, закрываться здесь не от кого. Дома у Андрея, в окружении бесконечных подушек и ленивой кошки Шпикачки, он чувствует себя лучше, чем даже у себя — насколько вообще для Арсения применимо понятие дома здесь, на обычной ровной земле, подсвеченной не звездами, а светопредставлением сталинских многоэтажек. Шпикачку Арсений называет просто Кошка, потому что так привычнее. — Нет, — немного резко отвечает он. — Не с Антоном. Бебур сообразительный — почти как Шпикачка, когда голодная — и поэтому не задает вопросов, видя, что Арсений напрягается; сухие обветренные губы, еще помнящие вкус коньяка, разбавленного растопленным снегом на высоте в семь тысяч метров, болезненно кривятся, и Арс заканчивает про себя невысказанное — «он на свою Мак-Кинли… Пускай катится». Пальцы невольно сжимают расчерченную штрихами бумагу, и она мнется с каким-то издевательски громким звуком, и Арсений торопится смять ее совсем, будто снимая вместе с ней и внезапно поднявшуюся к горлу горечь; он не хочет вспоминать их с Антоном последний разговор, но все равно раз за разом мыслями возвращается в зону прилета Внуково, где они оба все еще дышат воздухом Гашербрума.***
терминал А международного аэропорта Внуково две недели назад
— Шаст, Шаст, подожди, — Арсений поудобнее перехватывает тяжелый рюкзак и тянет ушедшего вперед Антона за рукав; обмороженные пальцы, пусть и подлеченные в госпитале, слушаются плохо, и голос до сих пор болезненно сиплый. — Постой, у меня еще одна сумка не выехала. Антон останавливается и кивает, прислонив свой чемодан к стене, и плечи его опущены и сгорблены — видно, что ему все еще не очень хорошо, хотя у них была неделя, чтобы прийти в себя. Арсений смотрит на него и невольно возвращается мыслями в Гашербрум, где они стоят на вершине Броуд-Пика, и Арс смотрит туда, где всего в нескольких километрах от них возвышается непоколебимый скальный массив К2. Антон тяжело опирается ладонью на заснеженный камень, опускаясь на колени, а у Арсения от каждого движения болят обмороженные на склоне руки — он пытался справиться с налобным фонариком, и пришлось всего на несколько мгновений снять перчатки. Он смотрит на К2, словно на Броуд-Пик поднимался только ради нее — ради нее, уже два раза заставившей его повернуть назад. Всего несколько километров отделяют их друг от друга, и Арсения от нее — величественной, равнодушной и злой. И бесконечно его зовущей, как если бы она имела голос, хотя имеет она гораздо больше — власть звать. Иногда Арсению кажется, что он видит Чогори дикой и яростной только потому, что он всего лишь маленький человек, а она — вечность, которая будет всегда. А он — нет. И вечным он сможет стать только в моменте, если ему когда-то удастся хоть на мгновение с ней воссоединиться. Кислородный баллон Антона заканчивается при второй попытке штурма Броуд-Пика — им остается метров двести пятьдесят, и Шаст подает Арсению знак, что ему нужно проверить подачу кислорода; с механизмом все в порядке, а с самим кислородом — нет, и едва добравшись до вершины, Арсений отдает ему свой, потому что без него Антон до выхода из мертвой зоны просто не спустится. А сам он — ну, справится, потому что в этот раз решает от кислорода отказаться вообще. Иногда так надежнее. Он помогает Антону сменить баллон, настраивая максимальный доступ кислорода, и берет его за плечи, глядя в глаза; Шаста ощутимо ведет, но через несколько секунд ему становится уже лучше — Арсений откладывает вопрос с дексаметазоном, решая не рисковать здесь, на вершине. У них всегда есть запас, и сделать укол можно будет уже в базовом лагере Горо, если будет необходимость, но если есть возможность без дексаметазона обойтись — они всегда выберут это. Арсений поднимается на ноги, оставляя Антона приходить в себя, и снова оборачивается к Чогори лицом, и даже воздух начинает казаться еще холоднее и жестче — только внутри разливается странное, словно коньячное тепло, и Арсений очень хорошо знает, что это такое. Это свобода, которую он вдыхает полной грудью, и она обжигает, заставляя пытаться вдохнуть глубже воздух, который не насыщает. В базовом лагере Антона осматривает врач, Арсению отогревают руки, и они не говорят друг другу ничего до самого Скарду — джипы трясет, и от каждого такого толчка обессиленный восхождением организм хочет выблевать легкие. Антон не заводит разговора о произошедшем, и Арсений ничего не спрашивает, потому что все его мысли остаются там, на вершине Броуд-Пика, где всего в нескольких километрах Чогори отождествляет для него край мира, который все никак не принимает его к себе. Мелькает шальная мысль вернуться, не делать перерывов, не лететь домой, чтобы потом снова не возвращаться в Исламабад — наверняка можно присоединиться к какой-нибудь группе, даже если немного подождать; Арсений даже набирает воздух в обожженные легкие, чтобы окликнуть водителя, но случайно ловит антонов взгляд — и ресницы у него почти белые, обожженные горным солнцем. Арсений отворачивается, и они молчат до самого Скарду, а потом глобально молчат все то время, что добираются до Москвы — разговоры вроде есть, но они пустые, обычные, и Арсений за разговоры это считать не привык. Они молчат, и только сейчас, в терминале А, дожидаясь последнюю сумку со снаряжением, Арсений окликает Антона, тянет его за рукав и смотрит в глаза. — Шаст, я хочу вернуться, — говорит он прямо, не дожидаясь какой-либо реакции. — Взять перерыв и взойти на К2. Арсений пытается найти в лице Антона хоть что-то, напоминающее эмоцию, раньше отражавшуюся всякий раз, когда Арс такие разговоры начинал; Дхаулагири, Лхоцзе, Машербрум, траверс вершин Канченджанги — и меняющееся в секунды лицо и глаза, которые уже представляют проступающие из пелены утреннего тумана скалистые пики. Арс вглядывается в серое, тоже