Когда им было шесть лет

Некоторое время они смотрели друг на друга в молчании. Пеночка топтался на ходулях, цепляясь за мшистую стену, ребенок за ней сидел верхом на толстой ветке сливы.   — А ты мальчик или девочка? — наконец спросил он, выплюнув косточку.  — Какая разница?  Мальчик пожал плечами. Он рассматривал Пеночку с острым, но не противным любопытством, не переставая при этом обирать ветки сливы и запихивать недозрелые плоды в рот.  — А мне можно? — Пеночка подтянулся и тоже сел, оглянувшись на дом позади себя. Вряд ли их кто-то мог увидеть: старшие отправились на занятия, кухарка Осия залегла в глубокой норе до самого вечера и ее не выманит даже грохот упавших ходуль.   — Держи, — он едва успел поймать сливу, качнулся, на секунду потеряв равновесие, и принялся тщательно обтирать ее о рукав полосатого халата. Мальчик продолжал неотрывно наблюдать за ним. — Ешь как девчонка. Как тебя зовут?  — Пеночка. А тебя? Он решил не обращать внимания на то, что его спутали с девочкой. В их доме были только мальчики, но Габриэль держал их волосы длинными, учил старших подводить глаза и быть изящными.  Мальчик за стеной был совсем неизящным. Солнце так и играло в его рыжих волосах, и Пеночке с первого же взгляда захотелось потрогать их, короткие и мягкие, как меховая накидка Габриэля. Веснушки ему никто не выводил, за синяки и ссадины, наверное, тоже не ругали.   — Эмиль Нойманн. И имя у тебя девчачье. Но ты вроде ничего, только очень уж грязный. Тебя мама не умывает? Пеночка помотал головой. То есть его-то как раз умывали, в отличие от Эмиля и его заспанного лица, но мамы у него правда не было. Зато был Габриэль, была Осия, были старшие мальчики, и то, что он был смуглее белоснежного Эмиля, точно не было их виной.  — Это просто моя кожа, — пояснил он и аккуратно положил косточку сливы рядом с собой. Сад за стеной был неухоженным, странно даже, что Эмиль смог по нему пройти. Из густой травы тут и там торчали железки, некоторые еще даже двигались и пускали пар. Грядки заросли сорняками, а под козырьком сарая, кажется, осы построили себе гнездо.  Там было гораздо интереснее, чем в полупустом саду их дома.  Эмиль хмыкнул, приняв это его объяснение, и посмотрел на него снисходительнее.  — Давай дружить? — они произнесли это почти одновременно. Два голоса слились друг с другом, осеклись, и Эмиль продолжил уже громче. — Раз ты такой, то я буду главным. Пошли, я покажу тебе мой сарай.  Пеночка улыбнулся самому себе, неловко перекидывая ноги через стену и пытаясь при этом не запутаться в длинном халате. О том, чтобы не запачкать его, уже и речи идти не могло. Он задержал дыхание, прежде чем спрыгнуть на землю. Одна секунда — и он уже на свободе.  Эмиль дернул за шнурок и под непривычно высоким потолком зажглась лампочка. Пеночка несколько секунд смотрел на нее, пока не заболели глаза, и только потом разглядел, до чего большим был этот сарай. Он думал, что в нем будет такой же бардак, что и в саду, но кто-то проводил здесь много времени и любил это место.   — Круто? Это все моя мама сделала, — Эмиль похлопал его по плечу и устремился к самому большому верстаку в комнате, на котором лежал остов мобиля. — Гляди, она вставит в него реактор, потом запаяет вот тут, и вот тут, наверное, и он как встанет! Она его на помойке нашла. Круто, да?  Пеночка маленькими шагами подошел к нему и поглядел на развороченную грудную клетку, заполненную черными железками. Эмиль уже ковырялся в них отверткой, со знанием дела откручивая винты, и все продолжал говорить.  — Моя мама работала инженером в самой большой компании, но сейчас ушла в маленькое бюро. Так у нее есть время на меня и на Рудольфа. Его зовут Рудольф, ты понял? Так, вот тут у него засорилось — наверное, масло было плохое. Зальют абы что, а потом стружка все забивает.  Пеночка некоторое время смотрел на его руки и затем перевел взгляд на его острый профиль. Теперь, когда они стояли бок о бок, было понятно, что Эмиль выше него и крепче сложен. Наверное, если бы он вдруг захотел его побить, то справился бы одной левой.   — Язык проглотил? Чего на меня-то пялишься? — Эмиль почесал щеку,  прищуром встретив его взгляд и вдруг мазнул его черным от грязи пальцем по лицу.  Пеночка застыл, хватая ртом воздух, и рассмеявшийся было Эмиль нахмурился, глядя на него.   — Ты чего? Шуганный какой-то. Я же шутил — нет, стой, просто умойся, хорошо?  Очнувшись, Пеночка метнулся к двери, но Эмиль успел схватить его за рукав, пачкая теперь еще и одежду, поволок за собой к бочке в углу.   — Ну что ты как девчонка, ну прости, ладно? Кто же знал, что ты такой… такой… — Эмиль одной рукой намочил тряпку и принялся оттирать с его лица жирное пятно. — Сейчас все смоем, только не плачь.  — Не плачу я, — Пеночка высвободил свой рукав, теперь тоже безнадежно грязный и липкий, и отпихнул его руку. — Я никогда в жизни так не пачкался, меня Осия убьет, и Габриэль тоже. Ты дурак такое делать?   — Да отмоется же, — уже тише ответил Эмиль и попытался смыть масло с пальцев. — Натрем мелом или мылом там… Керосин с лампы сольем. Моя мама всегда так делает. Тебя что, правда сильно заругают? Пеночка кивнул. На прошлой неделе он сбил руки в кровь, пытаясь оттереть пятна от травы со своей одежды, и Габриэль все равно так и не простил его. За ночь халат не высох, и поэтому Пеночка еще целый день сидел дома, помогая Осии перебирать крупу.   — А тебя нет? Эмиль помотал головой и Пеночка вздохнул, отбирая у него тряпку и принимаясь тереть халат.  — Везет тебе. Так что там с этим Рудольфом — что он будет делать?  — А вот это я придумал, — Эмиль потер рукавом кристалл, и тот слабо засветился, соприкоснувшись с его кожей. — Видишь минускул? Срисовал с журнала. Если положить на него обычный кристалл, то ничего не будет, видишь? Пеночка кивнул. Они сидели на полу у распахнутой двери, проветривая сарай от запаха керосина. На халате все еще угадывались жирные пятна, да и щека казалась какой-то странной, но теперь была надежда, что Габриэль ничего не заметит.  Эмиль постучал кристаллом о кристалл, демонстрируя ему, что ничего не происходит, и взял в руки резец.   — Но если мы начертим вот тут кое-что… Сейчас, погоди, я перепроверю.  Пеночка улыбнулся, глядя на его сосредоточенное лицо. Эмиль был непохож на всех людей, которых он когда-либо видел — конечно, он встречал человеческих шестилеток и раньше, они даже играли вместе, но ему еще ни с кем не было так интересно. И между ними почти не было отличий, как будто они не жили по разные стороны стены.  — Вот, мы вырезаем вот тут это слово… — резец легко двигался по кристаллу, будто тот был не камнем, а чем-то мягким, даже мягче, чем дерево. — И смотри — он летает!  — Ух ты, — Пеночка наклонился поближе, ловя последние искры света в глубине кристалла. Эмиль еще раз потрогал его и внутри снова зажглось мягкое сияние. Если бы они не сидели в полумраке, его вовсе не было бы видно. Это было даже удивительнее, чем то, что между двумя камнями можно было просунуть палец — Пеночка надавил на верхний, принуждая его опуститься, но стоило ему убрать руку, как тот снова взлетел.   — Настоящая магия, — гордо сказал Эмиль, закрывая затертый до желтизны журнал. — Мама говорит, что это чепуха, но все равно носит мне новые выпуски.  Он ерзал на месте, пока Пеночка рассматривал кристаллы, но скоро его терпение закончилось и он вскочил, оперевшись о его голову.   — Хочешь суп? Мама вчера варила, могу тебе тоже налить.   — А он с чем? — Пеночка медленно поднялся на ноги, пригладив волосы кончиками пальцев. Их стоило заплести, но, как назло, при нем не было ничего, чем можно было закрепить косу, да и Эмиль снова принялся бы называть его девочкой.   — С птицей и картошкой, мой любимый. Могу даже дать тебе мозговую косточку, — Эмиль уже собирал разбросанные вещи и раскладывал их по верстакам, не глядя на него. — Вообще-то, я сам их люблю, мне мама их оставляет, но раз ты гость…  — Мне нельзя такое.   — Да брось, тебя никто не заругает. Маме я не скажу, а ты не скажешь дома. Вкусный суп, говорю же. Мне не жалко.   — Я не должен есть птицу. И вообще мясо, если так подумать. Ничего, я поем сливы.  — Ну ты же не воробей, чтобы не есть птицу, — фыркнул Эмиль и вдруг остановился, уставившись на него так, что Пеночке захотелось спрятаться. — Постой. Ты что, правда… Эмиль вынес из дома хлеб и молоко, и отломил Пеночке половину буханки, в третий раз переспросив, правда ли он может такое есть. Теперь он смотрел на него даже с опаской, как будто тот мог в любую минуту вытворить что-то нечеловеческое.  В саду теперь пахло нагретой травой. Выходящие из подвала трубы пускали клубы горячего пара и тот висел над кустами и грядками, даже не пытаясь раствориться в воздухе. Что за стеной, что за заборами соседних домов было тихо, будто во всей округе теперь осталось только двое — Эмиль и Пеночка.  — А тебя точно не съедят? Перемена в Эмиле Пеночке не понравилась. Ему было веселее, когда тот не думал, почему они выглядят так различно, и вообще мало чему придавал значение, позволяя быть рядом и наблюдать.  — Габриэль не разрешит. У него есть справка, что я не кормовой. Ты ведь знаешь, что нас не только едят? Эмиль помотал головой. Ему всего шесть, подумал Пеночка. Человеческие шесть лет — это так мало.  — Ты же голодный, — вздохнул он и отдал Эмилю свой хлеб. Все равно от духоты в горло ничего не лезло. — Если ты съешь суп, я не обижусь.   — Ничего, мне хватит, — Эмиль еще раз пристально осмотрел его, приложил  руку к его, сличая цвет кожи, и сравнил их ногти — прозрачно-розовые свои и черные Пеночки. — Тебе же хватает, хотя ты и мелкий. Понятно, почему тебя не съедят — ты же тощий. Хочешь, покажу тебе моих воздушных змеев? Пеночка еще думал, что ответить, когда Эмиль нырнул в темноту сарая, отмахнувшись от роящихся под притолокой ос.  Ему пришлось выдержать целый экзамен, чтобы Эмиль согласился одолжить ему один из своих журналов. Почему-то тот не верил, что он умеет читать — может, все еще думал, что он младше? Или теперь смотрел на него как на воробья, хотя Пеночка старался отвлечь его от своего вида.  Он вернулся домой, когда пробило шесть вечера, за несколько минут до возвращения старших. Ему как раз хватило времени, чтобы проскользнуть мимо кухни к лестнице, подняться в общую комнату и устроиться возле своей постели.  — Как дела, трещотка? — Ибис потрепал его по волосам и вдруг наклонился, увидев в его руках журнал. — Ого, какие-то магические штуки? Где ты это нашел?  — Ибис, твой пояс!..  — Да уберу я его, не кипятись. Султанка, так что с цитрой — покрасишь мне ее? Хочу горы в тумане, и еще сосновые кроны, как на твоем рисунке.  — Добудь лак и еще ты мне должен тушь, я свою тратить на тебя не буду. Пеночка закрыл журнал и прижал его к груди, тихо наблюдая за старшими из своего угла. Ибис был ему ближе всех по возрасту — ему было десять, и все знали, что Габриэль хочет сделать из него наследника. Остальным было двенадцать, пятнадцать, почти шестнадцать — еще немного, и Песочник займет пустующую спальню по соседству с самыми старшими мальчиками. Пеночка даже ждал этого, хотя то, что следовало за переселением, пугало его и вызывало жалость. Песочник вечно брал его вещи, говоря, что раз он самый младший, то должен служить всем, и даже сейчас он уже поглядывал на журнал Эмиля. Наверное, его останавливало только присутствие Ибиса.   — Не скучал тут? Это тебе девочки из Жемчужного дома дали? — Ибис сел на постель рядом с ним, торопливо расчесывая густые длинные волосы. Не глядя в зеркало, отобрал несколько прядей для челки, быстро закрутил пучок и спрятал ленту под заплетенной косичкой.  Пеночка огляделся по сторонам, проверяя, подслушивают ли их, но все остальные мальчики переодевались к ужину и к рабочей ночи. Кто-то тоже старательно заплетал волосы, кто-то подводил глаза тонкой кистью. В воздухе стоял сильный запах пудры и цветочных духов. Он помотал головой и пересел к ногам Ибиса. Его волосы были короче, чем у других, и ему позволялось не убирать их, но Ибис умел делать красивые прически.  — Расскажешь потом, где нашел его? Может, я бы тоже взял там что-нибудь почитать, — шепнул тот ему на ухо. В их квартале была библиотека, но Ибис прочитал все, что там было, еще когда был совсем маленьким. — А я покажу тебе, что мы сегодня учились рисовать. Пейзажи из других миров такие причудливые, тебе точно понравится.  Одевание занимало немного времени. Габриэль и те мальчики, что уже принимали гостей, позволяли себе дольше готовиться к ночи, но детям из общей комнаты хватало и десяти минут. Пеночка тоже поменял свой полосатый халат на белые штаны и длинную рубаху, на которой старшие когда-то вышили  зеленые ростки. Он умылся в общем тазу, стараясь не намочить волосы, которые Ибис оставил свободно свисать ему на лицо, обтер руки и бережно засунул журнал себе за пояс. Сидеть с ним будет неудобно, зато можно не бояться, что кто-то заберет его из спальни, пока Пеночки не будет рядом.  Хорошие дома в их квартале просыпались рано, еще до полудня, но по-настоящему он оживал только к вечеру. Из открытой входной двери тянуло запахами общественной кухни, острым ароматом автотрофов, обосновавшихся в Опаловом доме и превративших его в маленькие сияющие джунгли, оживающие в ночи. В сумерках зажигались огни, живые и нет, и некоторые из них подмигивали остановившемуся на пороге Пеночке.   — Хорошей ночи, малыш, — прожестикулировала проходящая мимо Баденот, настолько высокая, что ее украшенная перьями и лентами крона на секунду закрыла ему небо. Пеночка улыбнулся и помахал ей рукой, и Баденот легко задела ее шелестящей веткой, величественно продолжая свой путь.   — Ужин, Пеночка, — Габриэль потянул его внутрь и захлопнул дверь, зажег благовоние, чтобы перебить запахи улицы. — Какая у тебя красивая прическа. Тебе помогли? Пеночка кивнул, переводя на него взгляд, и как всегда растерялся, увидев его вблизи. На их улице не было недостатка в красивых мужчинах и женщинах; здесь даже были неорганики, которые могли слепить себе самое модное лицо и раскрасить его так, что его было не отличить от живого, но за все шесть лет Пеночка еще не нашел никого лучше Габриэля.  Ибис рассказывал, будто тот был выловлен охотниками, когда был подростком, и поэтому так никогда и не избавился от диких повадок. Высокий, худой настолько, что даже многослойные одежды не скрывали того, что он будто состоял из одних углов, со странными, необычными для воробьев желтыми глазами, с хриплым голосом и резкими движениями, Габриэль был тем, кем Пеночка втайне хотел быть, когда вырастет. Даже его коротко остриженные волосы цвета перца с солью казались ему завораживающе красивыми, куда лучше, чем любые прически Ибиса.   — Сегодня гостей немного, мне нужны Поморник, Султанка и Горлица для второй гостиной, Песочник, Ибис, Зимородок — для прислуживания, — отрывисто говорил Габриэль, перебирая визитки. Все собрались вокруг низкого стола в кухне, и Осия каждому отмеряла длинной ложкой его порцию жареной муки. — Неясыть, может прийти твой постоянный, поэтому сначала работаешь со мной, потом тебя сменят. Пеночка, золото — ты, как обычно, посидишь за дверью. Понятно? Все кивнули. Осия, хрипло и часто дыша, разлила по чашкам с мукой густой чай с маслом и молоком. Пеночка невольно отодвинулся от ее морщинистой руки, но Осия наклонилась к нему еще ближе, докладывая ему витаминного порошка, и он спиной почувствовал ее мягкое дряблое тело. От нее всегда пахло свежей землей и картошкой, и тяжелым звериным духом. До сих пор Пеночку иногда передергивало от ее выпирающих из-под накладной губы резцов, и он видел, что остальные мальчики тоже старались на нее не смотреть.  За ужином все молчали. Иногда у Габриэля было настроение что-нибудь рассказать им про сны о других мирах или об искусствах, но в последнее время он все чаще погружался в себя, пока не приходили гости. Пеночка слышал от самых старших мальчиков, уже совсем взрослых, разговаривавших только друг с другом, что другие дома всегда строят козни, что выходят новые законы и новые моды, что выручка падает, а налоги растут, и что совсем скоро будет война. Должно быть, Габриэль все время думал об этом.  У витаминного порошка был привкус мела, и поэтому Пеночка постарался проглотить его так, чтобы не почувствовать его во рту. Их всегдашняя еда была соленой и маслянистой, полностью однородной, и Пеночке вспомнился хлеб, которым накормил его Эмиль. Когда он только попробовал его, то подумал, что человеческая еда совсем невкусная, и что ее тяжело жевать, но сейчас он хотел бы еще кусочек, просто чтобы каша не казалась такой скучной. Обычно он устраивался на полу в конце коридора, чтобы не мешать мальчикам сновать между гостиными и кухней, и прислушивался к разговорам. Так проходило начальное обучение в их доме — младшие сначала слушали, как другие ведут беседы, как они развлекают гостей, потом смотрели, принося горячую воду для чая и угощения, потом музицировали и только к четырнадцати начинали вести вечера вместе со старшими. Иногда Пеночке все равно случалось выходить к гостям, чаще к женщинам, но от него не требовалось ничего особенного — поиграть с ними, дать им нарядить себя или обвесить украшениями, съесть фрукты. Ему это даже нравилось. На исходе ночи, когда дом закрывал двери, он помогал остальным прибраться, замывал пятна, часто заскорузлые и бурые, выносил мусор к компостной куче в конце улицы и шел спать к остальным. От датчика излучения, висящего возле кухни и подвала, исходил слабый красноватый свет, делая лица Ибиса и Зимородка неправдоподобно кукольными. Поморник, как всегда, отирался у входа, выглядывая гостей. Их всегда было немного, не больше десяти за ночь, но иногда Габриэлю даже приходилось отказывать им, говоря, что ни он, ни его подопечные не смогут принять еще больше людей. Пеночка прислонился к теплой деревянной стене, закрыл глаза, слушая тихие шаги, голоса, треньканье цитр, которые настраивались в последний момент, и несколько минут сидел так, пользуясь темнотой и укромностью своего угла. Как всегда, к ночи его страшно клонило в сон.   — Трещотка, ты чего? — на его плечо легла чья-то рука и он вздрогнул, напряженно уставившись в темноту перед собой. — Просыпайся, всего-то полночь. Принести тебе чай? Пеночка помотал головой, только теперь мало-помалу различая лицо Ибиса, и сел ровнее.   — Может, сегодня отпустят пораньше, во второй гостиной профессора, — шепотом сказал тот и потрепал его по щеке. — Попрошу у Осии смолу для тебя.  — …я сам пройду, не суетись, — оба выпрямились, услышав мужской голос от двери, и Ибис шмыгнул в кухню, оставив Пеночку одного. — Габриэль, я с гостем. Найдется для нас место? Дверь в первую гостиную сдвинулась, залив коридор неярким светом, и Пеночка едва успел рассмотреть двух гостей — сутулого, щуплого, чем-то похожего на птицу, и высокого, в длинном плаще. На секунду на его лице сверкнул металл, тень глубоко врезалась в шрам на щеке, но потом оба вошли в комнату и дверь закрылась. Первые слова гостей еще слышались ясно и отчетливо, но потом вздохнули, пробуждаясь, улавливающие звук панели и голоса будто заглушило подушкой.   — Ого, сам Мюррей, — тихо произнес Ибис, показавшись на пороге. — Держи. Разжуй хорошенько и больше спать не потянет. И как этот Мюррей только узнает, что Габриэль свободен? Смиты ушли минуту назад, а он тут как тут. Вкус смолы Пеночке никогда не нравился, и он только сделал вид, что кладет в рот маленький жесткий шарик. Ибис еще раз похлопал его по плечу, подкрутил у него над головой огонек керосиновой лампы, сделав его поярче, и тоже ушел в гостиную к Габриэлю.  