***
Сны не ошибаются. Наяву Олег тоже начинает чувствовать острее: сверхинтуиция, словно сигаретный дым из-под двери кухни, просачивается из снов в реальность, оборачиваясь невероятным везением. Он пользуется им на всю катушку, беспалевно воруя шоколадки из полуподвальных магазинчиков и виртуозно скрываясь от той шпаны, начистить рожи которой он пока по возрасту не в состоянии. Но самые важные события ему продолжают показывать во сне. Когда однажды ночью ему снится огромная фура, несущаяся на него на всех парах, он впервые просыпается с криком на жестком диване всё у той же соседки. Родители тогда едут «за товаром» для своей крошечной точки на рынке, за которую отец держится с упорством соседского питбуля, несмотря на то, что они неделями едят пустую гречку. До утра он не смыкает глаз, а к моменту, когда в квартире чирикает синтетической птицей дверной звонок, он уже полностью одет и готов (нет) услышать то, что ему скажут. На похоронах Олега охватывает ярость: он мысленно кричит на Голос, спрашивает злобно — неужели нельзя было показать раньше, он бы отговорил маму, он бы на коленях умолял её остаться. Но Голос на диалог не идёт.***
Ярость никуда не девается: она ком в горле, она сжатая пружина, она становится самой его сутью. И в детском доме №12, куда Олега определяют через два месяца мытарств по социальным центрам «для адаптации» он, наконец, находит, куда её применить. Своё место под метафорическим, за редким появлением в Питере настощего, солнцем он отвоевывает кулаками и привычным уже невероятным везением, благодаря которому он ни разу не попадает в «темную» — комнату для наказаний, про которую говорят с благоговейным ужасом даже ребята постарше. Антоха Кириченко, он же Кира, потому что Антонов в их возрастной группе и так три, первым признает в нём силу, и тем же вечером рассказывает про их четвертого соседа, которого Олег так и не видит в течение первой недели. Соседа зовут Сережа Разумовский — Разум — и говорят, что он устроил на старой лодочной станции пожар, в котором заживо сгорели трое воспитанников. — Зуб даю, это он, — возмущенно шепчет Кира. — Доказать только никто не может.***
Той же ночью Голос возвращается. На этот раз Олег видит перед собой огонь, всполохи в человеческий рост, неестественно оранжевые, словно нарисованные, но жаром от них пышет вполне натурально. — Беги от огня, — шепчет Голос, и Олег, пользуясь случаем, наконец показывает в сторону, откуда долетает шепот, средний палец. — Пошел ты, — почти торжествующе произносит он.***
Олег думает, что единственная связь Разумовского с огнем — это его голова. У Сережи ярко-рыжие волосы, Олег таких никогда и не видел прежде. — Его бы отмыть, — думает Олег. — И будет, как кукла. Словарный запас у Волкова невелик, поэтому он не может подобрать других сравнений, но очень красноречиво пялится. Голубые глаза затравленно смотрят из-под криво обрезанной челки в ответ. Олег не верит, что обладатель такого взгляда способен спалить нахрен трёх человек. Потом он переводит взгляд на тонкие кисти рук с хрупкими даже на вид пальцами и фыркает - ну да, поджигатель года, который надорвался бы даже канистру тащить. От его фырканья Сергей вздрагивает и как-то странно дергает головой, словно отнекиваясь от чего-то. — Я — Олег Волков, — Разумовский по птичьи склоняет голову в удивлении. Видимо, раньше его били, не соизволив представиться — Олег и сам с такими прежде не церемонился. Но вот Сережу трогать не хочется: он как-то выпадает из общей черно-белой картины мира, где либо ты, либо тебя. Он — третья сторона, и Волков в доказательство мирных намерений протягивает руку.***
