Медь

После ночи, полной размышлений, в тишине, через две стенки от Фила и Стаса, я принимаю решение начать бороться. Не за кого-то, не ради потенциальных отношений, не по приказу, не из-за ультиматума — ради себя. Потому что резать своё тело и бесконечно плавать в кайфе, разумеется, можно, но надолго меня не хватит. И как бы я ни кичилась независимостью перед матерью и сестрой, как бы ни пыталась откреститься — они моя ответственность после смерти отца. Одна торчит в психлечебнице, потому что существовать самостоятельно неспособна. Вторая же под присмотром Джеймса дополучает образование в Калифорнии. Обе не вызывают особых тёплых чувств, но кровь не вода. Не для меня. И бросить, отказавшись, как от мусора в своей жизни, — не могу. Не хочу. Сама себе не позволю. И ради того чтобы мы все трое выжили в этом мире грёбаных мужчин, я должна быть в форме. А со скальпелем, который не помогает спасать чужие жизни, а калечит моё тело, и с таблетками не ради улучшения здоровья, а как раз наоборот, в форму прийти не смогу. Купаясь в море зависимости от чувств, — тоже. И вот она я с сумкой вещей, телефоном в руке, на заднем сидении машины, смотрю за тем, как мелькают дома за окном, отправляясь в элитный район центра, в специализированную клинику, чтобы начать латать огромные дыры собственной, больной насквозь души. За рулём Фил, сбоку от него Стас, и я словно лишняя, хотя вроде и близкая. Он такой красивый в свете утренних лучей солнца. Даже с тёмными кругами под глазами и сухими розовыми губами. Выглядит болезненно немного то ли от недосыпа, то ли прогрызается всё глубже в него озлобленная раковая опухоль, желающая поскорее убить. А я не в состоянии ему помочь, угрожать нечем, да и смысл? Рак точно не тот вид недуга, который можно побороть без желания больного. Если он не захочет бороться сам, ничего не выйдет, а я буду рыдать, страдать, беспомощно выть какое-то время, а после — скорбеть об очередной потере в своей жизни. Их было так много… Будет ещё больше. Блядская закономерность. А под опущенными веками другая картинка. Под левым мелькает Джеймс. Под правым Франц. Моя зависимость и тихая бездна тёплого океана. Их всех куда привычнее считать чем-то эфемерным и возвышенным, мистически прекрасным и особенным, чем давать прямые определения. Причина здесь в искажённости и болезни моего разума или в разбросанных неопределённых чувствах — не знаю. Узнаю ли? Надежда теплится — чем ближе мы к клинике, тем сильнее. Я полагаюсь на чужую помощь и изолированность от каждого из троих. Надеясь, что за это время не потеряю ни Фила, ни Франца. Джеймса же потерять в своей жизни — желание сильное и внезапное. Он приравнивается к зависимости от наркотиков, которую хотелось бы оставить за закрытыми дверями клиники. Там хочется оставить многое, и, пока решимость теплится, я медитативно дышу и настраиваюсь, готовая молиться любым богам, чтобы если не у меня, то у кого-то другого хватило сил справиться со всем скопившимся в моей голове и жизни дерьмом. И ворота ограждённой территории встречают хоть и ожидаемо, но всё же неожиданно быстро. И времени мне оставляют то ли слишком много, то ли чудовищно мало после официально оформленной палаты/комнаты в компании Фила, с которым я хочу напоследок поговорить. И полчаса пролетают в разговоре ни о чем. Он просит меня быть осторожной в словах и мыслях. Просит начать любить себя, прекратив так много думать о других. Потому что чрезмерный эгоизм куда лучше его полного отсутствия, а я, нацепив маску суки, демонстрируя её всем и каждому окружающему, неумело скрываю грёбаного мученика под ней. Фил просит начать жить для себя и ради себя. Иначе он со своей прогрессирующей онкологией сдохнет позже, чем я со своим отравленным мозгом. — Позвони брату, придурок, попрощайся, раз собираешься сдыхать, вместо того чтобы лечиться, пока есть неплохие шансы. Я понимаю, почему меня бросил Франц, я предала его. Но почему планируешь бросить ты, сдохнув от смертельной заразы, — понять не могу, — листок бумаги с номером Святослава оказывается в его руке. Взгляд, которым награждают меня, явно не ожидавший таких откровений, похож не на грозовое небо, не на небо как таковое вообще. Там страшная, пугающая воронка и чёртова пропасть. — О чём ты, блять? — удивление? Не думаю. Плохо скрываемый шок и выкрученная на максимум подозрительность. Да, я выгляжу умалишённой, вероятно, ею же в его глазах и являюсь в данную минуту. — У тебя есть брат. Кровный. По матери. Басов Святослав Леонидович. Я лично делала тест ДНК несколько месяцев назад. Он в курсе, теперь в курсе и ты, я сравняла счёт. А Джеймс может пойти нахрен с его интригами, твоё здоровье мне дороже. Не смотреть. Не смотреть. Не смотреть в его сторону, чтобы не увидеть очередное разочарование. Очередное, страшное, удушающее, леденящее кровь, обжигающее колотым острым льдом, режущее следом до кровавых ошмётков душу. Не смотреть. Кричу сама себе, сжав руки в кулаки, пока он гипнотизирует то меня, то цифры перед собой. Кричу себе истошно, оглушая судорожные мысли, но смотрю. — То есть, если бы в моём сраном лёгком не оказалось сраной опухоли, ты бы продолжала молчать о таком? Серьёзно? Что с тобой не так, блять? Когда ты успела стать патологической лгуньей? Это особый уровень ёбаного доверия в твоём понимании? Скрывать подобные вещи? Важные до ахуения вещи? — злость искажает его идеальные черты, только мне уже всё равно. Время заканчивается. Всё, что я могла для него сделать, — сделала. Остальное уже в руках всемогущих, чтоб их, мужчин. Если решит связаться с братом и начать бороться — преуспеет. Если будет пестовать гордость — нет. В остальном я, слабая женщина