♪ ♫ ♬
— Кобра, признайся, это ты для меня постарался? Ужин при свечах, как это чертовски романтично! — старое-доброе прозвище частенько срывается с болтливых и насмешливых губ; Дамиано любит подшучивать над Томасом — тот только удивленно хлопает ресницами и принимает всё как данность, — и иногда так зашучивается, что заходит непростительно далеко: — Как пожелаешь, детка, сегодня я ублажу тебя. — Ребята, ребята, — хрипловато кричит где-то на периферии праздничного стола восторженная Виктория, носящаяся вокруг них резвой горной ланью. — Все это слышали? Это было горячо! Непотребство попадает на камеру смартфона, оттуда — в чей-то аккаунт на «Ютуб’е», а уже из аккаунта расползается по всей мировой сети, но Дамиано критически наплевать, Дамиано мало волнует, что подумают о нем окружающие, его не приучили обмысливать каждый шаг и прощупывать почву под ногами перед тем, как ступить: его жизненные скачки — это скачки молодого и буйного сайгака, и он балагурит напропалую. Томасу, похоже, нравится, иначе не принимал бы его шутки со смущенной улыбкой. Порой Дамиано по незрелой дурости не понимает очень многого: например, почему Томас частенько молча разворачивается и уходит, когда он дружески обнимает какую-нибудь девицу из числа их многочисленных общих знакомых. Или, например, почему у Томаса так плывет взгляд, когда его берут за волосы, прихватывают на макушке крепкой пятерней и под светом софитов засасывают на виду у многотысячной толпы в запекшиеся от горячего дыхания губы. Или вот еще, например, почему Томас с таким упоением, с возросшим стократ вдохновением терзает гитарные струны, когда Дамиано подходит к нему прямо на сцене, заглядывает в глаза долгим проникновенным взглядом и начинает петь как будто бы для него одного, и непременно — о любви. В такие моменты у самого Дамиано тоже перехватывает дыхание в горле, на секунду сцена исчезает, всё исчезает; над ними плывут каравеллы снегов, уши закладывает звенящей тишиной, губы шевелятся, выговаривая слова, голос то сходит до проникновенного шепота, то восходит крещендо, пальцы Томаса порхают над струнами, и если он все-таки боженькин ангел, то Дамиано совсем иного, искусительного племени, он суккуб в штанах или инкуб в юбке, и было бы наивно полагать, что ангелы совершенно, ни капли не подвластны их чарам. Дамиано-инкуб так расходится, что творит на публике полнейший беспредел: подлетает к Томасу, опускается перед ним на колени — аккурат перед резонаторным отверстием гитары, откуда льется и оглушает мелодия, — и бесстыдно совращает эту гитару, совершая непотребные возвратно-поступательные движения над ее верхней декой. Его сексуальная пантомима вызывает бурный отклик зала, визги и крики, что чувствует Томас — Дамиано не понимает, ангелы сами никогда не устраивают пошлостей, это прерогатива инкубов; пальцы ангела всё так же четко и безупречно цепляют струны, пальцы цепляют сердце, шутки рано или поздно всегда без исключений перестают быть шутками, а игры, если долго в них играть, становятся новой жизнью, вытесняя жизнь прежнюю. В другой раз — очень и очень часто — Дамиано выполняет немного опасный, но полюбившийся им всем трюк: аккуратно подбирается к Томасу со спины, присаживается на корточки, ловко подлезает ему между широко расставленных ног и, усадив себе на плечи, вместе с ним выпрямляется в полный рост. Томас продолжает увлеченно играть, Дамиано пыхтит, напрягается в жилах и мышцах, но держит, к ним подбегает Виктория, падает перед ними на спину, задирает ноги и брыкается, осчастливленная их совместными выходками; они любят баловаться, но чем дальше, тем острее Дамиано чувствует, что баловство превращается в привычку, а привычка, в свою очередь, срастается с ним костями, что-то в нем замещает, подлатывает мелкие трещины, заполняет и обволакивает.♪ ♫ ♬