будто бы каменное лицо Антона, и не находит там ничего из того, что находил раньше — словно там, на вершине Броуд-Пика, вместе с последними глотками кислорода кончилась и любовь. — На К2, — повторяет Арсений уже тише, но все еще не отводит глаз; на багажной ленте появляется последняя сумка со снаряжением, но Арс туда даже не смотрит. — Я должен взойти на нее. Там удачный сезон, уже два восхождения по западной стене… Даже если не запад, то ребро Абруццкого. Шаст. Ты пойдешь со мной? Раньше Арсению казалось, что время может останавливаться только в горах: там, где организм человека, медленно и постепенно отказывающий на экстремальных высотах, начинает жить и выживать в других ритмах — и где один шаг можно делать целую вечность, взгрызаясь в плотный снег ледорубом и острыми шипами кошек. Но оказывается, время может остановиться и здесь, снизу — стоит только услышать в ответ на вопрос молчание, когда вопрос значит слишком много. Если не все. — Нет, — говорит Антон негромко, но даже в шуме аэропорта это слово падает громко и тяжело, как камень, прямо между ними. — Нет, Арс. Я не пойду. Это… Это безумие. Должна быть где-то грань. Потому что там все, финиш, и это… Нет, Арсений. Я не пойду, и тебе тоже лучше остановиться. Арсений вскидывает на него взгляд, замирая, и он готов поверить во все — в деда Мороза, в горных духов Лхоцзе и в слуховые галлюцинации; особенно в последнее, потому что Антон, его Антон, протягивавший вместе с ним страховочные перила на высоте семь тысяч метров и когда-то впервые заронивший в него мысль о «короне Земли» — просто не может говорить таких слов. Надеть «корону Земли» — возможно, а это — нет. — Я… Арсений задыхается, сжимая пальцы в кулаки и чувствуя, как обмороженная кожа трескается, а внутри все сжимается от болезненной горечи; он с силой зажмуривается и мотает головой в попытке отогнать эти слова и от себя, и от Антона, да только Антон хватает его за плечи, останавливает и пытается заглянуть в лицо — побледневшее, со сжатыми в тонкую нить сухими губами. Арсений дергается, пытаясь вырваться и даже не обращая внимания на то, что на них смотрят, но Антон держит его крепко. — Арс, подожди, послушай меня, — шепчет Антон, удерживая его за плечи. — Неужели тебе совсем терять нечего. Неужели вообще больше ничего не значит? Давай отдохнем. Давай выберем что-нибудь другое, давай просто… Поживем спокойно. Арсений мгновенно вскидывается, пытаясь отстраниться от Антона, но тот держит пусть и мягко, но крепко — и прижимает к себе на мгновение, укладывая голову на плечо; Арсений чувствует, что буквально дрожит от едва сдерживаемых слов и обиды, когда Антон шепчет ему на ухо едва слышно: — Выдохни, Арс. Закрой глаза на секунду. Отдохни. И Арсений действительно выдыхает — и закрывает глаза на секунду; эта секунда растягивается в вечность, словно они не здесь, в терминале международного аэропорта Внуково, едва прилетевшие из Исламабада, а до сих вместе пересекают ледник Балторо, где ничего не имеет значения. Арсений слушается — выдыхает и на секунду закрывает глаза, а потом говорит тихо и спокойно: — Я пойду. Ты можешь не ходить. Ты можешь вообще покончить со всем этим — я никогда у тебя на пути не стоял. И ты у меня не стой. Отстраняясь, Арсений все еще, наверное, ждет, что Антон окликнет его — любым словом, зовом, жестом; хватило бы чего угодно, чтобы все поправить, договориться, найти хоть какой-то компромисс, но Антон молчит, отпуская его, и тянется за телефоном, чтобы вызвать себе такси. Арсений вызывает себе отдельно.***
— А все ведь на Эверест хотят. Голос Андрея снова выдергивает Арсения из омута тяжелых, невеселых мыслей: состояние для него уже привычное, потому что из раза в раз, возвращаясь вниз, он ощущает, как эта тяжесть обнимает его, как родного, ложится на плечи и уже не отпускает — до следующего восхождения. И воздух тяжелый, грязный, иногда слишком теплый, и кажется, что его можно взять в пригоршню, и он ляжет в ладонь куском серой жвачки. Арсению даже дышать им трудно, хотя он и догадывается, что дело не только в этом — уже столько раз он возвращался вниз, и все было в порядке, но сейчас он снова и снова возвращается мыслями в зону прилета, где стоит, отвернувшись, и непослушными пальцами вызывает себе такси. Наверное, он мог предполагать, что однажды это случится; что люди приходят и уходят, что взгляды пересматриваются, дороги расходятся — тем более такие опасные, высокогорные, часто со старыми и неустойчивыми, оборванными перилами. Это в зоне смерти нельзя развернуться и внезапно пойти другой дорогой, потому что ее может и не быть, но едва оказавшись внизу — это часто первое, что может (и делает) человек. Арсений мог предполагать — и предполагал — но не хотел верить, что у них с Антоном, встретившихся когда-то впервые в базовом лагере Хан-Тенгри, однажды произойдет то же самое. Внутри все скребется. Экспедицию на К2 он по связям находит на следующий сезон почти сразу: хорошая крепкая международная команда из четырех человек, которым для страховки не хватает опытного высотника, способного в случае необходимости пойти впереди и прокладывать новые перила. Арсений подходит им идеально, и они ему — тоже, и звезды сходятся ровно так, как он того хочет; значит, все правильно, значит, дорога будет легкой, значит — она Арсения ждет. Для подготовки у него есть ровно пять месяцев. — Хотят, — вздыхает он негромко и пожимает плечами. — Все хотят на Эверест, потому что это вершина мира. — А ты не хочешь? — А ты хочешь, чтобы я поднялся на Эверест? — Арсений иронично изгибает брови, глядя на Андрея, который в лучших традициях диванных восходителей сидит в кресле, устроив на уже обозначившемся животе книгу Кракауэра. Это даже умилительно, и Арсений это одобряет — вряд ли Бебур со своей любовью к