Ковбои

— Все ковбои — пидорасы, — выдал Космос без видимой на то причины. Насколько мог вспомнить пьяный Пчёла, ковбоев никто из присутствующих вообще ни разу за вечер не упоминал. Друг же его старинный был пьян настолько, что руку с рюмкой почти не контролировал. Та стала будто бы чужеродным, желейно-непослушным отростком, который кто-то словно в шутку прикрепил к длинному телу. На дне рюмки же остатки водки искристо поблёскивали, а потому не в силах справиться с собственной конечностью, Космос тянул губёхи полные к заветному пойлу, наклоняясь над столом. Как говорится, если гора не идёт к Магомеду… Пчёлкин наблюдал за сим действием взглядом, полным равнодушия. Мозг его отказывался функционировать. Хотелось спать. Но голову укачивали нехилые вертолёты, пришлось её, как следует, на месте зафиксировать, прислонив затылком к стене. — Это ещё почему? — А ты их видел? Путанные размышления о том, почему же все ковбои — пидорасы, Пчёла пропустил. Голова рухнула на грудь, и он уснул под невнятное Космовское бормотание. Это странное, покрытое ветошью прожитых лет, воспоминание промелькнуло в голове у Пчёлы, когда одним жарким августовским днём он оказался на чёрт его знает чьей хате, где-то в Чертаново. Надо схорониться, парни. Конечно, надо, Санечка. Ещё как надо. А знаешь, в чём вся беда? В том, что Холмогоров так и не научился сначала хоть имя спрашивать, а потом уже в лица незнакомым личностям огнестрельным оружием тыкать. Не научился, а теперь оправдывался, как провинившийся школьник. Ну, мы не знали, что он полкан, Сань. Мы, действительно, не знали. Но не мы тыкали в лицо Макаровым. Пчёлкин, вот, точно не тыкал. Хотя, сколь бы Пчёлкин про себя не выделывался, ситуация эта его даже нездорово веселила. Это ж надо было так вляпаться на ровном месте. Вот так, нарваться в сауне на полуголого полковника милиции, навыёбываться на него на ровном месте, а теперь ныкаться в каком-то клоповнике Хрущёвской постройки. А говорил Пчёла Космосу: не бери ты в парилку Макарыча. Но кто ж его послушает, да? Поэтому, пока Космос глухо и сердито сопел да пыхтел, пристанище их сегодняшнее осматривая, Пчёла схватил шляпу, будто случайно влепленную в местный скудный интерьер, и нацепил на беспокойную башку свою, усмехаясь себе под нос. — Чё? Трахать меня сегодня будешь? Космос, сунувший в этот момент любопытный нос в чужой холодильник, аж на месте застыл на пару мгновений, потом выпрямился, развернулся, готовясь что-то сказать, но сделать ему этого не позволили. — Хотя согласен. Шпор и сапог явно не хватает, — продолжил прогонять опьянённый собственной шуткой Пчёла, опуская шляпу на глаза. — Лассо там, на худой конец, или пачка Мальборо. Не давая Космосу и шанса разобраться в том, что только что нагородил, он развернулся, чтобы уйти прочь из комнаты. — Ты что… Космос, оставшись наедине с самим собой, только глаза к потолку поднял, устало вздохнув. Понять, от чего Пчёлкин сегодня такой весёлый, ему было, видимо, не дано. Он-то в ситуации весёлого ничего не видел. Загнали их в угол, велели носа не показывать. И теперь им оставалось сидеть и ждать, как обоссавшимися щенятам, а что там с Саней и Филом будет вообще неясно. Охуенная картинка вырисовывалась, если он правильно всё понял. А с этого всё, как с гуся вода. Веселился, блин. — Я не пойму, хули ты радостный такой? Там наше дерьмо разгребают сейчас… — возмущался Космос у дверей в соседнюю комнату, где Пчёлкин уже деловито вешал пиджак на спинку стула. — Не наше, — резко обернулся Витя. — А твоё, ясно? — Ой, мне-то не пизди, — вмиг завёлся и без того нервный сегодня Космос. — Ещё скажи, что тебя там вообще не было, ты не при делах. Так, сбоку