рыбак рыбака

      Ты не должен был доверять мне, — факт, но не осознание, не менее болезненное, чем наживую резать; поздно сказано, и первый глоток алкоголя за неделю кажется еще более обидным в своей терпкости. Микки — наблюдатель, и больно ему не от преданного доверия, а от кошмара, который никак не прекращается: ему снятся взгляды, оставляющие на солнечных веснушках масляные следы, снится, как синий свет оставляет в себе тайну того, где сегодня побывали чужие руки на теле Йена, как руки тянутся к нему как к небу, но не в молитве; Микки очень хочет проснуться, но не принимает, что ему не снится.       Десятки рук — мерзкой липкостью ползут вверх по бедрам — и сотни извинений — прописаны по окружности радужки глаз: прости, но мне нужны деньги. Кокаиновыми дорожками вымощена дорога в Ад, подстрекает идти дальше кредитка — жалкая отговорка, мол, все ради семьи, но едва ли семья хотела жить на погребенной чести.       Любить Йена сродни самоубийству, — Микки пережил бедность, и грузную травму с лицом отца, и каждого из класса, из тех, кто умел читать, но любовь с Галлагером не смог. Быть с Йеном для Микки сродни смертной казни — всегда знаешь, что ждет тебя в конце — виселица, которая смотрит, говорит, мол, да, я знаю, оркестр плачущих всхлипов и надрывных хрипов — надышаться перед смертью все равно пытаешься.       Их трущобы давно Богом забытые, и Милкович никогда не верил: а было ли кому их забывать? Если бы любовь к Йену была его верой, то из святого в ней была бы лишь жертвенность — то, с какой дьявольской ненавистью выбивал ее из него отец, и то, с каким рвением они боролись за право на существование: все было продано за второй смертный грех*. Галлагер, кажется, смеется в лицо Иуде, и Микки смеется тоже — находясь в центре резни, стоя в центре ядерного взрыва, смеется над происходящим. Пиздец.       Милкович разрывается между «иди на хуй» и «пошел ты к черту», но остается в «возвращайся сегодня пораньше»; Йен — его десятый круг Ада и внутримышечный транквилизатор жалостливо провожает глазами.