комфорту однажды поднимается хотя бы пешком до своего седьмого этажа, но про горы читает с интересом и даже старается как-то Арсения понять. Это подкупает — и одновременно заставляет снова почувствовать притупленную тоску; Арсений вот думал, что Антон тоже его понимает. Когда раз за разом восходите на пять, шесть, семь, восемь тысяч метров, когда вместе смотрите на корону дарованной богами Канченджанги в розовом рассветном тумане — то невольно думаешь, что вы смотрите в одну сторону. Вообще не показатель. — Ну, я бы говорил тогда всем, что мой друг покорил Эверест. Звучит охуительно, да? — Глупости какие, — улыбается Арсений, откидываясь на мягкую спинку дивана и протягивая руку за чашкой горячего чая; его любимый, с бергамотом, и температура идеальная, когда не обжигает, но приятно спускается вниз по горлу. — Эверест невозможно покорить. Никакую гору нельзя покорить, на нее можно только взойти, если она позволит. А когда горы превращают в бизнес, это… К горам нужно относиться с уважением. Но какое это уважение, когда люди ради амбиций и больших бабок превращают их в кладбище для мусора и отходник для трупов? Андрей поднимает на него растерянный взгляд, и Арсений заставляет себя улыбнуться помягче — в конце концов, Бебур не виноват, что затронул эту тему; Арсений всегда слишком много думает об этом — возможно, слишком много даже для альпиниста-высотника. — Я с большим уважением отношусь к Эвересту, но не хочу идти туда, — продолжает он в ответ на вопросительный взгляд. — С современным снаряжением, с баллонами и перилами, которые протянули уже дальше ступени Хиллари, это может сделать любой здоровый человек, у которого достаточно денег. Бросая на обратном пути баллоны и подранные палатки. Чтобы покормить амбиции, войти в историю, а не… Раздвинуть границы человеческих возможностей, понимаешь? Арсений проводит рукой по лицу. — Деньги все убивают. И Эверест тоже. — Поэтому ты выбрал другую? Арсений вспоминает, как впервые услышал о Чогори от своего тренера, у которого так и не получилось — он повернул назад, и в той экспедиции команда потеряла двух альпинистов; потом — как уже самостоятельный стоял в свой первый раз на Броуд-Пике, и как внутри все замирало от усталости и величия вершины, которую он оттуда наблюдал. Ему посчастливилось взойти на закате, и ее вершина была залита ярким закатным светом, чистым и розовым; и тогда она впервые его позвала — это невозможно было не услышать. — Многие, кстати, думают, что ее называют К2 только потому, что она вторая после Эвереста, — задумчиво говорит Арсений и снова улыбается, потому что не может не улыбаться, думая о том, что уже через пять месяцев он снова будет на винтовом самолете лететь в Скарду, чтобы встретиться с ней. — Но самое забавное, что даже в Каракоруме ее считали второй по высоте, хотя там она всегда была первой. Так и дали названия — К1, К2, К3… Тогда еще высоту считать нормально не умели. И даже там она оказалась второй, будучи на самом деле первой. — Я бы обиделся. — Вот и она. Арсений шутит, конечно, потому что очевидно — горы выше всяких обид. Ему не нужны регалии и значки в списке достижений, потому что раза после десятого на действительно серьезном уровне это стало для него неважным — остался только процесс, преодоление, свобода; раз за разом, принимая решение оставить кислородные баллоны в базовом лагере, он чувствовал свободу только в этом преодолении и в этой независимости. Чогори для него не пахнет деньгами, и он не идет туда, словно на кладбище — она остается для него коронованной розовым закатным светом, очень похожим на тот, что в детстве по вечерам струями лился в его комнату дома. В своем ежедневнике листает страницы далеко вперед, через пять месяцев вычеркивает шесть недель и на пока еще пустой страничке пишет — «восхождение на К2». Пора домой.***
Горы никого не убивают и не забирают, и их нельзя покорить или бросить им вызов. Горы — это вечность. Симоне Моро
Арсению почти никогда не снятся сны, но если это происходит, он запоминает — в мельчайших подробностях; ничего необычного, просто это что-то настолько же редкое, как отстегнувшаяся в мертвой зоне кошка. С Арсением и сны, и отстегнувшиеся кошки случаются так редко, что впору думать, будто он крадет удачу из чьей-то чужой жизни. И во время перелета в Алма-Ату ему вдруг снится сон: они с Антоном стоят в зеленой долине у изножья Нангапарбата, как два Александра Македонских, и в чистом озере отражается, как в рекурсии, такое же чистое кристальное небо — и где-то вдалеке срывается и спускается вниз со склона горы снежная доска, на время скрывая вид в белой пыли. Антон ему говорит: — Выдохни, Арс. Закрой глаза на секунду. Отдохни. По прилету оказывается, что его багаж с пуховкой потеряли — еще и приходится ждать, пока его отыщут. За время подготовки к Чогори Арсений в рамках коммерческих экспедиций почти все время проводит в Средней Азии, раз за разом поднимая на вершины семитысячников группы альпинистов — глупо отрицать, что работа гидом в высотном туризме приносит деньги. Арсений не любит жить на них, они для него такие же амбициозно грязные и неприятные, как торги за кислородное оборудование на Эвересте, но без них далеко не уедешь — и он соглашается, когда зовут, потому что это и для него возможность снова уйти туда, где ему хорошо. За этот сезон подготовки он несколько раз поднимается на пик Победы, пик Ленина и Хан-Тенгри; работа гидом психологически выматывает — Хан-Тенгри едва не забирает у него человека, оступившегося кошкой на фирне и едва не улетевшего в расселину, и Арсений всю ночь не спит, сидя в палатке штурмового лагеря над греющимся примусом. Он снова думает, зачем и почему жизнь распоряжается некоторыми людьми вот так, что они не могут спокойно жить в своем доме, строить