Про Августа Мюррея Пеночка уже слышал, но никогда раньше не заставал его прихода. То позовут гости из другой гостиной, то Осия попросит помочь на кухне — а может, он просто спал, когда тот появлялся у них. Мюррей был главным покровителем их дома, самым близким к Габриэлю гостем, которого всегда ждали и были готовы принять, с кем вели долгие беседы, даже если его время уже истекло, и поэтому платил больше остальных. Пеночка часто задавался вопросом, что чувствует к нему Габриэль — любит ли он его? Хочет ли выйти за него замуж, как в сказках? Грустно ли ему, когда Мюррей уходит под утро? На кухне зажглась лампа, и света наконец-то стало достаточно, чтобы почитать. Потерев глаза, Пеночка прислушался к глухому бормотанию во второй гостиной, к звяканью посуды о края самонагревающейся ванны и сопению Осии, и вытащил смятый журнал из-за пояса. Наверное, у него будет время изучить его утром — сначала все будут спать, потом в суматохе сборов никто и не заметит, чем он занимается, и после полудня они с Осией останутся одни. Может, она попросит его помочь ей с ужином, или отнести заказ для гостей на общественную кухню, но до встречи с Эмилем у него точно будет море времени. Не было нужды сидеть у всех на виду, рискуя попасться Габриэлю или Песочнику, но руки сами тянулись пролистать страницы.  Как любой ребенок, Пеночка знал про магию. Панели в гостиных тоже работали от минускулов, как и реактор в подвале, подогревающий воду и плиту Осии. Когда Габриэль болел, то пил горячее из кружки с ними, и они были, в общем-то, обыденным делом. Но никогда раньше он не думал о том, что у каждой маленькой закорючки был перевод на общий язык, и что их можно чертить самому. В замусоленных мятых страницах было столько всего, что у Пеночки захватывало дух.   — Тебя Габриэль зовет, пошли. Стоило ему услышать шорох отодвигаемой двери, как он инстинктивно засунул журнал за спину и сел ровнее. Кажется, Зимородок ничего не заметил, только пристально осмотрел его, одернул одежду и подтолкнул, когда он поднялся на ноги. — Они там говорят про странное, не бери в голову.  Заполненная людьми гостиная с непривычки казалась сжавшейся. Чаще Пеночка проводил в ней время один — грелся на солнце, отодвинув дверь в сад, смотрел на ловца ветра с птицами из цветного стекла. Иногда чинил одежду, иногда читал, и пустая, почти без мебели комната казалась ему огромной. Гости сидели у столика для чайной церемонии, и Габриэль как раз проливал первую заварку, двигаясь плавнее, чем всегда. Свет фонарика падал на его резкий профиль, на полуприкрытые длинные ресницы, и Пеночка остановился в дверях, забыв, что ему здесь понадобилось. Габриэль смотрел на Мюррея, и Пеночка впервые увидел в его глазах такое выражение.  — Вот и самый младший мой воспитанник, — поймав его взгляд, Пеночка опомнился и сел, опустив голову. Теперь ему хотелось получше рассмотреть гостей, но по правилам ему нужно было делать вид, будто его здесь нет. — Пожалуйста, мистер Шу, вы можете побеседовать с ним.  — Ты не веришь, что он может ответить?   Пеночка, не удержавшись, посмотрел на гостей и поежился от пробежавшего внутри холодка. Мюррей снял свой плащ и теперь оставался в костюме-тройке по человеческой моде. Железные пластины закрывали половину головы и левый глаз; та часть лица, что оставалась на виду, была вся изрезана и измята.   — Я воспитал не одного воробья, так что могу о чем-то судить. Они не помнят своего языка, не знают традиций. Чистый лист.  — Значит, не врожденный инстинкт. Идет вразрез с тем, что говорят исследователи, но… Мистер Шу, приступайте наконец. Второй гость все-таки не был птицей, как сначала подумал Пеночка. Он сидел немного в стороне от Мюррея и Габриэля, зачем-то крутя в руках пустую чашку, и поднял взгляд только когда его подтолкнули в плечо.  — Я скажу тебе пару фраз, а ты постарайся понять, хорошо? Не знаю, на какой говор ты можешь откликнуться, поэтому попробуем самые распространенные. Мюррей усмехнулся, глядя на то, как его спутник массирует виски.  — Переводчики. Как только в их головы умещаются все эти языки. Мистер Шу наконец заговорил, вопросительно глядя Пеночке в глаза. Несколько раз повторил одно и то же слово, отчетливо выговаривая звуки. Потом сказал что-то вроде считалочки, но уже с другим произношением, более мягким и певучим. Пеночка слушал, переводя взгляд с него на Габриэля, который вдруг отодвинулся глубже в тень и отвернулся к окну.  — Значит, если врожденное знание и было, то даже к такому юному возрасту оно стирается, — заключил Мюррей, махнув рукой, чтобы переводчик замолчал. — Интересно. Возможно, перевоспитательные лагеря — это избыточная мера. Иди-ка сюда, малыш.  Пеночка еще думал о том, что говорил мистер Шу — как бы он ни старался, он не понимал ни слова, даже само звучание этой речи было ему незнакомым. О чем думал Габриэль, когда слушал его? Было ли сказано что-то из его прошлого, хотя бы одна фраза?   — Пеночка, подойди к гостю, — окликнул его Габриэль, и он послушно придвинулся поближе. От Августа Мюррея пахло табаком, конским навозом и еще чем-то нутряным, нездоровым.  — Какая немодная внешность, — мужчина осторожно взял его за подбородок, покрутил лицо так и эдак, рассматривая его со всех сторон. — Говоришь, полукровка?   — Дикая мать и отец-альбино, — Габриэль наблюдал за ними со своего места у очага, кутаясь в шелковый плед. В полумраке тот выглядел так, будто и не был поеден молью. — Какой-то из разумной ветви, но красавцем явно не был. Селекционер продал мне его за три тысячи, если бы я знал, что из него вырастет…  — Нет, задатки хороши. Чувствуется аутентичный фенотип, но облагороженный.  Пеночка стерпел прикосновение к волосам, повел плечом, пытаясь увернуться от цепких пальцев, изучающих его сложение. Этот человек смотрел слишком пристально — конечно, Габриэль был рядом и присматривал за ним, но…  — Что это у тебя? — Мюррей хотел посмотреть на его руки и увидел журнал, который Пеночка так и не успел спрятать по пути и теперь держал за спиной. — Любишь читать?   — Ибис его пристрастил. Наверное, просто смотрит на буквы, — вставил Габриэль, но мужчина не обратил на него внимания. Пеночка сделал шаг назад, не отрывая взгляда от его внимательного белесого глаза.  — «Вестник практической магии», вот как. Интересное чтиво. Когда-то я скупал все выпуски — тогда там еще не было таких красивых обложек. Про что тебе понравилось читать? Пеночка оглянулся на Габриэля, дождался его еле заметного кивка и раскрыл журнал на страницах о воздушных змеях.   — Он может летать, даже если не будет ветра, — он показал на модель змея с реактивным двигателем и тремя строчками минускулов. — И он красивый.  Мюррей рассмеялся, но по-доброму, и Пеночка тоже улыбнулся ему. Теперь тот не выглядел пугающим, и он даже понял, почему Габриэль так любил принимать его.   — Это самое главное — что красивый. Если когда-нибудь построишь его, не забудь показать мне. Габриэль, какое образование ты ему дашь? Тот махнул на Пеночку рукой, позволяя уйти, и пересел ближе к гостю. Закрывая дверь, он еще успел услышать его фразу:  — Ему хватит шитья. Он спокойный, усидчивый, и это может его прокормить.  Утром Габриэль не появился на завтраке. Такое порой случалось, если его задержал гость до самого утра, или если у него снова обострялись его боли — мучительные, выкручивающие все тело невралгии. В такие дни Ибис пропускал уроки и оставался в его комнате, пока не придет врач.  — Этна вчера сказала, что ты давно не играл с ее сестрой, — обратился к Пеночке Горлица, перемешивая витамины в своей чашке с чаем и мукой. — Тебе стоит дружить с детьми из других домов, даже если это сложно. Не сиди сегодня дома. Пеночка кивнул. Горлица редко разговаривал после того происшествия зимой — у них с Габриэлем случилась ссора, после которой тот обнулил его счет в доме. Теперь почти девятнадцатилетнему Горлице нужно было снова отрабатывать свой долг, и это могло затянуться на  годы. Горлица пытался обратиться к приставу, попросить помощи у гостей, но время шло, и он все оставался в доме. Старшие тайком посмеивались у него за спиной, но когда он говорил, слушали все.  Иногда Пеночка думал о том, почему Горлица так хотел уйти, и не находил ответа. Может быть, стоило спросить у него, но погруженный в себя взгляд и бледное, строгое лицо пугали. Пока старшие собирались на уроки, он успел почитать журнал, устроившись на верхней ступеньке лестницы. Многие слова он не понимал, даже когда проговаривал их вслух — гости всегда удивлялись тому, какая у него хорошая память и какой он смышленый, но ему еще ни разу не приходилось слышать вещи вроде «фазовый переход» или «диполь». Он как раз перечитывал заново особенно сложное предложение с какими-то цифрами и буквами, когда отворилась дверь в комнаты старших, и Пеночка по шагам узнал Горлицу. Будь это кто-то другой — за исключением, пожалуй, Иволги — он бы спрятал журнал под полу халата, но Горлице можно было верить.  — Осторожнее с этим, — помолчав, тихо сказал тот и начал медленно, как старик, спускаться по лестнице. Он всегда уходил первым. — Габриэль может не одобрить. Выбросит, а тебе объясняться с хозяином.  Пеночка сложил журнал и сунул его в рукав халата, невольно оглянувшись на ступени, ведущие к третьему этажу и комнате Габриэля.   — Пойдем. Тебе нужно завести друзей в этом месте. Чтение тебе не поможет. На лишенной деревьев улице уже немилосердно пекло солнце. Даже если Пеночка и выбирался наружу в такое время, то шел к забившемуся в угол квартала Ткацкому дому, к старикам и старухам, которые решили не уходить в мир за стеной. Пока они занимались стиркой и шитьем, он наблюдал за ними, играл в самодельные игрушки, иногда слушал их рассказы, путаясь в событиях и персонажах.  Горлица свернул к началу улицы, к ратуше, прилепившейся к высокой стене. Туда уже тянулись взрослые из других домов — кто-то учиться, кто-то преподавать. Туда приходили и учителя из города, и всякие ученые, которые рассказывали про то, как уберечься от болезней. Пока что Пеночку туда не пускали, и он, проводив Горлицу взглядом, пошел в другую сторону — к маленькому, почти засохшему скверу в конце улицы. Журнал терся о спину, и Пеночка вздохнул, поправляя его.  — Тебя не наказали? Тебя давно не было, — первым его заметил Фили, и с тихим шорохом листвы развернул свое тело к нему. Пока что у него не было лица, и он носил керамическую маску с удивленно распахнутыми глазами. Убедившись, что Пеночка прочел его жесты, он продолжил говорить. — Мы хотим поиграть в резиночку. Будешь с нами?  — Что он там машет? — Ада, скривив рот, взглянула на гибкие пятипалые ветви, когда-то специально обрезанные так, чтобы Фили мог разговаривать жестами. — Кто-нибудь, скажите, что это бревно говорит.  На Пеночку она и не смотрела. Фили развернулся к ней, каким-то шестым чувством уловив ее голос, но не способный разобрать слова, показал вопросительный жест, на который никто не ответил.   — Невежливо говорить так, чтобы он не слышал, — тихо сказал Пеночка. — Если не можешь разговаривать на жестовом языке, попроси других.  — Кого? Тебя? Ада была из Железного дома, красивая, нервная, как все девушки оттуда. Пеночка обвел взглядом остальных детей, скучившихся за ее спиной — Маэ, который раньше делал дудочки всем, кто попросит, Вербену с кипенно-белыми локонами, которые та заплетала в пышные косы, близнецов Танги и Гора, на маленькую Доломит, сверкающую под солнцем так, что глазам становилось больно. Она и сама не могла говорить вслух, и теперь на ее шее висела графитная дощечка с полустершимися словами.   — Ты ведь можешь перевести ей, — медленно сказал он руками, глядя в белое, пока еще грубо высеченное лицо Доломит. — Вы все можете. Почему не переведете? Если бы было больше автотрофов-детей, таких, как Фили. Если бы Доломит была не единственным неоргаником, которого пока не водили на занятия в Ратушу…  — Ты один такой чудила, — Ада тоже посмотрела на остальных и улыбнулась ему. Если бы не ее тон, Пеночка бы даже подумал, что на самом деле она не зла на него, что все это глупая затянувшаяся шутка. — Вы друг другу подходите. Дерево и урод-воробей. Уходи туда, откуда пришел, и бревно с собой забирай. Хотя бы Фили не слышал того, что она говорила. Они устроились в саду Опалового дома, душном от стоящей в воздухе влаги — Пеночка на позеленевших ото мха качелях, Фили рядом, оперевшись на ствол старой яблони.   — Куда ты пропадаешь? Когда не стало тебя и Ориона, Ада подговорила всех не разговаривать со мной и Доломит. Пеночка едва успевал разбирать имена, которые показывал Фили, и еще несколько минут обдумывал, как ему обойтись теми жестами, которые он знал.  — Сначала Габриэль, — он показывал это имя мучительно долго, несколько раз сбившись и начав заново. — Габриэль сказал мне заняться вышивкой, я три дня работал. Потом помогал Осии.  Потом ему просто не хотелось выходить на жаркую улицу и он то сидел дома, перечитывая книги, которые ему приносили старшие, то гулял в саду. Даже когда Ада еще не стала верховодить в их компании, ему все равно не нравилось играть с ней.  Фили качнул головой. Пеночка никогда не мог понять, что у него на уме — грустно ли ему, что их выгнали? Обижен ли он? Взрослые автотрофы уже умели подражать человеческим эмоциям, но Фили был еще совсем маленьким. Даже его кора была еще нежного оливкового цвета.   — Чем ты занимаешься, когда один? — спросил он, когда молчание затянулось. Должно быть, Эмиль уже вышел гулять и ждет его во дворе.  — Слушаю, о чем говорят деревья. Сплю, — Фили употребил еще какое-то слово, но его Пеночка не понял. Он учился жестовому языку у Ориона, но тот давно уже не выходил на улицу, и так и не успел рассказать ему про еще многие слова.   — Я рисую, читаю. Смотри. На всякий случай оглядевшись, он вытащил из-под халата нагревшийся журнал, пролистал его перед маской Фили. Как автотрофы видят мир, он так до конца и не разобрался — вроде бы они как-то считывали жесты и замечали других на улице, но при этом они никогда не занимались живописью или вышивкой, и как будто ждали, что им прочтут вслух листовки с доски объявлений.   — Про что тут написано? — как он и думал, Фили ничего не понял. Пеночка вздохнул, снова откинувшись на прохладную спинку качели, и с тоской подумал об Эмиле. Он сам надеялся на то, что тот объяснит ему, про что было написано в этом журнале. Можно было попрощаться прямо сейчас, проскользнуть сквозь Птичий дом в сад и вскарабкаться на стену, перебраться к нему, но Горлица сказал, что ему нужны друзья здесь.   — Я и сам не до конца понимаю. Это не сказки. Сейчас расскажу. Белая маска Фили бесстрастно следила за его жестами. Солнце стояло прямо над головами, издалека доносились голоса Ады и близнецов, в воздухе над Опаловым домом разливалась прозрачная радуга. Пеночка перевернул несколько страниц, открыв журнал на статье про кристаллы в медицине, и почему-то начал рассказывать про Эмиля.   — Вчера я сказал про тебя миссис Тейлор и она сказала, что с тобой нельзя общаться. Пеночка отодвинулся от стены и неловко переступил с ноги на ногу, едва не свалившись с ходуль. Взгляд Эмиля был холодным и враждебным; когда Фили сказал, что у них не получится дружить, Пеночка не мог подумать о том, что это станет правдой так скоро.  — Тебе нужно держаться за стеной, иначе тебя сдадут в перевоспитательный лагерь, и что ты грязный, и вы все молитесь грязным богам, — Эмиль говорил совсем тихо, его голос заглушало уханье паровых труб, но Пеночка слышал каждое слово. — И что у тебя только одно на уме, потому что ты малолетняя проститутка. Вот же карга. Я ей все стекла повыбиваю, если она еще такое скажет. И что ты там стоишь? Лезь быстрее, а то тебя увидят.  — Это не смешно, — Пеночка подтянулся, оттолкнул ходули в траву, чтобы те упали бесшумно, и торопливо перебрался через стену, оцарапавшись о камень. — Ты меня напугал.  — Да я же просто рассказываю. Тише, мама сегодня дома, она спит. Принес журнал? Есть у меня идея. Фили пообещал сохранить в секрете то, что ему рассказал Пеночка, но никак не мог понять, зачем ему перелезать через стену, рискуя быть пойманным людьми из внешнего мира, если на их улице были другие дети, такие же, как Эмиль. Он несколько раз повторил вопросительный жест, даже прикоснулся веткой к лицу Пеночки, чтобы понять, какое у него было выражение, спросил, не влюбился ли он. Все знали, что если выйти за стену без разрешения, то тебя изловят и накажут — в лучшем случае выпорют и сдадут хозяину дома, в худшем отправят на перевоспитание. Может быть, даже забьют на мясо, если решат, что дурной характер не исправить. Старшие мальчики все-таки находили способ уходить на прогулки по городу, но порой они не возвращались не по своей воле, и про каждый такой случай пристав рассказывал на общем собрании квартала. Пеночка сидел в полутемном сарае, в котором гудели осы, смотрел, как Эмиль каким-то чудом разбирается в плохо пропечатанных рядах минускул, вычеркивая лишние, и думал о том, что это веселее, чем играть в веревочку.   — Смотри, вот эта строчка про воздух и тяжесть, да? — он послушно заглянул на страницу и кивнул, хотя у него так и не получилось разобраться в этой статье. — Вот это, похоже, печатают вообще везде, поэтому оставляем. Вдруг не будет работать без этого. Значит, куда-то сюда они засунули минускул про всасывание воздуха.   — Эмиль, тебе правда шесть лет? — «Ты правда не считаешь меня отвратительным?»  — Шесть и четыре месяца, — тот листал какой-то другой выпуск журнала, вытащив его из высокой грязной стопки. — А что? Пеночка помотал головой, и Эмиль не стал допытываться. Таких же, как он, в квартале просто не было. И так же, как в этом сарае, тоже нигде не было, даже в сонном Ткацком доме или на коленях у Габриэля.   — Нашел! — он вздрогнул от торжествующего возгласа, и невольно посмотрел на виднеющиеся в дверном проеме окна. Эмиль ведь сам говорил не разбудить маму. — Смотри, мы возьмем эту строчку с робота, тут сопло втягивает горячий воздух, и на нем змей будет еще быстрее! И вот эту коробочку тогда тоже по этому чертежу сделаем, в нее зальем топливо, и оно будет тлеть, здорово, да? Пеночка кивнул, заразившись его порывом, и следом за ним вскочил к отведенному под воздушного змея верстаку. Эмиль сунул ему журналы с подчеркнутыми нужными строчками, резец и кристаллы, сам принялся рыться в ящиках с деталями, с грохотом переворачивая все, что в них было.  «Как ты можешь смотреть на меня как на равного?»  — Вот, почти то, что надо, — он сдул волосы с лица, потом ожесточенно откинул их пыльной рукой, и Пеночка отступил от него на шаг, чтобы не запачкаться. Он почти закончил с минускулами — строчки были кривоваты, но уже начинали слабо светиться. — Сейчас я вот сюда припаяю, а вот тут дырку, а ты принеси масло. Не заляпайся только, а то снова разноешься.  Эмиль все собирал сам. На самом деле взятая из другого чертежа деталь была сложнее, чем тот описывал — поначалу Пеночка еще слушал его объяснения, но потом просто сидел и смотрел на то, как свет играет в его волосах. Они казались такими же тонкими, как у Вербены, только она не разрешала трогать свои косы, и начинала сердиться, если кто-то касался их случайно.   — Ты всегда так пялишься? — оказалось, что Эмиль уже несколько секунд смотрел на него в ответ, и Пеночка, опомнившись, помотал головой. Потом подумал и все-таки кивнул. — Ты странный. Это потому что ты из того квартала? Пеночка пожал плечами. Там были всякие дети, и им тоже не нравилось то, как он иногда задумывался. Не зря же с ним хотели дружить только Фили, Орион и Доломит.   — Ладно, можешь смотреть, — Эмиль помялся, потом отвернулся от него так, чтобы не видеть его, и продолжил подтягивать гайки.  В их квартале по праздникам тоже запускали воздушных змеев — легких, ярко раскрашенных, с фонарями и лампами, чтобы на них можно было любоваться в ночи, и они раскачивались над домами, закрыв собой все небо. Никогда за всю жизнь Пеночка не видел такого змея, как у Эмиля — с железными заклепками, мотором и установленными над турбиной кристаллами.   — Давай сначала запустим его тут, я только подкручу его, чтобы не взлетел высоко, а ты держи за леску. Вот, намотай на руку и сиди. Эмиль сам завязал ее вокруг его запястья, пыхтя от усердия, и Пеночка вдруг не удержался и коснулся его нечесаных волос, мягких, как самый лучший мех. Пальцы задели ухо, такое розовое и прозрачное по сравнению с ними, коснулись влажной от пота шеи, и тут Эмиль отмахнулся от них, отвернувшись к готовому змею, распластавшемуся на полу.  — На счет три, понял? — он чиркнул спичкой о подошву ботинка и поджег фитиль.  Пеночка подобрался, теперь не отрывая взгляда от огонька. В последнюю секунду ему вдруг захотелось остановить Эмиля, крикнуть, чтобы он затушил его, или самому накрыть ладонью, но это чувство так и застряло в груди.  