На тринадцатилетие он рассказывает Сереже про сны. Они к тому времени неразлучны уже пять лет, и Олегу иногда кажется, что это судьба. Потому что именно его везение компенсирует какую-то тотальную невезучесть Разумовского. Нет, Сережа — отличник, и победитель каких-то там олимпиад, и тот, про кого воспиталки шепотом говорят, что «у него, возможно, есть будущее, не как у этих», но если мяч на физкультуре неудачно отскакивает от стены, то нет никаких сомнений, в чью именно голову он прилетит. О количестве стычек с самыми отмороженными старшаками Олег вообще не заикается — неприятности ходят за Разумовским, как прикормленные псы — но здесь он хотя бы может помочь. Руки не заживают, как в далеком детстве, вот только Сережа вместо зеленки обрабатывает их перекисью и нотаций не читает. Вздыхает только. Он в отличие от мамы прекрасно понимает основной принцип выживания — «бей или беги». У него пока паршиво получается и то, и другое, но по-крайней мере, Олегу он отстаивать свою честь и целостность костей никак не мешает. Олег ему за это чертовски признателен, потому что в глубине души он понятия не имеет, ради чего иначе бы существовал. Сейчас у него есть функция, даже предназначение, и, вооруженный кулаками и интуицией, он чувствует себя почти супер-героем. Разве что мир спасать ему нахрен не упало, нет ничего хорошего в мире в этом, ну разве что кроме Серёжи и старого кассетного плеера, выменянного на сигареты. Сережа в долгу не остается: тянет его из болота троечников — Олег не тупой, но не очень усидчивый, прикрывает его косяки перед воспиталками, хлопая невинными голубыми глазами и… рисует. Получается у него охрененно, думает Олег — на тот самый тринадцатый день рождения Разумовский дарит ему его же старую футболку, на которой акриловыми красками нарисован волк. Очень реалистичный волк, который к величайшему Олеговому сожалению долго не живет — краски такого типа для ткани не подходят, наверное. А еще Олег хочет, чтобы Сережа рисовал только волков. Или любую другую живность — мало её что ли на картинках в кабинете биологии. Но в одной из тетрадей, которую Олег отбирает у оборзевшего в край Вени Самойлова, распотрошившего Сережин рюкзак перочинным ножом, черные птицы. Пугающие черные птицы. Пусть даже и нарисованные дешевым черным карандашом. Олег периодически видит таких в «огненных» снах — он даже выделяет их в отдельную категорию, так часто они повторяются. Голос говорит: «Посмотри на него! Ты смотришь, но не видишь!» Олег продолжает посылать его от души всё дальше и дальше — не может простить ни родителей, ни попыток очернить едиственного друга — пока не находит эту тетрадь. Кроме птиц, в ней есть и огонь. Рисунок с ним совсем старый, явно детский, но в кривых черточках Олег не сразу, но распознает человеческие силуэты. И с холодеющим нутром вспоминает страшилку про пожар и сгоревших заживо пацанов. Поэтому он рассказывает Сережё про сны, про фуру и родителей, даже про Ваньку-Гвоздя. — Серый, прекрати а? — просит он почти жалобно, пока Сережа переваривает его рассказ. — Не надо этих птиц рисовать, а то я за тебя боюсь. — Это не птицы, а Птица, — рассеянно поправляет тот и осекается, а потом шепчет настолько тихо, что Олегу приходится наклониться ухом к самым его губам, от чего по шее бегут мурашки. — Ну, ладно, тайна за тайну. Я его в детстве видел постоянно. Он был, как я, только черный. И большой. С крыльями. Сережа любит говорить метафорами, вворачивать витиеватые речевые конструкции, и то, как сухо и коротко он рассказывает про монстра из своей тетрадки, заставляет интуицию Олега, подобно змее, поднять голову. — А сейчас ты его не видишь? — осторожно спрашивает он, стараясь не думать, насколько странно звучит их диалог. — Сейчас я вижу только тебя, — светло улыбается Сережа. — А что там во снах твоих про меня говорят? Ой, говорит. Ну, Голос твой. — Ничего, — нагло врет Олег. «Посмотри на него».***