стоял. Пчёла головушку опустил, вновь укрыв лицо под полями шляпы, и тяжко вздохнул. Выяснять отношения ему до упрямого скрежета в зубах не хотелось. Да и какая разница сейчас-то? Кто там что сказал, да где стоял? Ситуация выходила анекдотическая. Двое молодых братков, берега попутавшие, нарвались на неправильного дядю во влажном обжигающем дыме обычной бани, которая теперь величаво звалась на заграничный манер сауной. Да и слабые всполохи хорошего настроения, в кои-то веки искреннего, а не в мучениях алкогольного угара родившегося, Вите жалко было. Не хуже Космоса он понимал, что ситуация может вырулить в самое паршивенькое русло, но почему-то ему на душе было спокойно. Может, потому что впервые за долгое время от него-то конкретно ничегошеньки и не зависело? И ему, Пчёле, ничего не надо было решать, никуда не надо было бежать и ни с кем разговоры душные вести тоже было не надо. Он сегодня человек подневольный, инициатива которого никому не упёрлась. Ну и чудесно. Он эту передышку вполне себе заслужил. И пусть хоть кто-нибудь посмеет сие утверждение оспорить, глаз на жопу натянет и не задумается. Вот и выходило, что их вынужденное беспомощное бездействие Космоса до дёргающего глаза довело, а Витю лишь успокоило. Сегодня они, в этом он был уверен, не будут делать ничего. Вообще. Только задыхаться пыльной жарой уходящего Московского лета. И, может, на это он мог только надеяться, у них получится на секунду представить, что им вновь по восемнадцать лет, Саня в армии, Фила на тренировке, а они на квартире у Пчёлы прячутся от гнева Холмогорова старшего, непутёвый сын которого прошляпил очередное «договорное» поступление в главный Университет страны. Сложновато, конечно, будет. Их ведь от тех пацанов отделяла пропасть в пяток лет и пару мокрух. Но он, во всяком случае, попытается. Пчёла потянул галстук, ослабляя удавку на шее, и огрызнулся в ответ: — Знаю я, что они делают сейчас. То же самое, что мы не раз делали. И знаю, чем все это обернуться может. Не маленький и, вроде, не тупой. Но сидеть и страдать по этому поводу, ты прости, не собираюсь. Потом поднял голову, не дав Космосу новый ушат с говном и претензиями вылить, блеснул глазами и, все ещё веселясь от того, что Холмогоров хрен вспомнит этот пьяный бред столетней давности, спросил во второй раз: — Ты лучше на вопрос ответь. Трахать меня будешь? Или мне лошадь себе подыскать? — Иди ты к чёрту, Пчёл, — плюнули в него досадой. К вечеру Космоса, вроде бы, попустило. Огрызаться перестал, волком больше не смотрел. Объелся и валялся на полу, во весь двухметровый рост вытянувшись. Рубашка аж до пуза расстёгнута, брюки вдоль и поперёк морщинами да складками исчерчены, часы небрежно под диван заброшены. Без всей этой мишуры напускной стал, как будто, на свой возраст выглядеть. Пчёла, глядя на это безобразие, с каким-то удивлением вспомнил, что им ещё и двадцати пяти нет. Их ровесники, вон, институты позаканчивали только-только. И очень легко Космос ему сейчас представился не в пиджаке с зализанными волосами и тугом галстуке, а в обычных джинсах, олимпийке, с растрёпанными патлами, спешащим от метро на встречу с одногруппниками отмечать защиту диплома. Но они сидели тут, прятались от обозленного мента и гадали, как сильно это печальное обстоятельство повлияет на их дела в дальнейшем. Подметив отсутствующий взгляд и морщинку задумчивости на лбу, Космос, не чурающийся физического насилия, пнул Пчёлу в колено пяткой. — Ходи давай, а. На полу между ними маркером по линолеуму была вычерчена шахматная доска. Играли в шашки, вырезанные из бумаги и покрашенные всё тем же маркером. В этой чёртовой квартире, где им так добродушно