семью, воспитывать детей и быть счастливыми. Почему для них счастье достижимо только в этой борьбе и в этом преодолении, когда тело в мертвой зоне начинает медленно умирать, и на границе между жизнью и смертью, слыша иллюзорные крики чаек, которых там нет и быть не может, человек чувствует себя счастливым. Почему в этой погоне они рискуют всем, иногда отбрасывая рациональность — по своей ли воле или же по воле высотной болезни, когда начинающийся отек мозга заставляет потерять ориентацию и видеть вершину ближе, чем она есть на самом деле. Как предупреждающая строка на боковом зеркале — objects in the mirror are closer than they appear. Почему ни один храм, костел или церковь не приносят того покоя, что приносит слепящий сверкающий снег на Аннапурне, розовая корона Канченджанги или Южная седловина, первый шаг на которую означает вступление в зону смерти; на чужую территорию, где человеку уже не место — и почему жизнь все-таки распоряжается так, что кто-то находит свое место только там, куда природа свое творение пускает уже неохотно. Арсений почти всегда берет с собой в горы книгу, чтобы почитать на привалах, отдыхая от акклиматизации — если есть место в рюкзаке, конечно. Он открывает «Дневники» на давно заложенной странице, уже помятой от постоянного перечитывания, немного потертой и тусклой, и там снова и снова происходит один и тот же разговор, который Арсений часто вспоминает, если не может уснуть ночью, сидя у палатки и глядя на особенно чистое над горами звездное небо. «Ты делаешь то, что предначертано, — сказал Демьяныч, — какой смысл терзаться вопросами? Это утверждение не оспоришь. Я шел своим путем с самого начала». Арсений дает волю признаться самому себе, что возвращаться назад становится все труднее — теперь, когда его никто там не ждет; раньше, когда он уезжал в одиночку, Антон всегда встречал его в аэропорте или на вокзале, и это делало все — все в этой жизни — отчасти проще. Когда уезжали вдвоем — вдвоем же и возвращались; когда уезжал Антон, Арсений встречал его сам, и это формировало иллюзию хоть какой-то нужности. Нужности здесь и сейчас, нужности, которая в зоне смерти на высоте восьми километров мигает сигнальным огоньком на краю утомленного нехваткой кислорода сознания — держи, держи глаза открытыми, будь осторожен, потому что ты должен вернуться. Проверь надежность перил, прикрепи понадежнее кошку; не доверяй слежавшемуся снегу и поворачивай назад, когда солнце начнет клониться к закату. За все это время лично они встречаются только один раз, когда Арсений приезжает на конференцию альпклуба, посвященную событиям на Эвересте 1996 года — специально к этой дате он пишет большой материал по их последнему восхождению на Броуд-Пик, рассуждая о вопросе искусственного кислорода на высотных восхождениях. Он работает над статьей долго, собирая статистику, анализируя ее за последние несколько десятков лет и расписывая их последний кейс; перемежает эту работу с тренировками, потому что в процессе еще больше утверждается в своей мысли — на Чогори он должен взойти без кислорода. Арсений видит Антона в конференц-зале, замирая на секунду, но тут же заставляя себя расслабиться; в их среде ничто не бывает тайной, и он знает, что после Броуд-Пика Шаст все время находится здесь, в Москве, в то время как Арс упорно ходит гидом на семитысячники, зарабатывая на К2 и одновременно с этим получая значок «Снежного барса» после восхождения на пик Победы. Забавно получается — он столько лет душой и телом живет в Тибете, а с пиком Победы все как-то не складывается, и «барсом» он в итоге становится только сейчас. Антон такой уже давно — года три назад закрыл все нужные для этого горы постсоветского пространства, получив этот значок; а сейчас он смотрит на Арсения, стоящего за трибуной, и тоже, наверное, вспоминает эти последние глотки кислорода в нескольких десятках метров от вершины Броуд-Пика. Они пересекаются в банкетном зале, оказываясь в одной компании, и не говорят друг другу ни слова. К ним подходит Сережа Лазарев, и Арсений заставляет себя переключить внимание на него — именно с ним они составят связку в будущей экспедиции на Чогори, с человеком, у которого за плечами уже пять восьмитысячников и скоростное восхождение по южной стене Чо-Ойю. Трудно представить себе кого-то, по характеру и умениям больше подходящего для связки на К2 — трудно, конечно, но возможно. Арсений старается на Антона не смотреть, потому что он видит, что Шаст каждый раз порывается что-то сказать, едва речь заходит про Чогори — и он не уверен, что хочет знать эти слова, какими бы они ни были. Будь то пожелание удачи, предостережение или презрение. Или вообще хоть что-то, что Антон собирается сказать — Арсений не суеверный, но сон с долиной у изножья Нангапарбата все еще стоит у него перед глазами, а голос Антона все еще шепчет на ухо тихое «отдохни»; Арсений в очередной раз рассеянно думает о том, как иронично все эти слова звучат — каждому альпинисту прекрасно известно, что на вершине горы ни в коем случае нельзя поддаваться организму и закрывать глаза, чтобы отдохнуть хоть мгновение, потому что есть шанс больше никогда их не открыть. — Я посмотрел фильм про эту твою К2, — говорит Бебуришвили, пальцем поправляя очки на переносице. — Дискавери. Послушай, это же жуткое место, самая настоящая убийца. Арсений отрывает взгляд от планшета, куда ему на почту буквально пять минут назад приходит очередная уточненная маршрутная карта от немцев, входящих в их команду — все-таки подтверждают восхождение по ребру Абруццкого через черную пирамиду и дымоход; Арсений удовлетворен, потому что для бескислородного штурма лучший маршрут всегда тот, по которому можно быстрее спуститься вниз хотя бы к первому по пути лагерю. — Не может гора быть убийцей, это