в этом разрушенном мире, ровно такая же, как он — разрушенная, совершенно бессильная. — Нет, я конечно нихуя не святой, но если бы знал, что где-то ходит твоя родная кровь, то первый же человек, который бы услышал от меня такую новость — ты. В кратчайшие сроки. — Прости, — больше ничего на ум тупо не приходит. Отчаяние скребётся за грудью, за рёбрами, сжимается, будто в огромном кулаке, умирающее и от вины, и от боли одновременно, кроваво умывающееся сожалением сердце. — Я люблю тебя и безумно боюсь потерять. Я понимаю, что ты обижен. Что так нельзя, что неправильно по многим параметрам, но я прошу тебя хотя бы попытаться когда-нибудь потом… простить меня. Не понять, просто простить, пожалуйста. И так как здесь будет полная изоляция, мне не позволят звонить или писать. Встречи тоже запрещены. Но, если ты откажешься от лечения, если поймёшь, что близок, и будешь… — «умирать», не произношу, но имею в виду, и он понимает, хоть и злится до стиснутой с силой челюсти, — дай мне об этом знать. Пожалуйста. Фил молчит. Сверкает цветным стеклом любимого взгляда, и там так много эмоций, полярных, сильных и сокрушительных. Там грозовое, мрачное небо, и звёзды мерцают праведным гневом, а мне бы запомнить каждый оттенок и отпечатать в памяти на всякий случай навсегда. Мне бы насмотреться, и я дрожу, словно полностью лишившись в одно мгновение малейших сил, обняв его. Аккуратно, бережно, словно он из хрусталя. Обняв… не взаимно, почти насильно, пока он стоит, опустив руки по швам. Обняв с невероятной болью, словно действительно прощаюсь, и не временно… увы. Обняв и чувствуя огромной силы любовь и взаимный удар его сильного сердца, вдохнув напоследок и мечтая сохранить запах навечно. Если вдруг так окажется, что видимся в последний раз. Не хочу допускать подобного, но заранее морально готовлюсь. И сказать хочется многое, но не говорю больше ни слова и ничего совершенно от него не жду. Бросив последний виноватый взгляд, разворачиваюсь и скрываюсь за запертыми воротами ограждённой территории, которая на ближайшие долгие месяцы мой и дом, и тюрьма. *** Свою первую ломку я пережила в подростковом возрасте, когда ещё были силы бороться с начинающейся зависимостью самостоятельно. И ввиду того, что комбинированно я тогда не принимала, отойти оказалось не то чтобы очень сложно в физическом плане. Была тошнота, бессонница и общее недомогание, но кости никто выломать внутри тела не пытался, гвозди в виски тоже не вбивал. Хуже было то, что психологически, с первых же минут о мыслях прекратить творить херню, меня накрыло хлеще других симптомов. Когда в мозгу судорожно бьётся — нужно срочно найти ещё, и не потому, что ты жить без этого не сможешь. Сможешь. Не хочешь. Тяга к наркотику очень часто скрыта внутри больной головы. Если, конечно, ты не вгоняешь себе в вену сваренный на скорую руку состав. Ибо ломка, например, героиновая диаметрально противоположна ломке кокаиновой. Это как пить полудесертное вино, что редко даёт сильное похмелье. Или неразбавленное виски. В равных пропорциях разница будет огромной. В неравных… Ну тут уж мы не меряемся ни литражом, ни глотками. Некоторым довольно легко выйти из-под наркотиков, они сами по себе по жизни люди не слишком подверженные зависимостям, и употребление — скорее привычка, выработанная днями/неделями/месяцами/годами. И всё, что им требуется, — детоксикация и немного терпения. Мне же, как существу глубоко зависимому по многим параметрам, и боюсь, далеко не наркотики разрушительнее всего, — так просто выйти невозможно. Первый шаг в самом начале этого сложного пути — детоксикация. Капельница, а порой и не одна, которая вымывает из организма остатки любого из наркотиков. Быстрый способ, чёртов ёршик, который резко и больно натирает каждую клетку, отмывая ту от успевшего напитать её разрушительного синтетического счастья. Звучит обнадёживающе, настолько, что ты позволяешь себе обмануться на короткий миг, что капельница окажется волшебной и мгновенно избавит от серьёзной проблемы. И это первая ложь, которая после начинает играть с тобой злую шутку. Потому что вымытый из крови состав ничего не меняет в твоей голове. Более того, мгновенно одна единственная мысль становится навязчивее остальных, а после попросту выгоняет все побочные. Ты хочешь ещё. Незамедлительно. Доза кажется глотком воздуха, единственным выходом из приступа паники и вообще смыслом всей твоей разрушенной жизни. Хотя бы чуть-чуть, просто пройтись пальцами по дёснам или ощутить, как таблетка растворяется на языке, или капнуть на кончик жидкий наркотик. Хотя бы что-то, крупицу, пылинку, крошку. Осколок кристалла. Что угодно, только сию же секунду. И требует этого, увы, не тело. Требует мозг. И разверзается ад, потому что большинство симптомов фантомные и не имеют под собой совершенно ничего, чёрт возьми, реального, но кажется, что и правда промерзаешь до самых костей или тебя проваривают в кипятке. Что чесотка в носоглотке натуральная, что кости тянут, ноют монотонно и раздражающе, потому что ломаются. Желудок выключается, весь желудочно-кишечный тракт на самом деле словно ставит работу на паузу. И остаётся лишь удивляться, откуда столько лишней жидкости в организме, когда тебя полощет с обеих сторон. Рвота изматывает, бессонница тоже. Лёжа в постели с закрытыми глазами, теоретически проваливаясь в болезненное забытьё, ты не отдыхаешь ни на сотую от процента. Мозг не способен позволить себе отдых, пока главная из его проблем — найти то, что способно быстро и эффективно снять все негативные симптомы. И в эти моменты, когда начинается спутанность сознания, — я вижу его. Джеймса. Человека, который наряду с наркотиками