Дамиано ловит себя на неадеквате ровно после судьбоносной победы на Евровидении, когда по возвращении на родину вдруг выясняется, что любят и обожают их далеко не все. Они без пяти минут звезды, но рухнувшая на них мировая слава не успела еще принести своих плодов, папарацци не успели обложить осадным кольцом, город по старой памяти открыт их стопам, Рим приглашает на свои очаровательные глинобитные улочки, обсаженные скарлатными розами, выстеленные полированной брусчаткой и залитые рдяным солнцем, и вот на этих-то улицах, под лантернами разгорающихся к сумеркам фонарей четверку и подстерегает неприятная неожиданность. — Эй! — окликают их сбоку от окутанных табачным и угольным дымком ресторанных дверей; окликают грубо и хамовато, а вослед несется добивающий позорный свист: так освистывают незадачливых артистов, под шквалом тухлых помидоров сгоняя со сцены, или подзывают в переулке дешевую проститутку. — Хэй, фрочио! Виктория первой замирает на месте, как подсеченная, и глаза ее недобро сужаются, точно у дикой камышовой кошки, которую потревожили на безмятежной вечерней прогулке, Итан выпрямляется и застывает с удивленным и даже чуточку недоумевающим выражением молодого невозмутимого индейца, еще пока не научившегося бесстрастно снимать с противника скальп, а Дамиано забывает стереть с губ самодовольную улыбку да так и оборачивается на дерзкий окрик с растянутым в белоснежном оскале ртом, только вот уголки его с каждой секундой сползают всё ниже и ниже, не оставляя от радости и следа, и лишь один Томас Раджи вздрагивает и чуть заметно — различит только тот, кто знает как облупленного, — сутулится, неосознанно втягивая голову в плечи. Томасу по-всякому доставалось в школьные годы, и тело продолжает носить в себе эту память и по сей день. — Эй, вы! Позор для Италии! Из-за вас таких будут думать, что тут одни геи да трансы! Оппонентов тоже четверо, все коренные итальянцы, крепкого телосложения, одеты проще некуда, лица — тоже простые и ничем, кроме отпечатка впитанных с материнским молоком традиций и устоев, не обременены. — Что он сказал? — Дамиано наконец очухивается и вырывается вперед, опережая даже бойкую и боевую Викторию. — Кто позор для Италии? Может, ты сам — позор для Италии? Говорит он много, а жестикулирует так двусмысленно, будто ещё немного — и сорвётся, и двинет оппонента по морде, испортив им и без того шаткую, как качели, после кокаинового скандала репутацию на родине; от оскорблений общих доходит до оскорблений личных, и молодчики цепляются за Томаса, как за явного «пассива», если только допустить его гомосексуальность. Томаса обзывают шлюхой, подстилкой и членососом, и вот тогда Дамиано окончательно и бесповоротно срывает, он делает вперед опрометчивый широкий шаг, внутри закипает такое неистовое негодование, плавно перетекающее в бешенство, что уже и Виктория ударяет по тормозам и хватает его за руку, деликатно оттаскивая в сторону из эпицентра взрывоопасной уличной склоки. Дамиано упирается пятками в расшатанную брусчатку, выискивая в ней зазоры и не желая позорно отступать, скалит зубы, язвит, но Виктория оказывается если и не сильнее, то всяко благоразумнее, и каким-то чудом ухитряется увести всех троих прочь. Итан и Томас уходят сами, упрямится только один Дамиано, но и его общими силами уволакивают от греха подальше.♪ ♫ ♬