предложили схорониться, не оказалось ни телевизора, ни приёмника, ни карт, ни той же доски, только бесконечные полки книг. И всё — справочники по медицине, да полное собрание Маркса. Чудесные люди здесь обитали, это точно. Пчёла глянул на их «доску», не забыв пнуть соперника в ответ. — Хм, ты же видишь, что я проиграл, чё ты хочешь от меня? — Ага, — широко улыбнулся в ответ Космос, глаза азартом так и поблёскивали. — Иди сюда, Пчёлкин, долг платежом красен. Довольный как чёрт. Вы гляньте. — Только не сильно. А то не кошерно будет потом в офис с помятым твоими стараниями ебальником заявляться. — Ой-ой-ой, сейчас расплачусь от жалости. Иди сюда, говорю. Пришлось бедному, проигравшему Пчёлкину на четвереньки становится, чтобы моську под щелбаны подставить. Лучше б на бабки резались, честное слово. — И шляпу сними уже. Чё ты вообще в ней таскаешься? — А? Витя и правда позабыл, что на нём пастуший аксессуар нацеплен. Разочарованно цокнув языком, он потянулся было к нему, дабы уже закончить ему одному смешную шутку, но остановился и дал этому балбесу последний шанс: — Я надеялся, что в тебе проснётся твой давний интерес к ебле с ковбоям-пидорасам. Но, видно, хуёвый из меня Клинт Иствуд вышел. Космос в ответ нахмурился, шестерёнки в голове завертелись в попытках свести концы с концами. Витя вздохнул, подумав: «Не, не вспомнит. Слишком был пьян». Потом стянул шляпу и откинул в сторону. Ему ещё по лицу получать предстояло. — А когда это у меня был интерес к ебле с пидорасами? Пчёлкин хотел было съязвить, что да, те разы можно ведь и не считать. Явно, интереса там никого не было. Только член в жопе был. Но интереса — ноль. Скучный перепихон по-дружески. Но сделать ему этого не удалось. — Я не хочу трахать каких-то там пидорасов-ковбоев или ковбоев-пидорасов. Продолжил убеждать его Космос, а потом вдруг улыбнулся просто, широко и как-то даже по-ублюдски душевно: — Я тебя хочу. Но ты ж хуй дашься. У Пчёлы, который все ещё стоял на четвереньках, под рёбрами на груди шевельнулось что-то, тёплое, опасно-живое и настоящее, пушистой нежностью мазнуло изнутри и тут же вновь замерло. От этого он глаза вниз опустил. Это же, нечестно, Космос Юрьевич. Одно дело — по пьяни где-то лобызаться и в трусы друг другу лезть, чтобы потом по углам разбежаться, штаны натягивая, или предлагать себя трахнуть, красуясь в глупой шляпе и умирая от смеху. А совсем другое — вот так напрямик. Это что такое? Безобразие. Но Витя не был робкого десятка, а потому быстро в себя пришёл, театрально за сердце рукой схватился и голову поднял, уставившись хитро в лыбу знакомую: — Подожди… Мне надо… — начал кривляться он. — Какая честь. Только меня? А вы у нас однолюб, товарищ Холмогоров, оказывается. Я тронут, нет, не так. Я польщён. Под конец Витя не выдержал и расхохотался так, что слов было не разобрать. Космос же чуть было не скис, но быстро заразился чужим смехом. Схватил лицо напротив одной ладонью за щёки и сжал. — Ну, и мразь ты, Пчёлкин. Какая мразь, а. Не было там ничего про «только». Пидорасов не хочу, а других, как ты, не встречал. Кучей свалились на пол. Пчёла продолжал хохотать и кричать что-то про «не дамся». Он смеялся звонко, заливисто. Почти детская радость распирала его изнутри, выливаясь изо рта звонким хохотом. Началась какая-то несусветная возня на полу. Космос всё упрямо тянул руки к чужому лицу, что-то там бурча про «долг» и «честную победу». Витя отбивался, выворачивался и даже кусался. Врагу не сдаётся наш гордый Варяг. Что бы в народе не говорили про шкафы, которые громко падают, вес часто одерживал победу над силой и изворотливостью. Потому немного потребовалось времени Космосу, чтобы