вызвал во мне зависимость величиной со вселенную. У него нечеловечески тёмные глаза, разучившиеся моргать. Руки, не знающие жалости, и жестокое каменное сердце. Я вижу его и прихожу в первобытный ужас, начав совершенно безумно орать, до срыва голоса, в мягкую светлую стену. Вижу его и хочется выцарапать себе глаза, надеясь, что это поможет ему исчезнуть. Но правда состоит в том, что он отпечатан слишком давно на внутренней стороне век. На сетчатке. Под скальпом, на каждой клетке судорожно сжимающегося от боли мозга. Я вижу его и кричу. Без слёз, до сухости в горле, с дрожащими руками, которые сжимаются в кулаки, кричу, надеясь, что связки лопнут. И тогда я захлебнусь от крови. И всё закончится. Быстро. Почти безболезненно. Я вижу его. В череде чёрно-белых картин. С красными каплями крови и на выглаженных рукавах, и на щетинистых щеках, и на поджатых тонких губах. Он словно картинный вампир, сошедший с обложки популярного романа в жанре ужасы. Монстр, не щадящий никого ради собственного насыщения и удовольствия. Я вижу… и единственным спасением оказывается — доза снотворного в моей крови, чтобы забыться болезненным искусственным сном. И если Джеймс первый посещает меня в этом отвратительном состоянии, то вторым приходит Фил. Он обрушивается тёмным, густым, насыщенно-синим небом прямо на голову. И заталкивает в мои ноздри грозовые облака, которые ощущаются ватой. Ватой, потому что я с силой вжимаю лицо в подушку и снова кричу, тихо поскуливая и надеясь то ли задохнуться в мягкой ткани, то ли оказаться хотя бы в мыслях ближе к нему, ближе к навязанным ощущениям, которые в воспалённом мозгу проецируются. Фил сам не просто синева безграничная, он множество белёсых разводов, он густая чернильная боль. И его жрёт что-то тёмное, незнакомое, скалящееся гнилостными почерневшими зубами. Жрёт, не пережёвывая, проглатывает целые куски, оставляя от конечностей кровавые ошмётки мяса и крови. Что-то убивающее его изнутри, прожрав долбаным безразмерным ртом себе путь на волю. А я беспомощна, бесполезна, совершенно потеряна в безгранично-тёмном небе, в котором нет ничего, даже звёзд. Только я, боль и он. И если после приступа галлюцинаций с участием Джеймса мне сумели помочь снотворным, то в случае с Филом тактика не срабатывает. Организм попросту отказывается выключаться. Меня снова безбожно сильно рвёт едва ли не внутренностями. Жалкие крупицы воды, которые я в себя силой запихиваю, тут же оказываются в унитазе. Горло от спазмов болит и жжётся, желудочный сок сумел обжечь всё от пищевода до мозга, удушающим запахом стоя в носу. Кости не болят, но болит душа, и каждый орган в абсолютной солидарности ответно вибрирует. И от страха, что моё тёмное небо может погаснуть и останется лишь бесконечная тьма. И от боли, что я не могу никак его спрятать за пазуху и сберечь. Не могу отдать той зубастой пасти часть себя, пусть нажрётся, пусть подавится, мразь, пусть лучше меня уничтожит. Я не стою ничего. А он слишком многое значит. Для меня слишком, чёрт возьми, многое значит. И в беспамятстве крича, хрипя или просто молча раскачиваясь, я осознаю, что, вероятно, могла похоронить частичку бесконечно синего неба, чудом оказавшегося во мне. Осознаю силу потери возможного совместного ребёнка, и скорбь, облачённая в чёрный саван, — становится моим тюремщиком и истязателем. Я убила частичку неба внутри себя, и если его не станет, то и правда не останется вообще ничего. А ведь могло. Но я убила. А ведь могло. Но я… Очередной приступ приходится купировать не просто снотворным, мне вливают и антидепрессанты, и ноотропы, и транквилизаторы разом, потому что без сна я рассыпаюсь в абсолютное крошево. Без сна видения более реальные, густые и насыщенные, пестрящие сочностью красок и ощущений. Без сна я проваливаюсь в пропасть, из которой выбраться почти нереально, как ни карабкайся. Замещается реальность болезненно-пульсирующей картинкой страхов и боли. Такие явные, такие дышащие, живые картинки. Целый грёбаный кровавый калейдоскоп. Только после пробуждения, после душа, в который я с трудом, но умудряюсь сходить, приходит уже Франц. И если Джеймс — олицетворение крови и боли, Фил стал безграничной пустотой и небом, то Франц… Франц со старта принялся топить в себе совершенно без шансов. Мне начало казаться, что я не просто иду на дно, — я к нему приросла. Ноги опутали водоросли и ил, обездвижив полностью. А вода, так много воды и соли… вода, которая на вкус как слёзы, вдруг начала заполнять лёгкие, выталкивая из них кислород. И я задыхаюсь, руки со скрюченными судорогой пальцами в попытке обхватить собственное горло лишь царапают его. Но дышать не получается, зато наконец выходит плакать. Франц наполняет меня влагой, через пересохшие глаза внезапно открывается нескончаемый поток. Слёзы текут носом, текут по шее, текут, текут и текут, я умываюсь слезами, которые смачивают потрескавшиеся губы, изувеченные руки, и вместе с болью мне мучительно легче. Мне легче от запаха вишни, от привкуса табака на кончике языка, что фантомно горчит. Мне легче от прилива тепла, от того, как нагревается тело, раскаляется до выступающего пота, и волосы прилипают к шее, мокнут на висках, липнут ко лбу. Легче несколько долгих минут длинной в бесконечность, пока море обласкавшее, давшее мне долгожданную возможность выплакать боль, не начало превращаться в стекло. Стекло прозрачное и тёмное. Почти чёрное стекло. Которое расходится трещинами, а после взрывается и вокруг меня, и внутри. Наполнившая меня вода теперь терзает, полосует и убивает. Я кричу от боли, кричу, не в силах сделать вдох, кричу, захлёбываясь слезами, соплями и подступающей к горлу