Это моё сердце

Антонио был абсолютно, на все сто процентов влюблён в Ловино. И он ненавидел это. Испанец ненавидел один факт того, что человек, которого он любил больше всего на свете, никогда не ответит ему взаимностью. Несносный итальянец, взявший у него всё, что было можно, вечно хмурый и ругающийся по поводу и без, втоптавший его сердце в землю. Он уныло вздохнул, включив свет в спальне; голова немилосердно гудела после ночи, проведённой наедине с бутылкой. Чёртовы Франциск с Гилбертом свалили из-за «личного дела». Но стоило Антонио поднять голову и посмотреть на кровать, его дыхание тотчас сбилось, а челюсть едва заметно отвисла. Итальянец спал в его кровати, и Каррьедо, поняв это, почувствовал, как кровь начинает приливать к лицу. Приглядевшись, испанец убедился в том, что это был не Венециано. Ловино спал крепко, невзирая на своё неудобное положение, и Антонио видел, как по-детски мило и в то же время невероятно красиво выглядел его бывший воспитанник. Отчасти благодаря этому мальчишке появился новый Испания, весёлый и счастливый, пришедший на смену безжалостному пирату, конкистадору, настоящему монстру. После борьбы с собой, которую он добровольно и с огромным удовольствием проиграл, Каррьедо начал неспешно водить взглядом по телу итальянца, изучая каждый выступ и изгиб, обтянутый гладкой смугловатой кожей и накрытый широкой лентой. Его любимого цвета, красного, и которая, казалось, была кричащим знаком, показывающим, кому на самом деле принадлежит Ловино. Антонио не знал, стоит ли потом благодарить Франциска и Гилберта за то, что они напичкали его бывшего воспитанника наркотиками и связали. Одна его часть, собственническая и похотливая, бесновалась от одного осознания, что эти двое смотрели на итальянца, ими же раздетого, за вред, нанесённый ему, независимо от того, насколько наркотики были безопасны. Следующим, что заметил Антонио, было то, что его руки словно заменили ему глаза, стоило ему ощутить мягкую кожу Ловино, которой он почти невесомо касался пальцами. Итальянец медленно открыл глаза, видимо, почувствовав прикосновения Каррьедо сквозь сон, и его тело, ранее неподвижное, начало метаться по кровати с неистовой силой, стараясь освободиться. Испанец же не двигался, обдумывая, как ему в этой ситуации стоит поступить. Приглушённый крик, который не сумел сдержать кляп, вывел Антонио из оцепенения, и тот быстро убрал руки от Ловино, сев на кровать; бывший воспитанник, уже переставший ёрзать, всё ещё не оставлял попыток прожечь в Испании две маленькие дырки, буравя того осуждающим взглядом. Каррьедо вздохнул; голова продолжала болеть, и внутренний голос не уставал твердить, что сейчас у испанца был великолепный шанс воплотить своё страстное желание, аккуратно балансирующее на грани безумства и одержимости; мечта, пронесённая сквозь века. Но Антонио сдерживал себя, помня своё обещание: когда время придёт, их близость произойдёт только по обоюдному согласию; он был готов проклясть себя, случись что с Варгасом по его вине. Алкоголь развязывает язык и затягивает сознание туманной пеленой, поэтому Антонио позволяет себе говорить от чистого сердца, открывая все свои мысли и чувства хранящему молчание итальянцу. — Знаешь, я всегда хотел, чтобы ты был здесь, со мной, но не так, как сейчас. Многие века я хотел всего одну, казалось бы, мелочь – чтобы ты признался мне в любви. Так глупо, правда, mi amor? Ты не любишь меня так, как люблю тебя я. И это больно. Больно осознавать, что я никогда не стану тем, что ты значишь для меня; что ты можешь влюбиться в кого-то, и этим кем-то буду не я, а то, чего я ждал столетиями, никогда не случится. Dios, ты, наверное, думаешь, каким же надо быть