усесться сверху и даже поймать две вертлявые конечности, прижав их к чужой груди. Пчёла умолк так же резко, как до этого начал ржать и внимательно уставился на взмокшего в ходе борьбы победителя. — Ну, и что ты со мной будешь делать? А? Космическое чудовище? Космос не имел ни малейшего понятия. Придушил бы. Да как потом перед Саней с Филом объясняться? Да и папе в лицо стыдно смотреть будет. Поэтому он просто материл Пчёлкина про себя на чём свет стоит. Припоминал каждый косяк, каждое слово поперёк сказанное, каждый прокол, каждую затаённую обиду, каждый несправедливый пинок и подкол в его сторону. Всё вспомнил. Всё то, что за годы дружбы скопилось внутри и грязным илом недосказанности на дне души осело. Этот придурок всегда был невыносимым. Невыносимо громким и вредным. Невыносимо дотошным и приставучим. Невыносимо раздражающим и несговорчивым. Невыносимо упрямым и бестолковым. Невыносимо прекрасным, в конце концов. С ним всё превращалось в какую-то недошутку и полуборьбу. Невыносимый человек. Как они только столько лет дружить-то умудрялись? Обессиленный от переполняющих его обрывков внезапно налетевших чувств, он руки Пчёлкина отпустил. Пусть сам решает, что с ними делать. А сам в свою очередь склонился, словно его подломили, и куда-то в изгиб шеи носом уткнулся, не решив ещё, чего ему больше хочется: зацеловать или укусить. Вдохнул только чужой запах и замер. — Ты меня понюхал? Извращенец. Это и решило дилемму в голове. Космос и укусил, почувствовав злорадное удовлетворение от удивленно-возмущенного шипящего «ой!», и поцеловал, насладившись полувздохом-полувсхлипом. И не смог остановиться, почувствовав, как шея изогнулась под губами, себя под них подставляя, как натянулась кожа на кадыке, как его обвили сразу же и руками, и ногами, к себе притягивая. А потом как-то совершенно случайно наткнулся на чужие губы, накрыл своими, ладонь поверх лба кладя. Счастье длилось недолго. Витькины ладони упёрлись ему под грудь, впиваясь неприятно пальцами между рёбер. — Встань. Космос, не будучи скотиной, приподнялся. Но его только толкнули сильнее, заставляя выпрямиться. — Ты меня придушишь. Тяжеленный. Захотелось тут же возразить, что так-то никто не жаловался. А были, знаете ли, под его телесами особы куда более хрупкие и нежные. Но замечание Космос проглотил. С Витей всегда было так. Он вёл себя неподатливо упрямо. Постоянно изворачивался, ускользал, отталкивал и не давал толком собою насладиться. Пчёлкин же из-под него вылез, глянул быстро на обиженный взгляд сенбернара и блестящие от слюны губёхи, а затем поправил зачем-то растрепавшиеся волосы, тяжело дыша. — Вить, ты чего? Космоса требовалось срочно раздеть. Так, во всяком случае, считал Пчёла. Срочно. Сиюминутно. Не дожидаясь, пока он сам об этом вспомнит или пока наиграется и позволит с себя стянуть шмотки. Одержимой этой идеей, Пчёла проигнорировал вопрос и, оказавшись рядом со стоящим на коленях и ошалело глазами вертящим Космосом, чуть не порвал тому рубашку, к себе притягивая. Одной рукой стараясь справиться с дурацкими пуговицами, второй он притянул за голову к себе, ещё больше лохматя тёмные патлы. Раздеть Космоса требовалось в первую очередь потому, что перед глазами Пчёлы с первых минут в этой дряхлой, беспризорной квартире стоял образ его Космоса. Восемнадцатилетнего, зигзагом развалившегося на кресле в квартире Пчёлы и изнывающего от летней жары, Космоса. Который сидел в майке и шортах, слушая, как утомлённый летним зноем Пчёлкин на полу у его ног громко вещал, на какой именно тачке они будут разъезжать по Москве через пару лет. Пчёлкин хотел своего Космоса назад. Это хмурое, вечно спорящее с ним, нечто