тошнотой. Кричу, пока не теряю сознание в первый раз. И словно загнанная в колесо белка… бегу по этому непрекращающемуся кругу несколько дней, которым нет числа. Зацикленная иллюзия всё никак не желает меня выплёвывать обратно в реальность. Мозг не выдерживает. Недостаток отдыха и невозможность передышки, чтобы уйти от кошмара, отключает организм без препаратов. Я знала, что примерно нечто подобное придётся пережить. Типичные зависимые пациенты страдают лишь от физического недомогания и психологически сильной тяги к запрещённому веществу. Нетипичные представители наркоманов, такие, как я, у которых есть довольно приличные проблемы с ментальным здоровьем, в попытке излечиться… могут попросту сойти с ума окончательно. И я на грани, шагаю по очень тонкому прозрачному льду, едва в силах удержаться за крохи рассудка. Мне больно, страшно и чудовищно одиноко, но я категорически не хочу видеть не то что святую троицу — людей вообще как таковых видеть желания нет. Совсем. Они вызывают массу неприятных эмоций, пусть и пытаются помочь. От них всех хочется сбежать, только бежать некуда. Контакт с лечащим врачом, который занимается мной персонально, выстраивается мизерными незначительными шажками, и я впервые рада, что это женщина, пусть с женщинами по жизни контактировать я умею ещё хуже, чем с мужчинами. Но ей удаётся привлечь внимание простейшими словами и действиями. Плавая на волнах мучительной внутренней боли, — отзываюсь на её участливость, спокойствие и туманно-серые глаза. Потому что она ровно в той же, что и я, лодке, по сути. Женщина в мире сильных, всемогущих мужчин. И потому первое, что я произношу спустя долгие две недели кромешной, вязкой, тёмной, словно болото, безнадёги, это: — Моя главная ошибка, — тугим комом с облизанных губ. — Роковая ошибка, — усмехнуться хочется, но не получается. Эмоции застревают в висках, забивают поры, делают связки деревянными, потерявшими навсегда эластичность и гибкость. — Я облажалась, я так сильно облажалась… и вместо того чтобы пытаться исправить хоть что-то, попросту начала подражать мужчинам, хотя когда-то очень давно один дорогой мне человек сказал, что именно это делать нельзя ни в коем случае. Нельзя, если хочешь сохранить себя и свою целостность. Я не понимала тогда почему, теперь — поздно. Подражая другим, — потеряла себя. — Хочешь сегодня поговорить именно об этом? — очки в тонкой металлической оправе, круглые, графитово-матовые радужки. Светлая, натурально-персиковая помада. Идеальный пастельный маникюр. Идеально подобранная бижутерия и высота каблука. Её образ, её стиль проработан от и до. И это вкупе с умным взглядом и правильными словами чуть убаюкивает мою воспалённую тревожность. В конце концов, я пришла сюда добровольно. Понимая, что будет сложно. Ожидая трудностей на пути к выздоровлению, с чего вдруг начинать внезапно истерически вырываться из пытающихся помочь рук? — Да, — киваю, глядя на почти полностью стёртый со всех пальцев лак, и хочется сгрызть себе руки до самых локтей. — Я могу принести тебе жидкость для снятия лака, это не проблема. А ещё мы можем начать с самого начала, так будет проще. Или же разобраться с наиболее волнующим, чтобы суметь двигаться дальше. — Спасибо, — улыбнуться не получается, но я и правда признательна. Её чуткости, её внимательности к деталям. — Здесь всё для твоего комфорта, Веста. Для твоего комфортного, беспроблемного, бережного выздоровления, — мягкость тона слишком медитативна на мой вкус, но слух приятно ласкает и тембр, и голос в целом. — Однако, чтобы ты встала на этот путь, нужно куда больше, чем находиться в этом кабинете. — И что же? — Мне нужны твои эмоции, Веста. Те самые, которые сейчас мешают тебе говорить. Те самые, которые ты так сильно подавляешь. Те самые, которые не дают спать по ночам, завтракать по утрам и смотреть в зеркало. Те чувства, которые сейчас кажутся тебе слишком сильными и пугающими. Но пока они глубоко внутри, словно яд, выздороветь невозможно. — Я хочу… Чего же я хочу? Исчезнуть. Но это далеко от варианта нормы. Перестать себя ненавидеть. Что тоже кажется нереальным. А еще я хочу, чтобы из тишины вдруг стало чудовищно громко от звука моей агонизирующей души. — Всё что угодно, Вест. В стенах этой комнаты ты можешь кричать так громко, как только позволят тебе твои связки. Ты можешь рыдать. Шептать. Смеяться. Раскачиваться, танцевать или молчать, глядя в одну точку. Ты можешь делать всё, абсолютно всё. — И это будет нормальным? Я буду тогда нормальной? — Нет. Но, чтобы ею стать, для начала необходимо выпустить этот «яд» изнутри любым из доступных тебе способов. Я не привыкла доверять. Более того, раскрывать душу скорее пытка — чем помощь. Не боязнь насмешки или непонимания, а добровольно вручённое другому человеку оружие против меня. В моей душе нет такого секрета, который смог бы разрушить мировой порядок или чью-то жизнь. Мы без того давно и прочно все разрушены. И нет ничего особенного в сочащихся сожалениями язвах. Ничего особенного во мне попросту нет. Но я не привыкла доверять никому. Даже себе. Наученная быть той самой дворнягой, которая одиноко слоняется в попытках выжить и привязывается к малейшей доброте, так сильно желающая найти руку любящего хозяина. Бросаясь к неравнодушным под ноги. Я не привыкла доверять. Но сейчас… Сейчас мне кажется, что я иду ва-банк. И другого шанса уже не будет. Ничего не будет, если я не начну. А начинать сложно. Руки дрожат. Пальцы немеют, кости фантомно болят, и в теле стоит напряжённый гул миллионов электрических проводов, которые желают прошить меня насквозь и прикончить наконец. А глотка сжимается, будто в спазме. — Смелее. Легко говорить. Куда