больным придурком, чтобы так влюбиться в своего подопечного, чтобы страстно желать быть с тобой, куда больше, чем босс должен быть со своим подчинённым. Ведь тогда получается, что я любил тебя с тех пор, когда ты ещё был ребёнком, — Антонио не смотрит на итальянца, опасаясь увидеть его реакцию на эти слова. Это было наилучшим вариантом – рассказать всё Ловино, чтобы потом не было глупых мыслей о взаимности. Было больно так изливать душу человеку, не надеясь на его ответные чувства, но всё же лучше, чем потом страдать, когда итальянец найдёт себе кого-нибудь. — Но я любил тебя с тех самых пор, и разве то, что я молчал об этом всё это время, чтобы не напугать тебя, не является доказательством моих добрых намерений? У меня разрывалось сердце, но я был для тебя старшим братом, в котором ты так нуждался, даже несмотря на то, что такие отношения меня убивали. Это, пожалуй, полная глупость, но я даже придумывал причины, из-за которых мы должны быть вместе. Мы могли бы стать прекрасной парой. Начиная от мелочей вроде того, что нам обоим нравятся помидоры, и заканчивая тем, что союз между двумя странами любви и страсти был бы просто замечательным. Я думал о том, что зелёный идеально подходит к твоим глазам, радовался, когда ты дарил мне свою улыбку. Но потом вспоминал, что я не единственный человек, которому ты улыбаешься: ты мило общаешься с братом Альфреда, этим канадцем, и иногда зависаешь где-то с Гилбертом. Когда я об этом узнал, я… ударил его. Прусс всю ту неделю с синяком под глазом проходил, потому что я сначала вообще не реагировал на его слова о том, что вы просто друзья и между вами ничего нет, что он не станет препятствовать нашим отношениям, если таковые будут. А мне бы хотелось этого, знаешь… Я видел, как ты заигрывал с Фамке, да и с другими симпатичными девушками. И это тоже причиняло боль, потому что ты никогда не обращался так со мной, даже не проявлял ко мне интереса. Я был – точнее, до сих пор – полный дурак, ревнивый и подозрительный, всё ещё влюблённый в тебя, — с каждым произнесённым словом Антонио буквально чувствовал, как на смену смущению приходила уверенность, она росла, приятными тёплыми волнами разливаясь по телу, словно укореняясь в нём. Испанец наконец нашёл в себе силы взглянуть на бывшего воспитанника, сидевшего неподвижно, в полном молчании, и устремившего на него нечитаемый взгляд широко распахнутых глаз. Каррьедо вздохнул, не зная, хороший ли это знак. — Однажды ты покинул меня, чтобы объединиться со своим братом. Не знаю, были ли в моей жизни моменты хуже и тяжелее этого. Трудно было осознать, что ты покинул меня, быть может, навсегда; у меня разрывалось сердце. От того, что ты предпочел Венециано мне, сознание застилала горькая пелена боли, и сколько бы я ни повторял себе, что вас не связывает ничего, кроме крепкой братской любви, легче мне не становилось. Я видел, как ты смотришь на своего брата, и это разительно отличается от того, как смотрю на тебя я. Когда ты вернулся, пусть совсем ненадолго, я был невероятно счастлив. Я думал, что так ты выражал свои взаимные чувства ко мне. А когда ты вновь ушёл, я вспомнил, что это был всего-навсего «дружеский» визит. Немногим позже я попытался сделать тебе предложение, как раз после того, как браки между двумя мужчинами были узаконены в моей стране. Жаль, что эта идея с треском провалилась, потому что мой дом пал, как и я сам. Я метался по свету, искал тебя, совершал ошибки, на них же и учился. И вот наконец я тебя нашёл. Хоть знаешь, как это было больно – слышать то, как ты отшучиваешься в ответ на моё предложение? Может, конечно, мне и показалось, но сути твоего ответа это не изменило. Его голос из уверенного становился