Змей ожил раньше, чем Эмиль досчитал. Пеночка успел только зажмуриться и зажать уши руками, когда тот вдруг рванулся вперед, потащив его за собой по заваленному инструментами полу, дым из двигателя забился в нос и рот, едкий и маслянистый.  Что-то залязгало и свалилось с верстака, Эмиль вскрикнул — кажется, «Поберегись!», и потом змей и Пеночка вместе с ним вывалились на садовую дорожку и замерли там.    — Ты живой? — Эмиль не сразу сумел выбраться из сарая. Лежа с закрытыми глазами, Пеночка слышал, как тот пробирается через какие-то завалы, то и дело ойкая и спотыкаясь.   — Мне кажется, не очень, — на языке все еще был вкус дыма, Пеночка кашлянул, утерся рукавом, и все-таки разлепил глаза. Лицо Эмиля казалось черным, как у какого-нибудь неорганика. — Так и должно было случиться?  — Ну, в общем-то, да — то есть он полетел, понимаешь? Но я думал, что он будет летать медленнее, — Эмиль с облегчением вздохнул, убедившись, что он еще способен разговаривать, и принялся распутывать его руку. Иногда ее жгло от его прикосновений, и Пеночка побаивался смотреть на нее. Хватит с него и того, что он оцарапался о стену, а уж если он еще и запястье поранил, Габриэль его больше никогда не выпустит из дома.  — Это все тот двигатель. Слишком сильный, — успел прошелестеть он, едва шевеля сухими губами. — Попробуем его уменьшить. Только в следующий раз ты держи его, хорошо?  — Мистер Нойманн, я же просила не шуметь до вечера! — оба вздрогнули от грохота распахнувшейся двери. Пеночка не оглядываясь рванулся прочь, но так и не распутанная Эмилем леска врезалась в запястье и дернула его обратно. — А это еще кто? Эмиль! Наверное, это та соседка. Если он сейчас не выберется, то его поймают и сдадут в перевоспитательный лагерь, а там воробьев морят голодом и пытают. Может быть, даже будут ставить на нем опыты. Леска запуталась и свилась свободным концом в кольцо; как бы он ни старался высвободить руку, шаги становились все ближе, пока над ним не нависла тень.  — О чем ты вообще думал? Это же маленький воробей, ты бы хоть голову включил, Эмиль! Погоди, малышка, сейчас я тебя распутаю. Испугалась?  — Я думал, что он полетит, птицы же умеют летать, — лепетал позади них Эмиль. Пеночка поднял голову и встретился взглядом с почти такими же, как у Эмиля, глазами, только немного светлее.   — Я тебя на пальму посажу и заставлю есть кокосы, посмотрим, как ты с этим справишься, — женщина опустилась перед ним на корточки и быстро развязала леску, цокнула языком, осмотрев запястье. — Ничего, кости целы, а все остальное заживет. Ну вы оба и чумазые. Как тебя зовут, маленькая? Пеночка не стал поправлять ее. Она, кажется, даже не ждала ответа — плюнув на платок, оттерла пятно с его щеки, пригладила волосы, извинившись, когда дернула за колтун и Пеночка поморщился.   — Откуда она тут вообще? Ты свободная? Да, клейма нет, или я не вижу… Эмиль Нойманн, не желаешь объясниться?  — Ты только не ругайся, хорошо? — Эмиль тоже появился в поле зрения Пеночки, почти что и не обеспокоенный тем, что они разбудили его маму. И выглядел он куда чище, если судить по тому, как запачкался платок миссис Нойманн. — Пеночка из-за стены. Из-за той самой стены, понимаешь? Миссис Тейлор сказала, что надо сказать полиции, но ты сама посмотри…  — Глаза б мои не глядели, — его мама отмахнулась от него, окинула Пеночку новым взглядом, от которого он снова съежился. — Вот оно что. Не знаю, как вы там живете, но я так понимаю, что если ты придешь домой вся выпачканная, то тебя накажут.  Пеночка кивнул и она вздохнула, снова погладив его по голове.   — Взяла выходной, называется. Отоспалась, называется — спасибо, сын. Тащи ведро, будем оттирать твою подружку. А ты не дрожи мне тут. Раз влезла к нам, дрожать уже поздно.    Мама Нойманн так и не разобралась, что на самом деле он не девочка, пускай у него и длинные волосы, но она как могла оттерла пятна с его халата («Ну и ткань, право слово, ее даже керосин не берет»), расчесала и умыла его, хотя он мог справиться и сам («Ты с этими волосами будешь до вечера возиться, давай я помогу»), и накормила его изюмом, не найдя на кухне ничего другого, что можно было бы давать воробьям. Эмиль крутился рядом, глупо улыбаясь дрожащему в мокрой одежде Пеночке, и все рассказывал ей про змея.   — Когда еще придешь к нам — надень вот это, ясно? — она встряхнула перед Пеночкой штанами и рубахой, кинула их на и так заваленный какими-то тряпками стул. — И если зайдет старая Тейлор, скажи, что убираешься у нас. Эмиль, слышал? Скажешь это за свою подружку. Сарай до запуска воздушного змея казался теперь по-настоящему опрятным и упорядоченным — в доме Нойманнов Пеночка боялся лишний раз повернуться, чтобы ничего не задеть, и все никак не мог оторвать взгляд от гор хлама, которые чудом сохраняли равновесие. Обломки мобилей были даже на кухонном столе, прямо по соседству с сеткой овощей. И повсюду были цветы — вьющиеся, ползущие по стенам густыми кистями. Здесь пахло едой, железом, машинным маслом, резкими духами и чем-то еще, что Пеночка никак не мог уловить до конца.  Потом его оставили сидеть в углу кухни, поедая изюм из пиалы с отколотым краем, и ушли смотреть воздушного змея. Пеночка следил за ними через мутное окно с толстыми выпуклыми стеклами — две фигуры, склонившиеся над распластанным искореженным от удара о землю змеем, женщина и мальчик, спорящие, что-то измеряющие. Эмиль тряс журналом, в котором они нашли чертеж двигателя; мама Нойманн выхватила его и шутливо ударила им его по голове, потом развернула и начала на что-то показывать, ее голос терялся в двойном стекле окна. Пеночка доел изюм, осмотрел халат, уже не такой грязный, но все еще вызывающе пятнистый, и вышел к ним.   Перелезая через стену, он уже не боялся запачкаться о мох. Сад встретил его как будто совсем другим воздухом — еще недавно он дышал чем-то обжитым, сложным, похожим на самих Нойманнов, а теперь он чувствовал только влажность пруда и слабый медовый запах спиреи.   — Где шатался целый день? — Осия встретила его на пороге кухни, держа в руках список закусок, заказанных для сегодняшних гостей, но увидела испачканную и еще влажную одежду и отступила в сторону. — Ты что, в грязи валялся? Я-то думала, что у тебя голова на плечах есть, а ты…  — Я постираю, — он даже не стал дожидаться, когда ему прикажут это сделать, и сразу прошел в подвал. — Скоро придут остальные, они сбегают за едой.  — Ну конечно, постираешь. Конечно, сбегают, — Осия следила за ним со странным выражением в маленьких черных глазках. — Какой-то ты сегодня оживленный.  Пеночка пожал плечами и вытащил из-под высокого стола большой таз, отодвинув плошку с подношением для воробьиного бога. Реактор мерно гудел в углу, отмеряя сотни и тысячи единиц энергии, нагревая воду для стирки и питая болезненно яркую, постоянно перегорающую дуговую лампочку под потолком.   — Ничего не хочешь рассказать? — Осия так и стояла на верхних ступенях лестницы, наблюдая за тем, как он разводил в тазу мыльный раствор и раздевался. Пеночка помотал головой, завязал волосы в узел и с глубоким вздохом погрузил халат в густую пену. Как бы ни старалась мама Нойманн облегчить ему задачу, сегодняшняя стирка затянется надолго.  — Принесу тебе поесть, когда все закончат, — наконец произнесла Осия, и он поблагодарил ее, уже ушедшую к жаровне. Почему-то сегодня необходимость целый вечер сидеть и тереть щеткой пятна сажи и керосина казалась даже приятной. Он как будто еще не до конца вернулся в дом, не втянулся в его порядки. Как будто этот вечер, проведенный у Нойманнов, еще не закончился. Сверху доносились голоса. Габриэль рассказывал про страну, где солнце вставало раньше всех прочих, и в другой день Пеночке хотелось бы послушать не урывками, но сейчас он отложил в сторону мыльную щетку, утер вспотевший лоб и сел в углу рядом с алтарем, чтобы отдышаться. Слова Габриэля сливались в убаюкивающее бормотание, лакированный бог был теплым и неожиданно удобным, и Пеночка обнял его, решив посидеть с закрытыми глазами хотя бы минуту. Торопиться ему было некуда, его все равно никто не пустит к гостям с синяками и ссадинами.    — Я-то думал, ты стираешь, — Габриэль стоял прямо перед ним, уже переодетый в вечерние одежды. Спросонья журавли на них казались живыми — складки колыхнулись и птицы будто всплеснули крыльями. Пеночка потер глаза, не отрывая взгляда от вышивки. — Ну-ка встань. Габриэль небрежно осмотрел его запястья, сжал пальцы прямо на ссадине и Пеночка поморщился, сдержав ойканье. Потом отыскал синяки на боках, разбитую коленку, которую мама Нойманн прижгла йодом, и хмыкнул, легко оттолкнув Пеночку от себя.  — Я смотрю, у тебя начинает складываться с детьми.  Подвал был слишком тесен для него. Сегодня Габриэль сделал себе низкую прическу, но даже так он задевал головой лампочку и потому держался в стороне от нее. В тени подводка на его глазах теплилась неверным зеленым светом.  Пеночка опустил голову. Габриэль не был рад за него — наверное, он вообще впервые был настолько им недоволен. Пеночка и раньше пачкался и ставил себе синяки, но Габриэль никогда раньше не смотрел на него так холодно.   — Записка от мистера Мюррея, — он выронил ее от неожиданности и торопливо подобрал с пола, протянул обратно Габриэлю, но тот только отмахнулся. — Читай. Ты же у нас такой чтец, Пеночка. Почерк был убористый, без завитушек и красивых размашистых подчеркиваний, которым учили старших мальчиков в Ратуше. Пеночка попытался разобрать слова в тени, которую отбрасывал Габриэль, но потом все-таки шагнул в сторону, под свет лампочки. Ему понадобилось несколько минут, чтобы прочесть все от начала до конца. Все это время Габриэль молча смотрел на него, и под этим взглядом Пеночке вдруг остро захотелось одеться, пускай даже его халат все еще мок в тазу.   — Ну? Что там написано? Или ты все-таки только смотришь на слова?  Пеночка повел плечом. Он все перечитывал записку, но ее смысл как будто не хотел складываться в его голове. «Учителя логики, математики и физики», «квота на лиц нечеловеческого происхождения», «возможности для ребенка». Это он ребенок?   — Давай я, — Габриэль попытался выхватить записку, но он отскочил к лестнице. Оттуда дохнуло вечером и влагой — на улице шел дождь, а он и не знал. — Пеночка, отдай письмо мне.   — Я буду учиться в Ратуше? — он поднял глаза на Габриэля, и ему на секунду показалось, будто тот растерялся. — Здесь написано про учителей.  — Там такому не учат. Август решил оплатить тебе репетиторов, — Габриэль все-таки выхватил записку из его руки, пробежал ее глазами и кивнул. — Ты ведь особенный. Эти деньги могли бы пойти на дом, но ты заслуживаешь их больше, чем остальные. В подвале было так тихо, что теперь они слышали, как хлещет дождь по крыше дома. Наверное, он должен был радоваться. Эмиля учила его мама и на следующий год он должен был пойти в школу; еще немного, и ему стало бы скучно с Пеночкой. Сейчас нужно было думать о том, что они смогут общаться на равных, и что он, может быть, даже будет по-настоящему понимать его журналы и объяснения мамы Нойманн, что учиться так интересно, но почему-то Пеночка замер на нижней ступеньке лестницы и только смотрел на Габриэля, обхватившего себя руками.   — Иди сюда, — вздохнув, велел тот, и Пеночка послушался. Шагнув к нему, он уткнулся лицом в холодную ткань, совсем не согревшуюся в подвале. Журавли плыли и переливались перед его взглядом, и Габриэль утер его лицо своей ладонью. — Ты должен быть благодарен Августу. Не знаю, что взбрело ему в голову, но он решил потратить на тебя большие деньги. Нельзя дать ему пожалеть об этом. Пеночка кивнул. Как бы он ни старался не заплакать — не разныться как девчонка — слезы не удерживались внутри. Габриэль сначала стирал их, потом сел перед ним и прижал его к себе.   — Теперь у тебя будет совсем другое будущее. Знания дают свободу, Пеночка, поверь старой птице. Даже представить не могу, какая жизнь тебя ждет. Ну же, улыбнись — я так горжусь тобой. Учись хорошо за меня. Пеночка улыбнулся сквозь слезы. Габриэль так хорошо говорил на всеобщем, и все равно иногда делал такие глупые ошибки.   — Сегодня вряд ли кто-нибудь придет, — Габриэль нежно погладил его по волосам, крепче приобнял одной рукой, и Пеночке наконец стало легче. — Можешь поспать в моей комнате. А завтра позовем портного и сошьем тебе новый халат — не пойдешь же ты на уроки в старье. Иди наверх, трещотка. Хватит сидеть в подвале.  Из-за ливня было не видно даже пруд с карпами, не говоря уже о стене. Пеночка постоял за дверью, кутаясь в белую накидку Габриэля, глядя на поникшие ветки деревьев и пытаясь угадать, что сейчас делают Эмиль и мама Нойманн. Сначала ему хотелось добежать до них, заглянуть в их сад хотя бы на минутку и рассказать, что теперь он тоже будет по-настоящему учиться, но он бы точно заляпал легкий шелк, расшитый птицами. Он всем поделится завтра, только нужно будет найти время — сначала портной, потом самое первое занятие с учителем, пока еще непонятно, каким. Габриэль сказал, что это какой-то мистер Хилл из приюта святых ветров. Наверное, он для начала будет учить самым простым вещам, счету, правописанию — тому же, чему учат старших мальчиков. Вот он удивится, когда узнает, сколько всего ему уже успел показать Ибис.   — Стоит там полуголый, сейчас простудится, — Осия с грохотом распахнула заднюю дверь, и Пеночка зачарованно уставился на затрепетавшую еще сильнее накидку, подсвеченную оранжевыми огнями кухни и коридора. — Давай в дом, академик, нагулялся. Ужин уже в пятый раз подогреваю.  И Пеночка пошел в дом.