легче, чем открыть рот и слабо просипеть что-то нечленораздельное, а после схватить беспомощно мягкую серую подушку с дивана и, уткнувшись в неё лицом, стонать… хотя изнутри рвётся крик. Задушенный чёртов крик. — Смелее. Раздражает. Её уверенность, хладнокровие и трезвость во взгляде. Может показаться, что она издевается, не будь на дне её глаз целого колодца понимания и ненужной нам сейчас влаги. Ей это знакомо. А мне страшно, но я снова раскрываю рот и чуть громче выдыхаю в подушку, потом снова, снова и снова. Пока не изрыгаю буквально полувоем заглушённый крик. — Смелее, девочка, — совсем рядом, и подушка исчезает, и я кричу в свои скрюченные, хватающие пустоту руки. Вздрагивая от громкости, дрожа от ужаса, потому что свой голос узнать не получается. — Ещё. И я повторяю. Повторяю до боли в горле, до пересохших трескающихся губ, кричу в светлый потолок, на хрустальную люстру. На деревянные часы и однотонные тяжёлые шторы. На дверь, которая словно мембрана между мной и остальным миром. — Ещё. — Хватит, — хриплю и беззвучно плачу. Чувствуя, как по щекам, по шее, капая на сложенные руки, стекают холодные, словно подтаявшие льдины, слёзы. И последующие пятнадцать минут, которые я отсчитываю, глядя на циферблат висящих напротив меня настенных часов, мы просто молчим. Я решаюсь начать открывать створки гниющей души совершенно чужому мне человеку, этот самый человек ждёт. И специально не пытаюсь запомнить её имя, которое она регулярно повторяет. Но, не дав её личности названия в своей голове, мне проще воспринимать её без потенциальной для разума опасности. Это просто эфемерное нечто, способное понять и выслушать всё, что скопилось во мне от начала и до самого конца. До текущей точки кажущегося невозврата. И она слушает. Внимательно. Не перебивая, не задавая вопросов, иногда что-то отмечая в своём узком длинном блокноте, бесшумно скользя острым носиком дорогой ручки. Она слушает, и я вижу на дне её глаз понимание. Я вижу, как отзывается в ней эта болезненная надломленность женской сути из-за сильных мира сего. Мужчины обижали не только меня, это вопиющая проблема современной женщины. Абсолютно каждой. И потому, когда я говорю, не прерывая зрительного контакта ни на секунду, что-то глубоко сокрытое в этой внешне сильной женщине отзывается, а я, словно жук, цепкими лапками отчаяния цепляюсь за эту знакомую нам обеим червоточину. Дальше становится хуже. С каждым днём вместо облегчения происходит всё глубже погружение в мои страхи, беспомощность и боль. Я плохо сплю, почти ничего не ем и панически боюсь оставаться одна, потому что тишина кажется чьим-то шёпотом. Постель — выкопанной могилой. Окно — порталом в ад. — Не закрывайся, Веста. Выпускай — не впитывай. «Яд» не покидает твоё тело — он напитывает каждый орган и убивает тебя. Я не смогу тебе помочь — если ты этого не захочешь. Никто не сможет. Потому что проблема в твоей голове. — Разве не в чувствах? — Разве чувства вселяют в тебя страх? Быть может, это твои мысли о них? Мысли… Мыслей много. Мыслей слишком много, и я плохо справляюсь, потому, недолго думая, мой лечащий врач решает, что следующий шаг, который должен помочь мне высвободиться, — групповая терапия. Никогда не понимала, в чём смысл брать и вываливать своё дерьмо на чужих людей, выслушивая при этом их собственные проблемы. И скептический настрой останавливает от того, чтобы открыть рот и говорить. Говорить так долго и много, сколько позволит и место, и время. И я слушаю эти слезливые истории расставания с мужьями, неоправданные надежды, обиды, капризы и всё остальное, раздражаясь и отказываясь сочувствовать ровно каждой, как мне кажется, поверхностной дуре, окружающей меня. Пока не встречаю слепую, тихую, неприметную девушку. Её голова всегда в движении. Раскачивается из стороны в сторону, будто маятник. Мне кажется, что в какой-то из моментов меня стошнит от долгого взгляда на неё. Волосы жидкие, гладкие, тёмные, постоянно скользят по её бледной шрамированной коже. И она также, как и я, долгие несколько дней просто молчит. Слушая плач, крики, страстные рассказы и жалобы. Не перебивая, никак, казалось бы, вообще не реагируя. Пока не открывает свой рот и не начинает тихим безжизненным голосом свой рассказ, от которого нас накрывает такой густой вакуумной тишиной, что, помимо её голоса, слышно лишь едва слетающее с губ дыхание. Каждая женщина в комнате объединяется вдруг с другой, и мы, как один живой организм, просто захлёбываемся болью этой девочки, которая прожила несколько лет хуже дворовой брошенной собаки. Пережила то, что не смог бы никто. И я не хочу её слышать — слушаю. Не хочу купаться в боли — утопаю в ней, обмазываясь, как эликсиром, втирая в собственные душевные раны, и, поймав в один из моментов взгляд той самой докторши без имени, вдруг понимаю, что это, вопреки моим ожиданиям, работает. — Очень спорный метод почувствовать себя лучше, но безотказно всегда работающий. — Для той, кто работает в подобном месте, ты удивительно бессердечна, — честно говорю, глядя во внимательные глаза напротив. — Жизнь бессердечна — я лишь инструмент. Ты ведь была хирургом, продолжением твоей руки был скальпель. — Продолжение твоих чувств — наша боль? — Амброзия, — слабая улыбка. И честность парализующая, но подкупающая. Заставляющая запомнить, наконец, её имя. Ванесса. Холодная, но согревающая. Тёплая, но не размаривающая, а отрезвляющая. Острая, но мягкая. Идеально неправильная для той, кто должен врачевать не тела — души. Идеально подходящая мне. — Кто сделал тебе больно? Ты ведь сама исцеляешься, впитывая наш яд. — Мужчина, — чуть пожимает плечами и закуривает тонкую длинную сигарету, задумчиво