Перерожденный Джон Леннон, боженькин ангел этим вечером молчалив и не веселится, не улыбается светлой детской улыбкой — лишь задумчиво смотрит в стену, посерьезневший, растерявший свою легковесность и оставивший при себе только угловатость. Дамиано взбудораженно ходит взад-вперед, меряя шагами пространство гостиной в их репетиционной студии, где все они четверо пообжились настолько, что давно уже днюют и ночуют, оставив родные дома за спиной. — Не расстраивайся, — в сотый раз упрашивает Виктория, подбираясь к сидящему на диване Томасу, обвивая его руками за плечи и целуя во взъерошенную макушку, но тот остается нем как рыба, и она повторяет еще раз, с нажимом: — Не расстраивайся. Они просто засранцы и конченые ублюдки. Томас согласно кивает, но живее не становится, и тогда Дамиано заступает Виктории на смену: тормошит его, пытаясь разогнать тоску, с наигранной бодростью болтает всякую чушь, пускай уже и сам понимает, что это не поможет, что вечер безвозвратно испорчен, и хоть прекрасно знает, что завтра всё забудется, завтра будет новый день — все равно тщетно бьется над осколками дня уходящего, склеивая из них какую-то острую и угловатую химеру. — Кобра… Томас, ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты же знаешь, что я не дам тебя в обиду. Мы все тебя любим, Томас, — шепчет он ему на ухо, склоняясь низко-низко, но только чувствует, как плечи боженькиного ангела под его руками беспокойно и кротко вздрагивают, и тот почему-то вырывается из их ласкового плена, резко и решительно поднимаясь с дивана. Улыбается всем блуждающей и отрешенной улыбкой, и уходит — говорит, что спать, что до утра. …Когда все разбредаются, Дамиано долго сидит в одиночестве в пустоте гостиной и смотрит, как искусственный свет становится совсем мерклым, задавленный черной латинской ночью; с улицы тянет травянистой прохладой, где-то в комнатах коротко и пронзительно тявкает Чили, мелкая карамельно-плюшевая собачка Виктории, но кроме этого в их обычно шумном доме царит тишина, слитая с завесой курительного смога под потолком. Дамиано не сразу замечает Томаса. Просто в какой-то миг улавливает легкий зуд между лопаток и резко оборачивается, сталкиваясь с ним глаза в глаза. Томас стоит на пороге и впервые ощущается по-настоящему неуверенным и нервозным, но Дамиано уже больше не понимает в совершенстве ничего. Откладывает полуистлевшую сигарету в пепельницу, едва не промахиваясь мимо ее краев и просыпая пепел на полированную столешницу, рывком выпрямляется в полный рост, покачнувшись на затекших ногах и оступаясь, и так же шало, в неясном гитановом дурмане направляется к нему. Томас не двигается с места, продолжая маячить в дверях и цепляться напряженными до белизны пальцами — длинными, гибкими, безупречными пальцами прирожденного гитариста, — за дверной косяк, а Дамиано пошатывающейся, полупьяной походкой идет навстречу, и расстояние между ними обращается в мили, в бесконечности выгоревших под солнцем италийских холмов. Наконец он подступает вплотную, застывая напротив, и заглядывает в подернутые поволокой несмытого макияжа глаза. Томас замирает тоже, каменея, и задерживает дыхание. Ладони сошедшего с ума Дамиано обхватывают его щеки и стискивают их до лёгкой припухлости; он тянется к нему, всё ближе и ближе — до тех пор, пока не ощущает встречное дыхание. Это дыхание не горячее, но теплое, как пушистый бок невинного и беспомощного кролика; мысль о кроликах заставляет припомнить оставленное за плечами детство, уголки рта посещает мечтательная улыбка, и Дамиано просто посылает всё в Ад и Тартар, когда осознает себя рехнувшимся настолько, чтобы прикрыть глаза и прижаться своими губами к губам покорного его воле Томаса, ощупью их отыскивая и обдавая жаром. Дамиано всё ждет, когда же ладони боженькиного ангела упрутся ему в грудь, чтобы оттолкнуть, и остается напряженным ровно до тех пор, пока трясущиеся руки действительно не касаются ее… …Отыскивая лацканы пиджака и цепляясь за них мертвой хваткой, что не отнять. Крылья больше не в углу гаража — они на спине, наконец-то снова на положенном им месте, и Дамиано сквозь затянувшийся головокружительный поцелуй кажется, что еще чуть-чуть — и в них можно будет запустить пальцы, перебирая белоснежные небесные перья.