его в корне не устраивало. И казалось ему, что без одежды разглядеть в нём Космоса прежнего будет хоть немножечко проще. — Вить, тише будь, а. Порвёшь. Витя отстранился, заглянул упрямо в глаза и, насупившись, ещё раз сердито дёрнул рубаху, застрявшую застёгнутыми манжетами на запястьях. — Завались. Новую купишь. Космос рассмеялся тихонько, представляя, что было бы, если бы это он посмел так неаккуратно с Пчёлкинами вещами обходится. Пристрелил бы, точно. Не задумываясь. А рассмеявшись, повалил незаметно мелкого обратно на пол и улёгся рядом. Ему же дышать нечем, понимаешь ли. На полу продолжили возиться, изучая друг друга руками, губами, соприкасаясь кожей. Порывисто стягивали остатки шмоток, путались и в них, и в руках, сталкивались лбами и усмехались в губы друг другу. Это был первый раз, когда вот так, не в темноте, не прячась, и на трезвую голову. И, кажется, этот факт пьянил куда больше, чем алкоголь до этого. Ошалевшие от внезапного осознания, они как будто по-новому принялись за изучение тел друг друга. Им казалось, будто бы стенами этой квартиры их отрезало от окружающего мира, а тот от обиды и вовсе перестал существовать. И теперь всё мироздание уместилось на этих сорока квадратных метрах жилплощади на третьем этаже убогой панельной пятиэтажки. И тут не было ни братвы, ни обнаглевших ментов, ни грустно-осуждающих взглядов родителей, ни Саши с Филом, ни последних лет, проведённых в гонке за сомнительным авторитетом и баблом. Ничего тут не было. Только бесконечные медицинские справочники, расчерченный в клетку линолеум, ковбойская шляпа и два голых идиота на полу. — Больно? — как-то неуместно с переизбытком искреннего участия спросил Космос, входя первый раз в морщащегося под ним Витю. В ответ Пчёла прошипел злобное «заткнись», срываясь на последнего слоге на будто бы слегка удивлённый вздох, которым тут же захлебнулся, резко выбросив руку вперёд. А та звонко ударила Космоса по груди. Тот выжидающе замер, нависнув сверху. Витя же зажмурился, прикусил губу, отвернулся на миг вбок, затем изогнулся навстречу и распахнул глаза, которые лучились каким-то безрассудно-азартным восторгом. Космос аж залюбовался на миг. — Я попросил заткнуться, а не остановиться, дубина, — улыбнулись ему подленько. — Давай. Давя в себе желание прописать по румяным щам или остановиться чисто из вредности, Космос толкнулся вперед. И, войдя полностью, шумно выдохнул: — Блядь… — Я сегодня не блядь, а честная давалка, — рассмеялся в ответ Пчёла, обвивая его за шею рукой и утягивая вниз. — Ты сука, какая же ты сука, бессовестный мелкий сучёныш, — то ли шипел, то ли шептал Космос, выцеловывая смеющееся лицо. — Невыносимая сучара. Трахать Пчёлкина было хорошо. А на трезвую голову так вообще охуительно-прекрасно. До какого-то странного, прожигающего изнутри тело, чувства, до отупляющего гула желания в голове. Витя улыбался, морщился, извивался под ним. Продолжая шептать этому невыносимому гадёнышу всё, что он о нём думал, Космос слышал, как смех срывался на стоны, утопал в них, пока совсем не растворился. И стоны эти были громкими, тягучими, и до пугающего честными. Пчёлкин, кажется, сам их испугался, почувствовав уязвлённость от собственного наслаждения. Он затих придавленный ста килограммами к полу, но продолжил цепляться руками, не давая Космосу разогнаться. Ему бы задуматься о том, что притихший Пчёла никогда ничего хорошего не сулил, но он вряд ли мог сейчас обрабатывать в голове хоть какие-то причинно-следственные связи. Поэтому он даже не заметил, когда руки с шеи и спины неожиданно пропали, а сам Пчёла перестал подаваться вперёд, нахмурившись и раздумывая над чем-то. — Встань. Космос