уставившись в окно. — Проблема ровно каждой женщины в нашем разрушенном мире — мужчина. Один или несколько. Подряд или одновременно. Мужчина, подаривший жизнь или попытавшийся отнять. Одной крови или совершенно чужой. Но всегда — мужчина… является первоначальной проблемой. — Не говори, что сейчас лечат меня, а значит, вопросы задаёшь только ты. — Не скажу. Врачам нельзя дружить с пациентами. С теми, кто платит им сумасшедшие деньги, являясь, по сути, просто клиентом, который может в любой из моментов покинуть стены этого мрачного заведения. Врачам запрещено в принципе сближаться с тем, кого начинаешь лечить так глубоко, куда даже хирург добраться не способен. Хотя, казалось бы, скальпель вездесущ. Врачам нельзя. Но Ванесса плевала на правила. Плевала и на запреты. Не плюёт она лишь на души тех, кто доверился ей. Мать, сестра, подруга. Ближе, плотнее, глубже. Она ныряет в каждую, не пытаясь выбраться обратно, пока воды хотя бы частично исцелённой чужой души не вытолкают её на поверхность. Сильная настолько, что пугает. Сильная до такой степени, что зависть — слишком мелкое слово, чтобы дать оценку тому, что я чувствую, глядя на её идеальность. Сильная, восставшая, словно феникс из пепла, и отказывающаяся когда-либо снова сгорать по любой из причин. — На территории, принадлежащей нашему реабилитационному центру, есть питомник. Больные и здоровые, крупные и мелкие, ручные животные в полной доступности для пациентов клиники. С ними можно просто контактировать или ухаживать. Когда-то был дельфинарий, но содержать его слишком накладно, пусть подобная терапия и работает безотказно. — Я не любитель. — Значит, попробовать определённо стоит. Моё «нет» словно спусковой крючок. Я отказываю — она мгновенно принимает решение. А я слишком слаба, чтобы спорить. Слишком слаба, чтобы сопротивляться её воле. Отказывать тупо не хочется. К сожалению, о чём после жалею, когда, успев полюбить хромую, но такую ласковую собаку, спустя каких-то жалких полтора месяца собственноручно её хороню, закапывая на мелком кладбище на задворках проклятого питомника, умываясь слезами на глазах Ванессы. — Зачем? — всё, что получается выдавить, орудуя лопатой и наотрез отказавшись от помощи. — Зачем ты это сделала, Вэн? Зачем? Ты позволила мне привязаться, не сказав, что она смертельно больна. Но её можно было спасти, просто сделав своевременную операцию. А теперь её тело будет гнить в земле. Зачем? Я не понимаю, — слёзы обжигающие, слёзы, которые я не в силах остановить, будто долбаный ливень из глаз, омывают мне лицо. — Для чего нужна была эта жестокость? Неужели наша боль настолько тобой желанна, что ты бьёшь наотмашь и без сожалений? — Я не смогу тебе помочь, если при малейшем, ни капли не сокрушительном ударе — ты будешь падать снова в ту же яму, из которой начала выбираться. — Я не готова была к потере. Я. Была. Не готова! — К потерям готовым быть не может никто, — и мороз по коже вдруг останавливает меня вместе с холодом, колотым льдом её голоса. И мысли, которые я ежедневно хороню внутри, игнорирую и пропускаю сквозь изрешечённые вены, будто фильтруя, начинают дымно заполнять, а ужас сковывает. — Насколько он плох? — Настолько, — кивает и смотрит честно, не подходя, не отходя. Смотрит, и я понимаю, что где-то там сейчас страдает он — моё небо. А я где-то здесь, с руками, измазанными землёй, закапываю труп пушистой любимицы. В то время как один из чёртовой святой троицы при смерти. — Мне нужно… — начинаю, а закончить уже не могу. Потому что… нужно что? Уехать к нему? Я не готова. И это бессмысленно, потому что я беспомощна против подобного врага. Сбежать на край света и исчезнуть в дурмане, перечеркнув все усилия? Догонит всё равно и боль, и ужас, и страх. Смерть догонит и его, и моя в конечном итоге. Вернуться к Францу? А я ему нужна вот такая?.. — Закончить то, что ты начала, — кивает на разрытую и не до конца закопанную могилу. — А после принять тёплую ванну и выспаться. Завтра будет новый день. Хочешь ты того или нет — он настанет, как и множество событий, что последуют вслед за уже произошедшими. Жизнь будет бить без остановки и плохим, и хорошим, и каждый удар оставит на тебе свой неизгладимый особый след. Вопрос лишь в том — сделает тебя это сильнее или уложит ровно в такую же, быть может, чуть шире и глубже, могилу. Выбор за тобой. Я могу наблюдать, направлять и быть рядом. Но режим саморазрушения, который в тебе запущен, вырубить способна только ты, Веста. *** Разлука способна на многое. Лишь побыв вдали от всех знакомых мне ранее людей. Мужчин. Я вдруг начинаю понимать, насколько сильно разнится испытываемое к каждому из них, совершенно не пересекаясь между собой. Ванесса называет это способностью разделять и структурировать, что крайне полезно и можно использовать с умом, отсеивая ненужное или же выделяя остро необходимое. Данный подход к собственным чувствам кажется излишне прагматичным. В чём-то совершенно циничным. И я понимаю, что любить можно не только сердцем. Любить можно вычищенной до абсолюта, протрезвевшей головой. И именно там я оставляю место для Джеймса, который необходим, но скорее выгоден, чем является смыслом. — Это очень серьёзный шаг. И я предельно тобой горда. — Вэн, я становлюсь твоей копией, ты будто захватила в плен себе Золушку, являясь злой мачехой, и вылепила из меня не прилежную девушку, а ведьму. — Может, ты ведьмой изначально была? Из глины не вылепить хрустальную вазу, Веста. Иногда вещи являются именно тем, чем кажутся, — собой. — Хотелось стать чистой и сильной. — Чистоту переоценивают, когда она кристальна — слишком заметны тёмные пятна ошибок. А без пятен нет жизни. — Ты не