люди все придумали, — он качает головой. — Она вечная, ей нет до нас никакого дела. Каждый раз, когда я пытаюсь взойти на нее, я борюсь только с самим собой. А убийца она для тех, кто кормит там свои амбиции. Ты меня лучше спроси, что посмотреть, а то рекомендации в интернете вообще до добра не доводят… — А еще я посмотрел, что это охуеть как дорого. — Ценю твою заботу. Арсений отсчитывает каждый день, оставшийся до вылета в Пакистан, даже если он проходит в какой-то другой экспедиции — будь то Эльбрус или Казбек, где он тоже берет небольшие группы, совмещая заработок с тренировками; каждый раз, поднимаясь во весь рост на вершине очередной горы, он невольно, словно по компасу, поворачивается в сторону Каракорума, будто надеясь увидеть Чогори через тысячи километров где-то за горизонтом — но изгиб планеты и формирование теней увидеть можно только оттуда, поэтому он вычеркивает еще один день. Каждый раз, встречаясь с Лазаревым для обсуждения или тренировок, Арсений не может отделаться от мысли, что вместо него сейчас здесь должен быть Антон — и наравне с этим мысль уже другая; а можно ли было этого всего избежать? Что произошло там, на вершине Броуд-Пика, когда вместе с последними глотками кислорода и любовь тоже кончилась — а может, ее и не было вообще? Почему человек, которого Арсений всегда считал лучшим — лучше себя в каждом шаге вонзенной в лед кошки — отвернулся от него? Не только ведь от него — но и от всего, что было для них общим, что свело их и в итоге развело окончательно; ладно, отвернулся — это момент, миг, эмоция. Арсений Антона не винит уже ни в чем, только иногда по вечерам, просматривая собственные снимки Чогори с предыдущих попыток восхождения, кормит с руки усталую тоску. И та — ест, собака. И успокаивается только тогда, когда Арсений спустя месяц мучительного ожидания, шесть часов тряски в джипе и долгого, выматывающего сорокачасового треккинга до базового лагеря запрокидывает голову наверх и скользит взглядом по неприветливым серо-белым пирамидальным склонам К2.***
Арсений не может уснуть, пусть и понимает, что ближе к рассвету, когда они пойдут на штурм, отсутствие восстановления сыграет с ним злую шутку — но здесь, на высоте почти восьми километров, сон тоже не приносит ни покоя, ни отдыха; он не может уснуть, потому что боится, что Антону понадобится что-то — иногда в лихорадочной полудреме тот тихо стонет то ли от боли, то ли от недостатка кислорода. Арсений отгоняет подальше мысль дать ему кислородный баллон, потому что это всегда создает иллюзию неуязвимости — Антон почувствует себя лучше и наверняка пойдет штурмовать вершину вместе с ними, но его травмы не могут давать гарантий успеха. Не то что успеха — а элементарного возвращения обратно живым. Арсений спустил бы его до базового лагеря сам, но Макалу свирепствует — шквальный ветер едва ли не рвет палатки, вынуждая их прятаться в последней установленной перед вершиной точке опоры, когда до пика остается чуть больше четырехсот метров. В попытке увернуться от соскользнувшего совсем рядом фрагмента снежной доски Антон срывается с отвеса и пролетает метров сто пятьдесят или двести вниз, чудом задерживаясь на склоне — получает несколько достаточно сильных ушибов и проблемы с правой стороной ребер. Арсений порывается спустить его в базовый лагерь, но погода портится, и команда принимает решение заночевать на месте и выдвинуться ближе к рассвету. Антон просит Арсения не волноваться — он подождет здесь, пока ребята вернутся и заберут его в базовый лагерь к врачу вместе с собой; он прекрасно понимает, что если Арс начнет спускать его, то потеряет вероятное погодное окно для восхождения. Арсений соглашается, но всю ночь не может уснуть. — Арс, — слышится вдруг тихий хрип, и Арсений подвигается из своего спальника поближе. — Дай, пожалуйста, декс… И горячего немного. Арсений быстро подбирается, делает Антону быстрый, почти незаметный укол дексаметазона и дает выпить из термоса заранее приготовленный чай с мятой; сам после него тоже делает несколько глотков, чувствуя, как по телу разливается живое травянистое тепло — будто они только в зеленом треке до Макалу, а не на высоте в почти восемь километров. Арсений садится ближе и берет Антона за руку, прислушиваясь: ветер снаружи начинает постепенно затихать. Через несколько часов можно будет выходить на штурм. — Ты как? — Спрашивает он негромко и ловит губами белесое облачко пара. Антон молчит долго, устало прикрыв глаза, и Арсений слишком хорошо знает, что с ним происходит; высотная болезнь мало кого щадит, и невозможно предугадать, как та или иная гора встретит тебя в свои объятия. Можно вдохнуть полной грудью на самом Эвересте, а можно отключиться и повернуть назад на относительно невысокой Аннапурне буквально посреди маршрута. — Почему мы не можем жить без этого всего? — Антон говорит негромко и все еще не открывает глаз; на его щеке глубокий порез, и его края уже начинают подмораживаться и обветриваться, темнеть. — Не можем быть обычными людьми, которым необязательно рисковать жизнью, чтобы быть счастливыми. Арсений гладит пальцем его ладонь, пока держит за руку, и вместо теплого звука кожи слышит привычное грубое шуршание перчаток из гортекса. Наверное, каждый способный к рефлексии человек задает себе этот вопрос, стоя в одном из лагерей на пути к вершине и поднимая к ней голову; иногда это кажется несправедливым, потому что со стороны все проще — просто перестань делать это, и все. Спустись с небес на землю, прекрати, поставь на этом крест; на чем — на этом? На себе, получается? — Каждый раз говорю себе, что больше не буду, — Антон хрипло усмехается, и Арсений склоняется к нему, прижимаясь сухими губами к холодному лбу на мгновение. — Каждый раз, когда срываюсь или вижу, как кто-то срывается. И