то ли не услышал, то ли не захотел услышать. — Кос, блядь, встань. Не видя лица Вити, ему показалось, что тот сейчас опять его оттолкнет, а потом… А хрен его знает, что потом, смотря, какая очередная моча в голову ударит. — Что? — почти жалобно протянул Космос, приподнимаясь на одном локте. Витя лежал под ним взмыленный, с задумчивым выражением лица, которое не обещало ничего хорошего. В отчаянной попытке удержать Космос положил ладонь на лицо, надеясь, что тот хоть ухмыльнется в ответ, а сам улыбнулся: — Что? Витя? Тебе опять дышать нечем? — И это тоже… Пчелкин прекрасно видел этот взволновано-раздосадованный ебальник и внутренне вовсю вселился. Мысль, шальная, рождённая в желании видеть всего Космоса, а не потолок, пол, или взмокшее, покрасневшее и перекошенное лицо, влетела к нему в голову минуты две назад. Была она очевидно проста. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы додуматься, но все же что-то Витю останавливало. Было в этом что-то унизительно-принижающее его… Что? Мужское достоинство? Будто бы после члена в жопе от него должно было что-то остаться. И всё же он мялся нерешительно, как какая-нибудь особо правильная девчонка перед первым в жизни отсосом на заднем сиденье. Но перепуганное родное лицо вмиг стыд изнутри прогнало. Это же Космос. Дурила Космос. Космическое чудовище, которое знало Витю от и до, как и он его. Они же, будь у них такое желание, могли написать друг про друга два толстенных томика, в одном из которых мешали бы друга с грязью, в другом, в противовес, превозносили. Это Космос. Если и делать в этом мире хоть что-то, то только с ним. А этот, вон, как перепугался. Неужто, действительно поверил, что Витя его сейчас сгонит и ссаными тряпками за дверь выпроводит? Идиот. Почувствовав на щеке горячую, потную ладонь, Пчёла, не отрывая взгляда от лица сверху, рот приоткрыл, голову повернул, пропуская внутрь верхнюю фалангу большого пальца и губы сомкнул, мазнув по ней кончиком языка и наслаждаясь ответной реакцией расширенных зрачков и приоткрытого в удивлении рта. — Ты чего… Договорить глупому Космосу не дали. Витя палец ему прикусил, улыбнулся уголками губ и в плечи руками упёрся. — Не нервничайте так, Космос Юрьевич, у товарища Пчёлкина всё под контролем. Оказавшись сверху, Витя задвигался, устраиваясь поудобнее. Это было… Как минимум, непривычно. Но удовольствие, которое он получил, глядя сверху на распластавшегося по полу Космоса, пялившегося на него не то с восторгом, не то со скрытой насмешкой, того стоило. Пока Витя деловито пристраивался в новом положении, Космос, внезапно оказавшийся практически не у дел, тоже пытался обвыкнуть. Пчёлкин-то, его Пчёлкин, всё же был рослым мужиком. И, прижимая его к полу или возвышаясь над ним почти на голову, Космос как-то постоянно забывал, что Витя-то — это вам не какая-нибудь хрупкая деваха, метр шестьдесят пять и то на каблуках, а вполне себе высокий, широкий мужик. И смотреть на него снизу-вверх было непривычно-захватывающе. Как тот выгибался, двигая бёдрами, пытаясь поймать нужный темп, как морщил лоб, словно решал в голове какую-то сложную задачу, как тыльной стороной ладони убирал прилипшие ко лбу пряди и прикусывал нижнюю губу. — Чё? В кои-то веки решил узнать, каково это? Когда шея не затекает вверх смотреть? — не удержался он от подъёбки, хватая Витю за бока. Пчёлкин в ответ лишь рукой махнул и начал двигаться быстрее, заставив Космоса рвано выдохнуть. Если трахать это чудо было охуительно-прекрасно, то смотреть, как тот двигался на нем, было до охуения великолепно. Вот так вот. Такая градация охуительности происходящего срослась в голове у сына академика Холомогорова. И он