психолог — ты философ, — улыбаюсь, покачивая головой, и поглаживаю свои оголившиеся из-под длинной рубашки колени. Тёплый чай в огромной кружке приятно греет мне руки. — Что является, по сути, одним и тем же, — фыркает в ответ и стреляет слегка весёлым взглядом из-под длинных тёмных ресниц. — Мне приснился сон вчера. Яркий и красочный, словно реальный, — отпив пару глотков и почувствовав тепло, что спускается от груди к животу, прикрываю глаза, вспоминая. — Мне было больно и плохо. Один из тех моментов, когда сон начинается из ничего, просто вспышкой, я оказываюсь в каком-то чудовищно огромном, беспросветно тёмном поле. Противная морось делает мою кожу мокрой и почему-то липкой. Босые ноги сковывает боль от кровоточащих порезов, которые жгутся, словно я бегу по углям, а не по грязной, смоченной дождём траве. И вот так одна, в изорванном платье, растрёпанная и испуганная, словно за мной гонится сам дьявол, — я бегу. Не понимая, куда и зачем. Мне просто страшно и больно, а ещё одиноко. И в голове бьётся мысль, что, если я остановлюсь или останусь одна, — умру. И вдруг появляется он. — Джеймс, — выдыхает, выпуская дым между накрашенных губ. — Почему ты думаешь, что именно он? — спрашиваю, не опровергая, ведь она действительно права. И её проницательность травмирует и чутка, самую малость, пугает. — Первый и самый сильный триггер. Психика всегда вот такими метафорами намекает, от чего стоило бы избавиться в первую же очередь. Или наоборот сберечь. — Джеймс, — выдыхаю ей в тон. — Я увидела его, что-то внутри загорелось так сильно и ярко, потянувшись к нему навстречу вместе с моими руками, но как только наши пальцы соприкоснулись… он просто исчез. — И ты решила, что это — знак, будто ты сможешь избавиться от него навсегда? — ожидая, что она согласится, — я, опешив, замолкаю, выслушивая ровно противоположное. — Разве не в этом смысл? Убрать травматичные отношения, а следовательно, и человека. — Ты не сможешь убрать всех людей из своей жизни. Тебе нужно изменить своё к ним отношение. А начать нужно с понимания, что конкретно ты чувствуешь и к кому. — Возможно ли любить троих одновременно? — Ты мне скажи, — озадачена ли я ответом? Увы, но нет. Ванесса способна перевернуть мои взгляды вверх дном. Ткнуть в ошибки, высмеять принцип, но поддержать абсолютное безумие. Она шокирует пониманием, обескураживает бесчувственностью, привязывает честностью и прямотой. — И ты поверишь? — А я здесь для этого? — Нет, — и это правда. Потому что её вера в мои чувства и мысли — спасательный круг в огромном океане, который промораживает своим холодом до костей. Её вера меня не спасёт, лишь немного отсрочит неизбежное. Спасти себя я должна сама, а значит, плыть, только тогда… когда я начну двигаться к берегу, возможно, дам себе шанс выжить. — Джеймс исчез. — И это было больно? — Безумно. Какое-то время я не могла дышать, но почему-то двигалась всё равно вперёд. Не пытаясь снова его отыскать — мучаясь, захлёбываясь этой чёрной, как смола, болью, что стекала слезами из глаз. Но я бежала вперёд. Пока не врезалась словно в мягкую полупрозрачную стену… — Филипп. — Да, — киваю. — Фил. И он смотрел своими синими, огромными, такими красивыми глазами, которые топили в себе, возвышали до небес, сбрасывали обратно на землю. Они ранили, полосовали, будто стеклом, вскрывали мне раны, глядя с любовью и такой же отзеркаленной болью. А после его подхватило вихрем, смерчем, огромным порывом, который бросил меня наземь в грязь, в мокрую, холодную, противную и липкую траву. — И он исчез, — кивает, выдыхая дым. — Не менее мучительный триггер, который ты боишься потерять даже больше, чем первый. Ведь просто исчезнувший Джеймс — его собственный выбор бросить тебя и не помогать. А ворвавшийся в твою реальность вихрь, который подхватывает и утаскивает Филиппа, — обстоятельства, которые могут заставить тебя попрощаться с ним. — Боль оказалась ещё сильнее, стопы превратились в смесь грязи, крови и открытого мяса. Дышать казалось нереальным. Вокруг было сыро, мокро, гадко, безнадёжно. Я перестала бежать, — хмурюсь, почему-то разглядывая свои руки. Аккуратные ненакрашенные ногти, бледные длинные пальцы, отсутствие колец и браслета на тонком запястье. Всё это бросается резко в глаза. Я похудела. Сильно похудела, забывая о еде, заставляя себя просто пить хотя бы пару раз в день. Я сильно похудела, и это настигает, словно вспышка молнии, вместе с осуждением, которым затапливает меня от макушки до пяток. Вместе с обидой на Ванессу, ведь она всё это время видела, в какой скелет я превращаюсь. — Неприятно, когда с глаз сходит слой за слоем пелена? — Ты допустила это. — Я наблюдатель, Веста. Режим саморазрушения вырубить можешь лишь ты сама. — И если бы я без чувств упала и не встала больше никогда? — Я бы похоронила тебя. — И сколько нас вот таких было? — Больше, чем мне бы хотелось. — Это жестоко. Встаю и неровным шагом иду к дверям, злость на её такую привычную прямоту вдруг ошпаривает, словно кто-то вылил ушат сверху. Проваривает меня почти до полной готовности и посылает противную дрожь по ослабшему телу. Эмоции волнами-всплесками бушуют внутри, штормит непогода, каждый нерв наэлектризован… и меня прорывает истерикой. Страхом и болью, отчаянием. И снова страхом. И если месяцы назад, оглядываясь на ту сцену в ванной, когда жить не хотелось… Я вдруг понимаю, что ровно в этот самый момент — жить хочется как никогда сильно. И страшно вдруг не перестать чувствовать или потерять кого-то. Страшно становится прекратить существовать. И эта мысль судорожно, в панике бьётся, достигая апогея, когда я оказываюсь на диване с чашкой ромашкового чая в объятиях тёплого