Кажется, эти слова Олег воспринимает превратно, стоит ему исполниться шестнадцать. Мог бы и раньше, конечно, но у него уходит целый год на переговоры с самим собой, и на провальные попытки мутить то с Маринкой, общепризнанной первой красавицей, то с Олей — её полной противоположностью. Серега — Сережей он теперь называет его только мысленно — неумолимо отдаляется, смотрит обиженно, стоит Олегу вечером собраться на свидание на пустырь за спортивным залом. В его хрупком, рассеянном друге проявляется непривычная резкость. Олегу она режет глаза, стоит костью поперек горла, но он молчит, проглатывая слова вместе со странным чувством вины. Разумовский больше не ищет у него защиты и начинает драться сам: его движения порывистые, не такие выверенные, как у Олега, а кожа куда тоньше. Ссадины обрабатывать он не дает, вырывается, огрызается, и его возмущение до мурашек напоминает птичий клекот. Олег смотрит, но не видит, или видеть не хочет, потому что… Сережа нравится ему до одури. И вовсе не так, как должны нравиться друзья, а так, как должна нравиться Маринка, Оля или ещё какая-нибудь девчонка — и это страшно. Олег прекрасно отдает себе отчет, что детдом не самое лучшее место, чтобы быть не таким, как все. А уж детдом в России определенно возглавляет топ худших. Конкретного ярлыка он упорно избегает даже в мыслях, потому ярлык этот попахивает приговором.***
Иногда он думает спросить совета у Голоса в качестве извращенной альтернативы гаданию на ромашке, но его опережает очередной сон. Во сне он видит Сережу. Тот стоит перед старинным зеркалом в человеческий рост, по которому змеятся тонкие трещины, и внимательно разглядывает своё собственное, испещеренное ими, отражение. — Серег, — несмело зовет его Волков, не очень понимая, как реагировать: до этого людей ему не показывали. Сережа не реагирует. Зато его отражение слегка поворачивает голову и смотрит прямо на Олега: глаза зеркального двойника переливаются расплавленным золотом: красиво и пугающе одновременно. Олег машинально хочет отшатнуться, но ноги не слушаются его, ровно как тогда, много лет назад, в свете фар перед лицом несущейся на него многотонной смерти. — Сереж, что с тобой? — ему очень нужна подсказка, а Голос, как назло, молчит. — А Сережи нет, — отражение смеется на высокой ноте, противно, режет слух, но у Олега не получается даже поморщиться, настолько сильно у него сводит мышцы лица. — Так что беги, Волчонок, беги!***
Сон выбивает Волкова из колеи настолько, что Разумовский замечает его настроение и почти сменяет гнев на милость. По-крайней мере, они снова идут из школы вместе, и Олег привычным жестом ловит погрузившегося в свои мысли Сережу, когда тот едва не наступает в приоткрытый канализационный люк. Руки даже не дрожат. Но язык словно прилип к небу, и за день они едва ли говорят друг другу хоть пару фраз. — Ты снова его видишь, да? — наконец, тихо спрашивает он, когда возня соседей сменяется ровным сопением. Целую минуту он думает, что Серый уснул тоже. — Сколько волка не корми, — тянет Разумовский внезапно, и Олег даже в темноте чувствует на себе его пристальный взгляд. — Он все равно кидается на птиц. Приехали, думает Олег.***
— На что она реагирует? — они бродят по питерским дворам-колодцам, обходят каждый по кругу, чтобы вернуться обратно к арке. Словно совершают некий ритуал. Несмотря на Голос, в ритуалы Олег не верит, но если бы что-то могло помочь, он бы самолично стал резать козлов и зажигать черные свечи. — Он, — кисло поправляет Сережа. — Он чувствует, когда я начинаю распадаться. — Распадаться? — Я это так называю. Когда я не могу себя защитить, например, или хочу чего-то…такого, чего хотеть не следует. Тогда он появляется, чтобы сделать это за меня. — И чего ты так хотел? — Олег не очень уверен, что готов это услышать, но Сережа внезапно усмехается. — Да Кире морду набить, опять в моих вещах шарился, ублюдок. — Набил? Вместо ответа Сережа демонстрирует сбитые костяшки. Олег морщится. — Тогда почему он не ушел? Ну, сразу. — Олег, — Разумовский закусывает губу, которая и так вся в корках, но Волков решает не одергивать, чтобы не переводить тему. — Давай сделаем вид, что ты удовлетворился историей про Киру, ладно? — Прохладно, — рычит Волков в ответ. — Серый, у тебя кукуха натурально слетает! Ладно