На высоте

— Я всегда сюда прихожу. Туда, — он кивает головой в сторону подсвеченного Крайслер-билдинг. — Когда, ну... Не патрулировать, а просто. Это особое место. Я сначала в заброшенном порту тренировался с паутиной и прилипать, а потом пришел в город. Прыгнуть. Во-он с того орла, видишь? Он показывает на северную фигуру и Уэйд, сощурившись, пытается вообразить маленький силуэт, черный на фоне золотого марева, который балансирует на скользких металлических листах на высоте тысячи футов, на самом краю... Его паучок, его Питер. Ему тогда было вообще четырнадцать. От этой воображаемой картины отчего-то сосет под ложечкой. Он обнимает пацана, и тот наклоняется к нему легко и доверчиво, вжимается ближе. Уже по плечо, вот время летит. Еще пара лет — и перерастет его. Уэйд ежится. Ветер ужасный, пронизывает до костей, до самого нутра. Да и дождь скоро начнется. Как-то они не по погоде одеты, а Пит вообще в тряпичном непонятно чем. — Страшно было тогда? Он чувствует, как Питер улыбается, не видит, а ощущает движение щеки. — А мне и сейчас страшно. Ну, пока не прыгнешь — да, а потом — нет. Прямо как... — Как что? — Да нет, так... Питер берет его за ладонь и переплетает пальцы, и от этого жеста, от этой простой ласки Уэйду вдруг бесстыдно хочется его прямо сейчас, даже может быть не секса, а чего-то, что хер знает, как назвать, когда он рядом и все равно уже тоскуешь по нему, и если бы можно было так обнять, чтобы... Питер выскальзывает из его рук: — Ой, может, я зря все это замутил, и погода... Но ладно... Ты штуку свою снайперскую взял? В одиночку вчетверо холоднее торчать на продуваемой крыше, чем вдвоем. — Ну да, — Уэйд вытаскивает свой новенький хитрый прибор: он и ночного видения, и днем кратность хорошая. — Винтовку, правда, не захватил. Точно не надо? Кого мы тут будем высматривать? — Меня... Питер вдруг одним каким-то текучим движением, словно сбрасывая кожу, выворачивается из балахонистых шмоток и — будто внизу был обновленный яркий слой, будто внезапная нагота — сияет!.. На нем черное тоненькое совсем в обтяжку трико, размеченное горящими линиями, полосами и пятнами, как у фосфорецирующих неведомых тварей со дна океана. То ли само светится в сумерках, то ли отражает потоки света от ночных окон и прожекторов. — Иди сюда, — тянет за руку к краю. — Смотреть вон там и там. Я недолго, сам говоришь, что скорый. И, мазнув губами по раззявленным уэйдовым губам, он перемахивает через ограждение. В первую минуту Уэйд забывает не то что про бинокль, а как дышать. Пацан ныряет рыбкой в расцвеченный огнями полыхающий океан, дальше и дальше, в самую глубину, на дно, и вдруг начинает подниматься вверх медленными кругами, выныривает, разводит руки в стороны, делает пару сальто, резкий вираж и снова уходит вниз, петляя и кружась. Он никогда не видел Питера — таким. Лишь отдельные прыжки, подъемы, перевороты, выверенные и по делу, без этой ненужной обжигающей красоты. Да и много ли там наскачешь, прилепляя угонщиков к автомобилям или хулиганов к тротуару... О, а вот этим движением Питер однажды уворачивался от пули, резко выскочил и перевернулся вправо, Уэйд был тогда рядом... Обычный их повседневный момент, с перестрелками и драками, который сегодня вдруг превратился в танец, в чистое движение, полное свободы, легкости и радости жизни — так музыканты сочиняют новый мотив или дети бросаются будущему навстречу, не думая ни о пулях, ни о подвигах... Уэйд вцепляется в ограждение побелевшими пальцами, его потряхивает как от холода, и он следит, следит за тем, как маленькая сияющая фигурка делает развороты и пируэты, он не замечает первых капель дождя, ползущих за шиворот и по мокрым щекам. Питер выныривает из глубины в финальный раз и приземляется рядом с ним с тяжелым выдохом: — Понравилось? Узоры на костюме все смешались