улыбался. Опять. Запрокидывая время от времени голову назад и выгибая шею, кусая губы, выстанывая томно-долгое «блядь», он улыбался. Проскользив руками вверх, по торсу, вдоль живота, Космос понял, что не может дотянуться до этой чёртовой улыбки. Смотреть на неё было, конечно, завораживающе, но, кажется, Космос только сейчас понял, отчего Витя так упрямо тянул его к себе на полу. Хотелось быть ближе, чтобы дотронуться, поцеловать. Почувствовав на себе руки, Витя глянул вниз, вспомнил ради чего он все это затевал, потянулся рукой в сторону. Космос этого манёвра видеть не мог. Он откинул голову, обратив взгляд к потолку. В голове маршем скакало только одно слово. «Витя, Витя, Витя», — дробью отдавалось в висках. Заполучив в руки свои загребущие то, к чему так стремился, Пчёлкин наклонился вперед, надвигая шляпу на глаза. «Все ковбои — пидорасы, да? Космос? Но не все пидорасы — ковбои?». Рассмеявшись в очередной раз, он наклонился, притормаживая, и, схватив Космоса за шею, заглянул в лицо, желая насладиться моментом осознания. — Я наездник, Кос. Смотри, и лошадь не понадобилась, — захлёбывался он восторгом. Космос его восторг явно не разделил. Он внезапно брови тёмные к переносице свёл. Вите даже на мгновение показалось, что ему сейчас втащат. Вот так прям, не снимая с члена, разобьют носяру, а уже потом будут разбираться с остальными особенностями их щекотливого положения. Космос бить его не собирался. Возможно, первый импульс был именно таким. Ну, не нос разбить прямо уж так, но хоть оплеуху размашистую залепить, ибо это уже не в какие ворота. Он ведь даже трахаться нормально не мог, долбоёб. Но потом Космос заглянул в этот до бесстыдства счастливый, неприкрыто радостный ебальник и почувствовал, как в груди искристыми углями нежности рассыпалось чувство до невероятности узнаваемое, привычное, живущее в нём столько лет, что и не вспомнить, но всё по-прежнему утаено-недосказанное. А, почувствовав его, понял, что да, Пчёлкин даже трахаться нормально не мог. Но, блядь, какая к чертям разница? Пока он такой, безрассудно разгорячённый, возбуждённый и одновременно переполненный детского, глупого веселья, да ещё и на нём, пусть делает всё, что душе угодно, лишь бы удалось сохранить радость от существования рядом. — Ковбой, блядь, доморощенный, — прошипел он в невозможности высказаться более честно. А затем привстал, усаживаясь на полу. Витя был всё ещё на нем. Но теперь его можно было обнимать, щупать, гладить, мять, выцеловывать всё, до чего дотянуться удастся. Подбородок, шею ключицы, руки. И пусть ржёт, вертится непослушно и пиздит, не умолкая. Так даже лучше, точно лучше. Потому что никто, кроме Вити, не может настолько возбуждающе смеяться, двигаясь на члене. Почувствовав, как его ухватили за шею в попытках удержать шаткое равновесие, Космос обхватил за талию одной рукой, а второй взялся за перевозбужденный член. — Чёрт… — выдохнули ему куда-то в ухо. И смех растворился в воздухе. — Чёрт… Да. Витя кончил на нем, изогнувшись, и вцепившись с такой силой, будто пальцами хотел под кожу пробраться и отодрать её с мясом. Потом вмиг обмяк, будто ему невидимые верёвки от кукловода перерезали. Плечи опустились, лбом бессильно прижался ко лбу Космоса, веки опустив. Пришлось это чудо бестолково переложить-таки на пол, ибо он, конечно, не был мешком с картошкой, но держать на себе абсолютно расслабленное тело трудновато. Космосу хватило пары секунд, чтобы кончить вслед за Пчёлкиным и рухнуть рядом лицом в пол. — Кос? — спросил Витя через некоторое время опасливо. — М? — Выходит, ты тоже ковбой. И положил на затылок чёртову шляпу, а сам сбоку прижался, дыша неровно. Невыносимый придурок.