это вижу только я, но если воспиталки спалят? Если ты ещё какие-нибудь сараи поджигать начнешь? Я тебя из психушки не вытащу на одном везении. Так что колись давай, вместе думать будем. — Да уж не думать я вместе с тобой хочу, идиот! — Волкову кажется, что Сереже пошла бы драма: он мог бы всплеснуть руками и выбежать из арки, вынуждая Волкова гнаться за ним по проспекту, чтобы догнать и поцеловать, наконец, черт возьми. Чтобы все видели, чтобы рычали и обзывались, обходя их по дуге. И чтобы дождь. Было бы красиво. Но Сережа стоит, насупленный, взъерошенный, взгляд не отводит — Олег буквально считывает вызов: «Давай, брось меня, оттолкни, чтобы я мог катиться по дороге саморазрушения с ветерком». Красиво не получается, получается коряво. — Хера с два, — говорит Олег почему-то вслух. — Хера с два у тебя получится меня напугать, Серый. — Я тебе вообще-то в любви признаюсь, кретин, — фыркает Сережа. Вызов сменяется вселенской печалью буквально за секунду, словно кто-то включает следующий слайд. — А ты всё про херы. — Ну, технически… — Волков обрывает сам себя на грани неуместной шутки. — Сереж…я идиот, да? Ты же из-за меня получается… Блин. — Знаменитое красноречие Олега Волкова в действии, — смех у Разумовского совсем не веселый, нервный скорее. — Ты ещё себя в качестве терапии предложи. Из чувства вины. Вполне в духе нашего театра абсурда. Последнюю фразу он буквально выплевывает, и Олег успевает перехватить его за секунду до того, как Сережа все-таки срывается с места. Красиво не получается, поцелуй выходит неловким, они сталкиваются носами, зубами, а Олегов шипастый напульсник цепляется за спутанные рыжие волосы. Он держит Сережу крепко, стискивает так, что синяки, наверное, останутся, но грубая сила — его натура — единственное, чем он может доказать, что для него это серьезно. А не эта, как её, терапия. Разумовский утыкается ему в плечо. Кажется, понимает.***
После выпуска они уезжают в Москву. Вместе. За последние два года в детдоме Олег учится говорить, а Сережа — делать, не подавлять импульсы, не игнорировать желания. С последним выходит лучше всего, не без помощи Волкова, конечно. Они снимают убитую квартиру — бабушкин вариант — на Юго-Западной. Птица как будто остаётся в прошлом, и Серёжа даже осмеливается назвать его «кошмаром пубертата». Сны тоже остаются в другой жизни, в обшарпанных приютских стенах, где каждая страшилка определяет твоё настоящее. Работать приходится на износ: социалки едва хватает на оплату жилья и скудное пропитание, а Разумовскому, как назло, нужен ещё и ноутбук, потому что постулат «не подавляй свои желания», оказывается, относится не только к…к Волкову, в общем. Сережин ум стремится к реализации, и он без умолку твердит о своих грандиозных планах на создание социальной сети. У Олега грандиозных планов нет. Олег больше не чувствует себя на своём месте, даже рядом с ним, даже тогда, когда можно спать в обнимку и не вздрагивать от каждого шороха — вдруг увидят. Даже когда можно его целовать и не всерьёз (почти) ревновать к учебе. Иногда ему хочется сделать шаг назад и раствориться в июньском зное сразу после получения аттестатов — он выполнил свою функцию, помог его собственному рыжему солнцу не потухнуть, вырваться на заслуженный небосвод и засиять. Серёжа больше не нуждается в защите, его глаза теперь горят не золотом, а идеями, и это только вопрос времени, когда эти идеи вознесут его на недосягаемую для Олега высоту. Разумовский, кажется, замечает его смятение: обнимает крепче, целует жарче, даже демонстративно оставляет купленный таки с рук ноутбук вечером на кухонном столе, а сам устраивается у Волкова на коленях. Олег не понимает, какого черта ему этого мало.***