все равно иду. Арсению не нужно объяснять, что это такое — за тридцать шесть лет, двадцать из которых он посвятил альпинизму, он успел десятки раз задаться этим вопросом, срываясь на склонах, получая обморожения и отеки; и десятки раз успел не найти словесных ответов, находя их каждый раз только там, на вершинах, скользя взглядом по линиям, где формируется горизонт. И ответы эти молчаливые — как горы. — Я через три часа выхожу, — говорит Арсений негромко, и Антон кивает, почти сразу же проваливаясь в полудрему. Арсений выходит из палатки через полчаса, когда понимает, что ветер стихает окончательно, и Макалу погружается в удивительно кристальную ночную тишину; он присаживается на слежавшийся снежный выступ, поправляя налобный фонарик, и поднимает взгляд на иссиня-черное звездное полотно над головой — такое необъятное, что кажется, будто можно в нем раствориться, если засмотреться дольше положенного. И снова находит ответы. И снова вздрагивает, открывая глаза и отряхиваясь от слишком реалистичного сновидения. Нет никакой Макалу, потому что они буквально час назад прошли область дымохода по ребру Абруццкого на Чогори и установили первый опорный лагерь, и первые признаки высотной болезни нагнали его в этот раз на неоправданно небольшой высоте, подкидывая в чертоги разума слишком хорошо детализированные воспоминания. Нет никакой Макалу и никакого Антона. Сейчас Арсению тридцать девять, двадцать три из которых он ищет ответы. Арсений зажмуривается, с усилием вырывая из породы застрявший ледоруб и откидывая его дальше к палатке — оказывается, он опасно задремал в отдалении. — Ты в порядке? — на плечо сзади ложится тяжелая рука, и голос Лазарева слышится, словно через пелену; Арсений старается проморгаться, растирает подмерзшие ресницы и силится улыбнуться, но его очевидно мутит. Это беспокоит, потому что такого на высоте всего в шесть семьсот не было с ним очень давно, и сейчас акклиматизационные выходы даются ему гораздо тяжелее. Наверное, Сергей это видит, потому что не в первый раз обращается к нему с этим вопросом. — Слушай, лучше вернуться в базовый лагерь, ты не вывозишь. — Нормально все, — качает головой Арсений. — Если сейчас начнем болтаться туда-сюда, времени потратим уйму. Тем более, через дымоход… Я видел там скол породы. Буду акклиматизироваться здесь. Он осознает, что из-за пересечения дат с другими экспедициями их планируемые акклиматизационные сроки начинают сдвигаться, и времени становится все меньше — ребята вроде в порядке, но организм Арсения не успевает; сказывается общая усталость и то, что последние его восхождения были не выше шести километров, и имеющаяся акклиматизация для Чогори просто не подходит — ему нужно больше времени, чем другим, но времени этого недостаточно. Если они не успеют в свои сроки, восхождение придется отложить на следующий сезон, а это значит — через год. Пусть и по ребру Абруццкого, но зимнее восхождение — слишком опасная затея даже для Арса. А значит, надо приспосабливаться. Арсений видит чуть выше их лагеря, метрах в трехстах по ребру, массив темной горной породы — черную пирамиду; на ней почти нет снежного покрова, и она молчаливо нависает над ними, для прохождения будто бы невозможная, но Арсений помнит, как она ощущается под руками. Жесткая, оставляющая на перчатках следы, притупляющая кошки на ботинках: он проходит ее оба раза в предыдущие экспедиции, где в первый поворачивает назад с плеча горы, а второй — с бутылочного горлышка. Организм отказывается быстро акклиматизироваться, измученный усталостью еще с треккинга через горные реки и ледник Балторо, но Арсению впервые за долгое время спокойно — здесь, на Чогори, даже в ветреные ночи, прячась в палатке, он дышит полной грудью начинающим разрежаться воздухом этого короля гор. Здесь нет связи, и только редкие спутниковые включения дают возможность узнать новости — и вся жизнь словно возвращается в свое изначальное, в свое первобытное, в свое закольцованное внутри природы; в голове наконец успокаивается шум бесконечной городской тревожности, переживаний, нервов и обрывков хаотичных мыслей, уступая место горному ветру и далеким звукам сходящих по склону снегов. Арсений раз за разом останавливается, делая акклиматизационные вылазки, и прислушивается к голосу К2 — она зовет его на вершину вечным холодным молчанием, растворяющимся в слепящих лучах солнца. Она заставляет его вспоминать десятки своих восхождений, где все было иначе: и акклиматизация лучше, и организм крепче и упорнее, и погода шептала — каждый из таких эпизодов откладывается в голове слайдом, как в диафильме, и Арсений смотрит его почти без перерыва. И многое действительно было лучше, начиная от состояния и заканчивая временными рамками маршрута, но ни один из этих эпизодов даже рядом не стоит с тем, что Арсений чувствует сейчас, когда смотрит из опорного лагеря на оставшийся внизу ледник Балторо. Он словно домой возвращается — гремит ключами на лестнице, достает их из сумки и на высоте семь восемьсот, на подходе к плечу Чогори, открывает дверь. С каждым днем, что они продвигаются выше, Чогори все больше показывает свой характер, разражаясь непогодой и сужая окошки редких хороших дней; к моменту, когда они добираются до плеча и устанавливают штурмовой лагерь там, на высоте восемь тысяч метров, солнечных тихих дней нет уже почти неделю — только ночью можно иногда выйти из палатки, привыкая к высоте, но не поднимаясь выше даже с налобными фонариками. Арсений чувствует, что его организм все больше изматывается, словно отказываясь приспосабливаться, и это непривычно — его вдруг совершенно это не волнует. На любой другой горе он, не раздумывая, спустился бы в базовый лагерь для осмотра, остался бы там, давая себе время, но сейчас он удивительно — даже для