Вылижи мне душу

      Ненависть подобна бактерицидному пластырю на свежей мозоли: отдирать больнее некуда. Дилюк осознал это, когда втрахивал Кэйю в скрипящий пружинами матрас, заглушая собственные стоны в чужом горячем плече. С непотухающим чувством омерзения вновь и вновь повторяя эти слова. Беззвучно губами и прямо Кэйе в ухо – будто это самая лучшая расплата за собственную слабость.       Кэйа под ним заходился абсолютно непривлекательным смехом, от которого – мурашки по позвоночнику к затылку и обратно. И смотрел взглядом победителя, потому что им и был. Со сбитым дыханием, россыпью засосов на шее и груди – счастливый и затраханный, он по-прежнему не вызывал ничего, кроме липкого чувства ненависти.       «Ненавидь меня сильнее, Дилюк» — читалось в бесстыжих глазах. — «Так сильно, будто хочешь сжить меня со свету».       И Дилюк ненавидел. До звезд перед глазами и разноцветных фейерверков. И, когда приходила долгожданная разрядка, он отрывался от Кэйи, как от прокаженного.       Одевался впопыхах и старался лишний раз не оглядываться. И, когда за ним беззвучно закрывалась дверь, уже в коридоре, он прижимался мокрым от испарины лбом к прохладной стене, пытаясь вытравить из воспоминаний чужой мерзкий взгляд, полный понимания и унизительной жалости.       Кэйа явно знал, что творится с ним, вот только сам Дилюк – нет.       Это стало своего рода панацеей, хотя сам он в этом никогда не признается. Дилюк зажимал Кэйю где попало, вгрызался голодным поцелуем, высвобождая в себе ненависть и злобу. В любое время, в любом месте – в привычном радиусе вседозволенности и необязательно за закрытыми дверьми. Кэйа рядом с ним становился еще более раскрепощённым: за его вечными ужимками и флиртующими улыбочками пряталась такая сносящая всё на своем пути страсть и похоть, что сам он чувствовал себя чуть ли не избранным.       Кэйа призывно выставлял смуглую шею, а Дилюк с наслаждением вылизывал её. И кожа казалась на вкус такой правильной – соленой и сладкой – что засос яркой меткой тут же расцветал и горел на следующий день, давая знать о себе и через неделю тоже.       — Что это? — Дилюк нетерпеливо ткнулся холодным носом в острую скулу. Под ней темнел непризнанный синяк.       Кэйа выдохнул горячим прямо в пышущее жаром – и, возможно, немного злобой – лицо так бесстрашно, что в ту же секунду руки крепко прижали к сквозящей холодом стене.       — Засос.       — Я знаю, что это засос, — прорычали в ухо и навалились всем телом так, что пути к побегу были полностью перекрыты. Впрочем, бежать и не собирались.       — Так зачем спрашиваешь? — Кэйа веселился, дурел от чужой реакции, тут же срываясь на несдерживаемый смешок.       Кулак пролетел со свистом, а чужие руки, подобно макаронинам, повисли в воздухе. На сантиметр ближе – и, возможно, разбитые губы Кэйи снились бы ему в самых сладких снах. Дилюк себя одергивает – в самых ужасных, кошмарных снах, где он слизывает кровь с губы и подбородка, а потом – болюче кусает, прямо поверх чужой отметины.       — Мы не спали больше месяца. Откуда? — Дилюк шипел по-змеиному, но страшно почему-то не было.       — Ты очень самонадеянный, если думаешь, что я жду каждой встречи, — холодная ладонь мягко коснулась пылающей щеки и обманчиво ласково очертила её. — И очень глупый, если считаешь, что я такой только с тобой.       Дилюк почувствовал, как на лице заиграли желваки. Он схватил Кэйю за грудки, дыша зло и загнанно, но заговорил, надеясь, что это не прозвучит слишком жалко:       — Какой «такой»?       — Ну как же, — он улыбнулся, — а ты не замечал? Как я смотрю на тебя, когда мы трахаемся и когда ты бежишь из комнаты, теряя штаны? С азартом. И немного с грустью. Ведь это имеет свойство заканчиваться.       Было ли в этом чувстве больше отвращения, чем ненависти? Дилюк так и не смог разобрать. Он сдавил переносицу, замычал что-то невразумительное и, игнорируя твердый порыв Кэйи отстраниться после сказанных слов, лишь сильнее пригвоздил того к стене, пряча пылающее лицо в желанной лазури волос. Они пахли восхитительно – Дилюк вдыхал их, давился и ловил себя на мысли, что даже сейчас эти ощущения не те и не его. Что даже это он теперь делил с кем-то напополам.       Он пропустил момент, когда Кэйа расценил его действия только так и никак иначе. Одежда слетала с них быстро, Дилюк только и успевал смазано целовать оголенные участки кожи, путаясь в пряжке ремня подрагивающими пальцами. Он подхватил Кэйю под задницу, чувствуя, как длинные загорелые ноги привычно обвили его талию, смазал на скорую руку слюной и ткнулся крепко стоящим членом прямо так, без подготовки – заглушая чужой громкий вскрик у себя во рту.       Он не любил калечить и был бы рад завалить Кэйю на кровать, чтобы долго и медленно ублажать его до поджимающихся пальцев на ногах, но где-то на подсознании вертелось: он заслужил. Внутри он ощущался более узко, чем обычно, но не критично – и это било по мозгам болезненным ударом. Таким, которому название давать уж точно не хотелось. Не здесь и не сейчас.       Дилюк нервно всматривался в чужое лицо, пока подавался бёдрами навстречу – держал крепко и ловил пьяный взгляд аквамариновых глаз. Кэйа был в восторге. И не понятно, от чего ему дурелось больше: от новой неиспробованной боли или спонтанности секса после разговора.       Он плёл на ухо какую-то стереотипную, но ласковую чушь, прижимался мокрым виском к чужой щеке и стонал вполголоса – так сладко, что Дилюк в желании испробовать все позы, развернулся вокруг своей оси и повалил на кровать, ни на минуту не прерывая их сумасшествия.       — В следующий раз ненавидь меня еще сильнее, Дилюк, — хрипло выдохнули прямо на ухо после бесконечной череды смены поз и локаций. — Любить меня есть кому.       Вжимаясь сильнее в подушку и стараясь спрятать горящее в непривычном ему смущении лицо, он был готов провалиться сквозь землю. И, впервые за всё время их противоречивой связи, Дилюк не ушел. Накрылся одеялом с головой – будто тут же закрыл неутешительный гештальт с самим собой.       Он не имел на Кэйю никаких прав. Но их ненависть – она одна. На двоих и общая. И будь он проклят, если эта новость не рвёт в улыбке губы.