Следующий сон он видит уже в армии, спустя месяц после призыва. Спустя два месяца после того, как Серёжа смотрит на него, как на предателя, покрасневшими от слез глазами. Волков даже рад этому новому видению, потому что обычно именно заплаканные глаза его Серёжи преследуют его в отрывистых, тревожных снах, и он порядком устал есть себя изнутри виной и жгучей обидой. Сережа так и не смог принять его решения, и в последний месяц они жили, как соседи. Во этом сне-сне он идёт по пустынной улице, с омерзением ступая по крошечным трупикам крыс. Он слышит треск косточек под тяжелыми армейскими ботинками. Он понятия не имеет, что может значить подобное дерьмо — ни одной идеи. Незнакомые фасады домов смотрят на него пустыми глазницами. — Тебе нельзя обратно, — шепчет голос. — Нельзя.***
В армии к Олегу возвращается привычный смысл: бей или беги. Он предпочитает бить, а бегает разве что с полной выкладкой. Вместе со смыслом возвращаются и словно очистившиеся от пыли рутины чувства. Словно война и любовь идут для Олега рука об руку, переплетаются, вытекают одно из другого с самого раннего детства. Вместо заплаканных глаз Олег ночами видит самого Серёжу: яркого, порывистого, бесконечно любящего. От тоски по нему, от осознания того, как плохо они расстались, Волкову хочется лезть на стену. Он пишет письма, в которых обещает -Серёже, и спорит — с Голосом. Я вернусь, — говорит он (самому себе). — Обязательно. Война и Любовь как-то по-семейному играют в перетягивание каната, где канат — сам Олег. Он не разрывается, но срывается — из постели своего единственного родного человека на поле боя и наоборот. Везение ведёт его, подталкивает к нужным людям, хорошим контрактам, деньги с которых он без раздумий вкладывает в Сережино дело. Всё ради него, пусть Разумовский этого и не принимает. Каждый раз он умоляет остаться — у Олега сердце кровью обливается, когда тот заламывает руки — но он не может найти слов, чтобы объяснить, что Серёжа не заслуживает его любви наполовину. Этой куцей, тихой и совершенно бесполезной. А настоящая любовь Олега повенчана с войной, и только так он способен дать чувство, достойное гения Разумовского. И деньги, благодаря которым его невероятный человек может не соглашаться на унизительные условия инвесторов. Серёжа строит империю, Олег таскает кирпичи для фундамента. Как умеет.***
Перед отъездом в Алеппо Олег пересказывает Серёже сон про город и крыс, который теперь преследует его, как когда-то преследовал огонь. — Похоже на времена чумы, — отстранённо говорит тот, даже не поворачивая головы в сторону Олега. Они лежат поперёк огромной кровати в квартире Разумовского (нашей, Олеж!) на Чернышевской, и рыжие волосы привычно щекочут Волкову лицо. Он знает, что будет скучать по этому, когда вместо волос ему в глаза будет лезть раскалённый песок. — Мы на пороге новой пандемии? — усмехается Волков, наматывая чужую рыжую прядь себе на палец. — Лично я на пороге безумия, честно, — огрызается Сергей, резко принимая сидячее положение — Волков едва успевает отпустить волосы, чтобы не сделать больно. — Олег, сколько можно? Чего тебе, черт побери, не хватает? Олег вздыхает. Приобретенный в подростковом возрасте навык говорить словами через рот не особенно-то ценный актив на поле боя. А потому забывается. — Ты бы не смог выбрать между мной и своей соцсетью, Серёж. Ты бы сказал «я хочу и то, и другое». Так почему ты хочешь, чтобы выбрал я? — Соцсеть не пытается меня убить.***
Любовь и война сливаются воедино, сходятся для Олега в одной точке в один жаркий полдень в лагере под Дамаском, куда их перебрасывают после провальной операции. Центр его вселенной, наконец, оформляется и замыкается на Серёже. Избитом, закованном в наручники, с той жуткой ухмылкой на лице, которую Олег не видел с юности. Которая, как ему казалось, осталась в том самом зеркале из его сна. А новый сон приходит к нему уже в самолете, который возвращается на Родину, полыхающую теперь Сережиной войной. Олег невесело хмыкает на размах декораций: он стоит в центре огромного шахматного поля, рядом с ним возвышаются тени-фигуры, а вдалеке белеет вражеский отряд. Что ж, значит, он — чёрные. Это ничего не