самого себя — спокоен. Ночами он выходит из палатки, неспособный уснуть, и подолгу смотрит то на небо, то уже на полностью видимый глазу пик горы; сидит на ее плече, обняв руками колени, и смотрит на вершину, о которой так долго мечтал, и до которой остается всего шестьсот метров. Шестьсот метров можно пройти по земле за пять минут, но в горах это долгие, часто мучительные часы подъема по вертикальному склону; здесь, на К2, это каждый шаг риска ради свободы и изгибающихся линий горизонта, где рождаются тени гор и всей планеты. Арсений эти шаги делать готов — он помнит, как однажды именно с плеча разворачивался обратно на спуск, потому что гора не пускала его дальше, спуская все новые и новые волны лавин; помнит, как вернулся сюда снова и не смог пройти бутылочное горлышко почти у самой вершины, когда оставались считанные метры — всегда очень трудно повернуть назад, когда осталось так немного. И всегда нужно помнить, что вершина — это только половина пути. В одну из ночей Арсений выходит из палатки, согрев руки и утеплившись получше, и снимает подсвечивающуюся луной и звездами вершину Чогори — величественно красивую, как ограненный алмаз в короне Каракорума. Здесь он на восемь тысяч метров ближе к звездам, и они даже кажутся больше — протяни руку и сними себе одну на удачу. Арс несколько минут раздумывает, прежде чем подключиться к спутниковой связи и все-таки найти контакт Антона — он не знает, зачем это делает, но на таких высотах привык доверять только интуиции, потому что органы чувств и разум начинают давать сбои. Он чувствует, что нужно все-таки написать, и не видит смысла противиться этому порыву. В конце концов, они уже не в детском саду и не в школе, где заговорить первым после ссоры — проявление слабости. «Сегодня 19 июля, в Каракоруме часа два ночи, я не могу понять точно, часы замерзли. Мы разбили штурмовой лагерь на плече, и звезды здесь кажутся ближе, чем с земли. Решил прислать тебе фото, потому что часто думаю, что хотел бы, чтобы ты был сейчас здесь. Знаю, что ты сейчас в базовом лагере у Мак-Кинли. Желаю тебе удачи и хорошей погоды». Арсений прикрепляет фотографию и отправляет сообщение; «не доставлено» — наверное, перебои в связи даже по спутнику, потому что судя по прогнозам, их ждет еще несколько шквальных дней, прежде чем они смогут предпринять попытку штурма. Если они не сумеют попасть в это окошко, придется возвращаться вниз, потому что их запасы уже подходят к концу — как и время. «Через два дня мы планируем выходить из штурмового лагеря. Будем пытаться взойти, если она позволит. Наверное, я понимаю тебя, не могу злиться. Но она… Она это всё, Шаст. Даже если я не смогу взойти, я счастлив. Надеюсь, ты тоже». «Не доставлено». Арсений не переживает, потому что здесь, на высоте, для обмена сообщениями всегда нужно больше времени, и просто уходит в палатку, еще раз обведя взглядом видимый небосклон, где через несколько часов начнет заниматься молодой рассвет; ему не тревожно, не страшно, не непонятно — через несколько дней он в безветренную погоду выйдет из этой палатки, оставив внизу все, что накопилось, и взойдет на вершину Чогори, которая так долго его звала.***
Арсению кажется, что у них никогда не было так мало времени — они выходят из штурмового лагеря еще ночью, чтобы успеть провесить новые перила через бутылочное горлышко и траверс, потому что очевидно, что веревки с прошлого сезона давно пришли в негодность; перила отнимают невероятно много сил, и Арсению, привыкшему в бытность гидом всегда идти и прокладывать перила впереди, приходится уступить место Сереже и одному из немцев, чтобы элементарно отдохнуть. Голова тяжелеет, и Арсений все чаще замечает, что теряет ориентацию, едва не отстегнувшись от связки — если здесь улететь по бутылочному горлышку вниз, то с большой вероятностью его никто уже не найдет. Эта мысль держит его в нормальном адекватном состоянии все время, пока ребята прокладывают финальную часть маршрута, пусть и начинает ощущать странные отдаленные звуки. Словно крики чаек, которых не может тут быть. Погода вновь начинает портиться, и шквальный ветер бросает в лицо сгустки обжигающего снега, и в этих условиях связка продвигается до отметки в восемь четыреста, когда идущий впереди немец на ломаном, хриплом от холода и натуженных легких английском кричит, что они возвращаются; Арсений вскидывает голову и сжимает зубы — до вершины остается примерно двести десять метров, когда немецкая двойка решает повернуть назад, решив не испытывать судьбу. Гора свирепствует, и ниже по бутылочному горлышку откалывается несколько сераков, и Арсению в этом шуме снова чудятся крики чаек. И еще чей-то крик. — Я поднимаюсь, — непослушными губами хрипит он Сереже, поравнявшемуся с ним на несколько минут. — Ты… Спускайся, все нормально. Я успею вернуться до заката, только оставь свет, чтобы я палатку… Нашел быстро. Арсений видит, что Лазарев сомневается, но и его тянет вниз с этой вершины, и он лишь предлагает пристегнуть к нему кислородный баллон; Арс мотает головой резко, и это отдается в голове шумом теперь уже морских волн — каждый килограмм ноши будет отдалять его от вершины, а каждый глоток кислорода внушать мнимое всесилие при полной беспомощности перед стихией. Здесь каждый принимает решения самостоятельно, и чем выше, тем самостоятельнее эти решения становятся. Сережа спускается по перилам вниз, скрываясь в снежной дымке, и Арсений остается наедине с Чогори.горы имеют власть звать нас в свои края тянутся к высоте люди большой души