от воды, и лицо у него тоже светится потекшей краской, такое хорошее и ясное, и Уэйд сгребает его в охапку. — Холодно, — говорит Питер. — Хочешь согреться? Там ниже лучше будет с подветренной стороны. Уэйд послушно забирается, куда его тянут — на ограждение. Под ногами разверзается пылающая пропасть. Разве что Питер спустит их на карниз под вертолетку... — Ниже — где? Питер обхватывает его маленькой сильной рукой, другой цепляет паутинку, и они скользят футов на тридцать вниз, останавливаясь внутри бетонной ячейки с окошком. — Ниже — тут. Держись! Он быстро пробрасывает паутинки у Уэйда под мышками, так что тот повисает спиной к стене, как муха на липучке, и может только дрыгать лапками. — Лучше? — спрашивает паук, прижимаясь к нему всем телом, присасываясь ко рту, затем отстраняясь. Уэйд смотрит на него, на свои ноги, которые не достают до уступчика между этажами и болтаются за восемьсот футов от поверхности земли. Шум от Парк-авеню поднимается сюда волнами, ветра меньше, но он как будто задувает вверх. Вокруг плещется огненная бездна, справа Крайслер-билдинг горит, как гигантская золотая новогодняя елка, дождь немного накрапывает, огоньки размыты, дрожат. Вдалеке светятся небоскребы Уолл-стрит, а еще дальше темнеют Ист-Ривер и залив, сливаясь с горизонтом. Уэйд висит на паутинке между землей и небом, словно матрос в корзине на мачте, выше только тучи, а внизу океан огней, и ему даже кажется, что он, покачиваясь, несется сквозь мрак вперед, и весь мир летит вместе с ним. А Питер прижимается блестящей щекой, смеется и сползает вниз, удобно прилепляясь на колени между раздвинутых ног, как будто это происходит на полу в их спальне, только вместо пола под ними шумит и светится бескрайний Нью-Йорк... Бледное лицо Питера как видение, темные волосы липнут на лоб, он улыбается, глядя снизу вверх, и дождик течет по щекам. Расстегивает ширинку и целует Уэйда, согревает жадным ртом, глубоко и быстро, и мир взрывается фейерверком, тонет в осыпающихся огнях: водопад кроваво-красных пионов, взрывы паучьих хризантем… А потом Питер поднимается вверх по стене, наклоняется и слизывает тонкие нити паутинки, подхватившие под руками, кажется, что слышно, как они лопаются одна за другой, словно струнки. Держится руками за стекло, чтобы не дать упасть, и наклоняется в другую сторону и слизывает паутинки там. Теперь он удерживает Уэйда от падения вниз только собственным телом, приклеенный к стеклу ладонями и ступнями. Уэйд ощущает каждое движение Питера, и короткие жадные выдохи, и пульс, и напряженную плоть. — Погладь меня? Дрожащей ладонью — или это Питер сейчас дрожит? — Уэйд пробирается по спине, по бедру, втискивается между ними и непослушными пальцами оттягивает резинку мокрых штанов. Только держи меня, только не отпускай. Дыхание Питера обжигает шею, по его носу ползет серебристая сияющая капля, эта краска везде теперь, везде, в волосах, на щеках, в уголке раскрытого рта... — Еще!.. Уэйд боится быть грубым, такой нежный под ладонью, обмирает, пытается немного двигаться, смотрит на него, запрокинув голову, закусывая губы, и Уэйду кажется, что Питер сейчас отпустит руки, отлепится от стены и они оба ухнут в эту бездну, сначала Питер, а потом он сам, и понесутся в разные стороны с разной скоростью подхваченные противоположными потоками... И у Питера такое лицо, такое, что хочется и боязно подтолкнуть его дальше за край. — Еще, Уэйд, еще!.. Хочу тебя!.. Он стонет и замирает на ослабевших руках, прижавшись. Они соскальзывают вниз на чуть-чуть, Уэйд, наконец, нащупывает пятками узенький карнизик, Питер цепляется за шероховатую стену понадежнее. Хорошо. — Я не хочу тебя отпускать! Никогда-никогда! — говорит Уэйд. Питер смеется и снова прижимается губами к губам, шепчет: «Тогда держи меня крепче», отталкивается — и они летят.