объясняет. — Почему ты так хочешь умереть? — фигура слева оборачивается к нему. В размытом силуэте Олег различает очертания короны. — Король говорит! — криво ухмыляется Волков в ответ. — С чего ты взял, что я хочу? — Ты следуешь по пятам за своей смертью, — привычный шёпот больше похож на шипение, и Олегу, изможденному переживаниями за Серёжу, впервые за несколько дней хочется не рассмеяться — заржать. Кажется, он умудрился довести потустороннее существо, в реальности которого он до сих пор не уверен. — Это не твой путь. — Мне больше нравится слово «предназначение», — отмахивается Олег. — Звучит как-то солиднее. И я бы спросил, в чем оно заключается согласно твоему плану, но мне не интересно. Меня устраивает то, что я выбрал для себя сам. — Он тебя убьёт, — Голос идёт помехами, словно связь прерывается. — Вот твоё будущее: бесславная ты пешка. — Будущее не предопределено, — отмахивается от него Олег. — И, по-моему, я всё-таки Ферзь.***
— Как думаешь, зачем мне этот дар? — исхудавший Серёжа смотрит на него затравленно из-под неровно обрезанной челки. Опять. Олег помнит этот взгляд, он словно отбрасывает его к точке отсчета. Это даже хорошо, потому что ему нужно воспроизвести в голове каждый этап и понять, где он ошибся. В каком моменте почувствовал себя всесильным и решил, что выиграл войну, хотя на деле добился лишь шаткого перемирия. Они прячутся на одной из «схоронных» квартир его коллег в Пушкине: слишком близко к эпицентру на вкус Олега, но Игрок уверяет, что Гром сделает ставку на быстрый побег заграницу, а значит, нужно выждать время. Люди, которых Олег нанял, рассредоточены по другим точкам, и сложный, выверенный до последней секунды план, пока работает, как часы. Олег заземляет себя этой мыслью каждый раз, когда его накрывает с головой отчаянием от того, что он понятия не имеет, что делать с Сережей. Потому что ни разу за всю их долгую совместную историю, его мальчик не смотрел на него, как на самое страшное чудовище. Как на кого-то, кто хуже чертового Птицы, едва не превратившего Петербург в пепелище. — Какого хрена, — думает Олег. — Какого хрена я искал войну в этих гребаных пустынях, когда вот она, всегда шла у меня под боком? — Что тебе снится? — внезапно произносит Сережа. — Он никогда не говорил про сны. Только ты. Господи, я не понимаю, как это может быть, я совсем не понимаю, поэтому просто расскажи… Олегу хочется сгрести его в охапку. Олегу хочется вжать его в себя, как тогда, во дворе-колодце, чтобы он почувствовал его каждой косточкой своего тела. Но он себе запрещает — не сейчас, когда Серёжа только-только начал его узнавать. — Шахматы, — произносит он. Голос хриплый, потому что в горле стоит ком. — Мне снятся шахматы, огромные. Я играю за ферзя. Серёж, я не знаю, что это значит. Я не знаю, зачем мне этот чёртов дар, если он ни разу не помог мне. Он не защитил мою мать, и он не может защитить тебя. У меня нет никого и ничего дороже тебя, так какого чёрта… Сережа оказывается рядом с ним буквально в два шага. Вжимается, опаляет макушку дыханием, и Олег чувствует, как ему на нос падает слеза. Он аккуратно разворачивается на стуле, тянет Разумовского на себя, укладывает его голову себе на плечо, и сам чуть не плачет. Он не знает, что сказать, потому что в голове крутится на повторе «люблю», но он не знает, имеет ли право, после того, как столько раз уходил и один раз не вернулся, поэтому молчит и старается глубоко дышать. — Олеж, — Сережа как будто успокаивается, поднимает голову с его плеча, и Олег, наконец, рискует посмотреть ему в глаза. Они так близко сейчас. Ярко-голубые. Олег моргает. — Я знаю, зачем тебе этот дар, — говорит Сережа. — Не для того, чтобы меня спасать. — А для чего? — Олегу кажется, что он на пороге осознания истины. Ничего удивительного в том, кто её принес. — Для того, чтобы меня остановить.***
Вернувшись из Петербурга в Венецию два месяца спустя, Олег видит в палаццо шахматный пол. Голос молчит.