хрипловатым, и сначала Антонио казалось, что это происходит из-за долгой, почти безостановочной речи, пока не почувствовал пару влажных дорожек у себя на щеках. — Я любил – люблю – тебя невероятно сильно и хочу, чтобы ты это знал. Я пойму, если ты скажешь, что не можешь ответить мне взаимностью; я больше не буду докучать тебе этим. Знай, я признался тебе из-за того, что я чёртов эгоист, и где-то в глубине души надеюсь на ответные чувства. А ещё я лелею надежду на то, что будет чуточку меньше больно благодаря тому, что мне больше не придётся вечно изображать бесконечную радость и оптимизм, находясь рядом с тобой – я искренне презираю притворство, но до этого именно оно меня и выручало. И, быть может, крошечная частичка меня хотела тебе сказать, насколько же ты прекрасен и как много для меня значишь. Испания наклонился, проводя пальцами по лентам, накрывавшим губы Ловино, и ослабил узел. Оказалось, что Франциск был искусен в этом деле, потому что, когда один узел был развязан, бывший воспитанник всё ещё оставался неподвижным. Каррьедо приложил к губам итальянца палец, призывая того ещё чуть-чуть помолчать. — Я сейчас поцелую тебя, — сказал он, не спеша убирать палец, — и даже если ты не любишь меня, думаю, я ждал достаточно, чтобы заслужить один короткий поцелуй. И он наклонился к Варгасу, прежде чем тот успел вымолвить хоть слово, аккуратно, почти невесомо касаясь своими губами его. Уверенность вновь начинала крепнуть, и поцелуй становился всё более страстным; испанец надеялся вложить в него всю горечь ожидания и сладость обретённого хрупкого счастья. Но даже несмотря на свою увлечённость процессом, он не мог не заметить, что Ловино всё так же оставался неподвижным, а глаза его были по-прежнему широко распахнуты. Антонио отпрянул, пытаясь выдавить из себя подобие улыбки, но и то искажалось болью, вызванной невзаимностью. — Что же, я думаю, это наиболее понятный ответ из всех. Прости, что… — Ублюдок, ты что, подумал, можешь вот так просто п-поцеловать меня и ждать моментальной реакции?! — итальянец вспылил, ругаясь в привычной манере, а его щёки приобрели ярко-томатный оттенок. Испания почувствовал, что сердце пропустило удар, как бы он ни старался подавить свои пустые надежды на корню. — И пытаешься меня заткнуть, когда мне есть, что сказать, скотина! Это, блять, очень нервирует! — Что ты пытаешься сказать, Лови? — спросил Каррьедо, ощущая, что уголки губ непроизвольно поднимаются в лёгкой улыбке. — Придурок, я говорю, ч-что, может быть, если ты п-поцелуешь меня с-снова, это станет для меня меньшим потрясением! Лучезарная улыбка появилась на лице испанца, и он вновь прильнул к возлюбленному, целуя того, отдавая себя без остатка. Антонио властно притянул итальянца к себе и не отпускал, пока не почувствовал, что тому стало не хватать воздуха от поцелуя и охватившей его страсти одновременно. Каррьедо явственно ощущал своё частое сердцебиение, и ему и впрямь казалось, что ещё чуть-чуть, и его рёбра сломаются под таким напором. — Te amo, — произнёс он, переходя на шёпот. — Я люблю тебя, te amo, ti amo. Я так тебя люблю. — Руки не распускай, козёл! Довольно-таки резкая фраза вырвала испанца из мира эйфории и вернула на грешную землю, после чего он, посмотрев, какой части тела Ловино касалась его рука, быстро одёрнул её, бормоча извинения. Каким-то образом эти невнятные оправдания переросли в непристойные комментарии о том, что им, возможно, стоит попробовать что-то новое, за что Антонио получил вполне заслуженный тычок под рёбра. — Коль у тебя есть подобные планы, мог бы меня для приличия на свидание пригласить, ублюдок! — Я могу это устроить, mi amor. Это моё сердце, и оно бьётся только для тебя.