пледа и, тихо плача, под нос шепчу, что я хочу жить. Хочу жить. Для себя. Жить в мире с самой собой. Но не одинокой. Я хочу попробовать жить с ним. — Что произошло после того, как ты перестала бежать? Прошло три часа, стемнело, я съела бульон, приняла лекарство и успела расслабиться, глядя своими опухшими от слёз глазами на всё такую же идеальную Вэн. Сон не забылся, он отошёл подальше… вроде и стал менее важным, а вроде и нет. Задвинуть бы подальше, на задворки, да не задвигается. Словно он если не вещий, то просто очень важный. — Я упала. И в этот момент казалось бы абсолютного конца — увидела его. — Франц, — впервые улыбка более чем уместна, потому и появляется на её сдержанном лице. — И когда я к нему потянулась, — он не исчез. Его не подхватил вихрь, не унёс ветер, его не бросило в море… меня не утащило на дно. Он оказался источником моего дыхания. Тёплый, твёрдый, воплощение жизни и мужественности. Силы и слабости одновременно. Мне казалось во сне, что я не смогу жить без Джеймса, что не смогу дышать без Фила, но оказалось, что на самом деле… — Франц и есть воплощение жизни? — Звучит как бред. — Но им не является, — не соглашаясь, покачивает головой. — Подсознательно ты уже давно выбрала свой путь и того, с кем готова по нему идти, Веста. Осталось лишь набраться смелости. — Я не готова. — К захвату мира? Пожалуй. К тому, чтобы взять руль и управлять своей жизнью? Более чем. Ведь всё, что ты получила в этом чудесном месте, это — мои уши, оценку и медикаменты. Остальное лишь твоя работа над собой и своей судьбой. Во всём, всегда без исключений работает сила желания. Твоего желания. Пока ты хочешь, чтобы что-либо продолжалось или находилось внутри тебя или снаружи, — так и будет. Многое кажется невозможным, но становится доступным — стоит лишь захотеть. Упорство, внутренняя сила, стремление, способность не сломаться — побочные вещи, идущие рядом. Всем правит — желание, девочка. Или же всё убивает и превращает в пыль отсутствие его. — Я никогда не смогу отплатить тебе этот долг, Вэн. Не существует столько денег в этом мире и каких-либо ценностей, которые смогут его погасить. Ты спасла меня. — Ты спасла себя сама. *** Чуть меньше года в клинике, а по насыщенности — целая жизнь. Океан мыслей, который порой топил в себе, порой баюкал на волнах, обнимая пушистой пеной. Небо, что дарило надежду и пыталось поглотить одновременно, било словно розгами — грозами. Уничтожало, омывало, оживляло. Небо такое полярное, такое разное, такое красивое и смертоносное. Спокойное, глубокое, огромное и абсолютное. Необходимое мне небо. И оно встречает меня чистотой безоблачной, когда за моей спиной закрываются ворота, оставляя за ними ту, что оказалась такой близкой, но одновременно чужой и далёкой. Ту, которой имя — Ванесса. Ещё один шрам, поражающий своей красотой, и им я буду гордиться. За воротами я оставляю литры слёз. Огромные, пыльные комья страха. Стружку из нервов. И покрывшую там каждый угол, будто чёртов налёт, — боль. Ей пропиталось абсолютно всё. Но разве в подобном месте возможна иная начинка? Эти месяцы, длинные, жалкие, опустошающие, испытывающие, наполненные чем-то совершенно иным, пролетают слишком быстро. И вот так, стоя свободной от контроля, сумевшая дать отпор зависимости и чувствующая себя хотя бы немного цельной, осознаю, что впереди меня снова ждёт бесконечная борьба. И это страшно. Неизвестность пугает, волнует и притягивает. Ускоряется пульс, бросается вскачь замершее в груди в ожидании сердце. Я ухожу из места, которое отобрало огромную часть меня, но обретаю надежду на то, что не всё ещё потеряно. Что у меня есть пока только призрачный, но шанс исправить, казалось бы, неисправимое. Ведь передо мной стоит внедорожник, обладатель которого — воплощение жизни на этой грешной земле в нашем полуразрушенном мире. Источник тепла, к которому я попробую прикоснуться, — не оставив после на руках незаживающий ожог, а в душе пустоту. Он обещал мне вероятность нашей встречи и не соврал. Лаская ягодным взглядом, спокойным и твёрдым, словно канатом примагничивает к себе. Уверенный и сильный. В чём-то, видимо, согрешивший, раз я выпала на его долю. И сказать хочется так много… встав чётко напротив, чувствуя, как трепещет каждое нервное окончание, звенящее от восторга, потому что я соскучилась по нему смертельно… Тоска изгрызла, обточила оживающую ради него душу. И вместо приветствия, вместо извинений или просьб — тянусь к нему всем своим существом, прижимаюсь щекой к его щеке, трусь, словно выпрашивающая ласку кошка, и выдыхаю в тёплую кожу прерывисто и побеждённо. Франц молчит, лишь рука его между моих лопаток, что прижимает к себе, даёт мне понимание, что он не настолько безучастен, как может показаться. Франц молчит, а я чувствую уверенный стук его сильного, мудрого, огромного сердца. Молчит, но купает в тепле, таком необходимом моему продрогшему нутру. Молчит долгие минуты, пока я оттаиваю. А мне бы замереть вот так на всю оставшуюся жизнь, но, облизав пересохшие губы, начинаю тихо шептать бессвязным потоком каждую судорожно бьющуюся в виске мысль. — Спасибо, что ты здесь для меня. Несмотря на то, что я облажалась, — носом в горячую кожу шеи. — Прости, что испортила нашу первую попытку выстроить отношения, причинила неудобства и накормила разочарованием и болью, — он такой вкусный, такой идеальный в этом моменте, разделённом на двоих. И мне хорошо. По-настоящему хорошо сейчас. — И я не прошу тебя дать мне шанс, я прошу принять мои чувства и подарить мне возможность жить рядом с тобой. Дышать тобой. Любить тебя, — не моргая в вишнёвые глаза напротив, прижимаясь лбом к его лбу. Выжидая. — Пожалуйста.