Воздух вырывается из груди сиплыми кусками, когда Арсений с силой вонзает айсбайль в слежавшийся слой снега — единственное, что спасает его в отсутствие перил на такой высоте; кошки скользят, обдуваемые ветром, и перед глазами темнеет от недостатка кислорода. Арсений слишком хорошо знает, как начинаются такие игры разума на высоте, когда страдающий от гипоксии мозг начинает слышать и видеть то, чего не существует — крики птиц, теплое солнце, от жара которого хочется раздеться, запах только что испеченного хлеба. Очень хорошо знает, как эти игры разума начинаются — но окончание их запомнить невозможно, потому что мозг перестает отличать реальность от иллюзии. Арсений заставляет себя смотреть вперед, продвигаясь медленно, но даже не думая повернуть назад, потому что любая такая мысль будет уже сама по себе равна повороту; айсбайль вонзается в снег со звуком вонзающейся в тело стрелы, и Арс буквально сразу же слышит еще один такой — но уже не принадлежащий ему самому. Рядом с ним поднимается укутанная в яркий желтый костюм знакомая фигура альпиниста, и дублирующий звук айсбайля принадлежит уже ему — альпинист поднимается чуть выше, перекидывая Арсению страховочную веревку, чтобы он мог обвязать ее вокруг пояса; Арс ловит веревку и поднимает взгляд, встречаясь глазами с Антоном. Губы у него обветрены, а ресницы за очками склеились от налипшего снега: он тянет веревку, проверяя страховку, и протягивает Арсению руку. — Пойдем, Арс. Она ждет тебя. Арсений дышит часто и сбито, пытаясь сфокусировать взгляд, и выдыхает неслышное и хриплое — Шаст, ты чего, ты что тут делаешь; Антон его то ли не слышит, то ли не может ответить, потому что ветер усиливается, почти оглушая, и каждый шаг становится равен марафонской дистанции в пустыне. К2 обнимает их обеими руками, прижимая к себе и не давая подниматься, и Арсений вспоминает, как Мэллори обнимает руками Эверест. Когда он впервые увидел это фото, оно долго стояло у него перед глазами; долгими ночами, когда он пытался хотя бы для себя разобраться в том, что произошло тогда с Ирвином и Мэллори в 1924 году, когда Эверест взял свою плату — он закрывал глаза и видел, как Мэллори обнимает руками гору, которая значила для него так много. У Арсения не остается сил думать о том, что происходит, потому что он весь превращается в стремление сделать следующий шаг: еще один, и еще, и еще — острой кошкой по льду, который откалывается и острыми кристаллами летит вниз, растворяясь в дымке. Он чувствует, как веревка, протянутая Антоном, тянет его вверх, хотя и видится чем-то зыбким — то появляется, то пропадает, когда ему удается сделать глубокий вдох. Дрожит и как будто меняет цвет и структуру, и Антон все еще не слышит его, когда он пытается окликнуть по имени. Постой, подожди, не так быстро. Будь осторожен и береги силы — нам еще нужно спуститься вниз. Арсений не думает о том, как Антон смог оказаться здесь, почти на вершине К2, не включенный в пермит, не замеченный им ни в одном из лагерей — Антон, который сейчас должен готовиться к восхождению на Мак-Кинли, Антон, который сейчас протягивает ему руку, когда до вершины остаются считанные метры, и ветер на Чогори вдруг начинает затихать, уступая место долгожданной спокойной тишине. Кошки вонзаются в снег теперь оглушительно громко, и сбитое дыхание бьет по ушам изнутри, когда Арсений останавливается и понимает — он дома. И Антон тоже останавливается, выпрямляясь и оборачиваясь к нему: под ними в установившейся после шквального ветра тишине простирается, кажется, весь мир — расчерченный горами, облаками и изгибами теней, сливающихся с горизонтом. Чогори принимает их, давая вдохнуть полной грудью разреженный воздух, и Арсений чувствует, как в уголках глаз становится горячо — и как по сильно обмерзшей щеке течет влага, сейчас обжигающая и невыносимая; колени дрожат и подкашиваются, и обессиленный организм просит всего лишь мгновение, чтобы отдохнуть — здесь, на вершине, которую он так лелеял. Арсений думает, что это было бы правильно — ведь люди приходят домой, чтобы отдохнуть. И он тоже пришел. Он делает еще несколько шагов вперед, улыбаясь потрескавшимися губами, и ищет глазами Антона, чтобы прокричать — или хотя бы просипеть — смотри, я здесь, я дома; не видит, теряется, и только потом все-таки его замечает — чуть дальше, смотрящего на вершину Скаянг Кангри. Арсений силится позвать его, но обессиленное тело само опускается на колени, и Арсений только хрипит — Антон оборачивается, и Арс почему-то видит его, словно в дымке, дрожащей и иллюзорной, как фата моргана в пустыне; тот подходит и присаживается рядом, притягивая к себе и укладывая его голову на свое плечо. Арсений чувствует запах гортекса и почти мимолетное тепло человеческого тела, которое почти сразу же исчезает — и больше не возвращается. — Выдохни, Арс. Закрой глаза на секунду. Отдохни. Арсений силится держать глаза открытыми, но Чогори оказывается сильнее — и вряд ли когда-то можно было даже думать о том, чтобы сравниться с ней. Арсений знает, что горы невозможно покорить, с ними можно только сравняться, если они того позволят. Сравняться ненадолго, на какие-то несколько самых ценных в жизни минут в попытке найти очередные молчаливые ответы на вопросы. Он сидит на вершине Чогори, обняв рукой колени, и гладит каменистый выступ, покрытый коркой плотного белоснежного снега — он сверкает в лучах заходящего солнца, медленно и нежно окрашиваясь в пастельный розово-золотистый оттенок, и все вокруг тоже становится таким же розовым, золотистым и нежным, как если бы боги каждый вечер короновали горы своей рукой. Арсений медленно опускается и прижимается щекой к Чогори, обжигающий снег которой сейчас ощущается мягким теплом, словно подушка в постели после долгого изматывающего дня. Опускается на колени и прижимается к ней, чтобы спустя несколько долгих секунд закрыть глаза. И проступающая на розовом небосклоне бледная луна смотрит на него сверху — на одинокую далекую точку на вершине горы, старающуюся обнять ее руками.21 июля 2021 года