Перемирие

      Он спал час или два, и голова тяжелая, поэтому мутное ото сна сознание не сразу ловит происходящее. У него стоит, совершенно точно, а еще его член утопает в мягком и горячем. Если это сон, то лучше бы ему не просыпаться до конца жизни, но любопытство сильнее, и Мо Жань открывает глаза. Над ним, прижавшись к паху лицом, склонился Чу Ваньнин. Нет. Не совсем он.       Алая краска на губах, алые же стрелки, вытягивающие, задирающие уголки глаз еще выше, словно на него смотрит настоящая дикая кошка. Волосы туго заплетены, и это отдельный вид удовольствия — запустить в них пальцы, высвобождая и спутывая пряди.       — Чу Фэй, — говорит Мо Жань, глотая воздух.       Чу Ваньнин смотрит с вызовом, как всегда смотрел, когда он заставлял его облачаться в женские одежды, унижая его достоинство, размазывая, втаптывая в грязь.       Нет!       Это не он, это Тасянь-Цзюнь. Мо Жань давно выкорчевал это желание, эту потребность брать силой, выбивать мольбы и слезы.       Тогда почему стояк стал только твёрже, бедра сами толкаются, стирая помаду с губ, член ныряет в распахнутый рот, а руки тянут за волосы, так... вот так, чтобы Чу Ваньнин задохнулся, дернулся, впуская его в узкое горло.       — Такая послушная, — шепчет он.       Мо Жань отталкивается, садится на постели и разводит ноги шире, так, чтобы Чу Ваньнин мог брать глубже. А сам он теперь дотягивается до его горла, хватает совсем без обыкновенной почтительности. Потому что почтительность — она для Учителя. А сейчас — его сон-мечта, и перед ним на коленях наложница, которую он может отыметь без всякой жалости. И Мо Жань отымеет, совершенно точно. Потому что нельзя пройти мимо влаги, скопившейся в уголках глаз, и этих беспомощных звуков, слабых и жадных одновременно.       — Двигайся быстрее. Забыла, как надо отсасывать? — говорит он и насаживает Чу Ваньнина до всхлипа, до вскрика, задушенного членом в его глотке.       И Чу Ваньнин двигается быстро, сильно, его слезы смешиваются со слюной, он давится, но проталкивает член до упора, снова и снова, пока Мо Жань не кончает, натягивая волосы и толкая его голову, так, что губы и язык в последний раз скользят по влажному стволу.       — Моя Чу Фэй хорошо постаралась, — говорит он, задыхаясь. — Покажи мне, что ты все проглотил.       Тот жмурится, но открывает рот. Мо Жань тут же прижимается к нему, вылизывает своим языком, а потом тянет Чу Ваньнина на себя, стаскивает с плеч ханьфу, красное, как измученные его членом губы. Пальцы мнут ткань, и от его беспорядочных движений открывается белизна чужой кожи. Он мог бы сказать, что белизна эта — словно нетронутый снежный покров, но на деле то тут, то там на коже темнеют лиловые метки, правильные, украшающие ее.       Он вообще сейчас дохуя поэтичный в своем сознании, потому что перед ним исполняется одна из главных фантазий, о которой он сам себе запретил даже думать. Только сегодня его разум положил хуй на запреты, и Мо Жань, пусть и во сне, выебал в горло эту свою мечту с искристыми от слез глазами, а сейчас его член будет растягивать тугую, ох, сумасшедше тугую задницу. Но заканчивать так быстро не хочется, поэтому он хватает Чу Ваньнина, затаскивает на колени и приказывает:       — Давай, поласкай себя. Покажи своему мужу, какая ты у меня бесстыдная шлюха, — слова так легко слетают с губ, словно и не было всех этих лет, наполненных бесконечными извинениями и почитанием.       — Мо Жань! — вскрикивает Чу Ваньнин, выворачиваясь из его хватки.       — Оу, ты умеешь разговаривать? — он смеется и хватает его за шею. — Рот тебе не для этого нужен. Заткнись и делай, что тебе велят, Чу Фэй, — рычит Мо Жань, сдавливая горло Чу Ваньнина.       Тот вырывается, пряча взгляд, но потом послушно — послушно! — тянет пояс, стаскивает до конца ханьфу. Теперь он полностью обнажен, и Мо Жань не сдерживается (не то чтобы он пытался) и ведёт руками по всей этой красоте перед ним, по тонкой талии и сильным бёдрам, притягивает сильнее и повторяет:       — Ласкай себя.       Чу Ваньнин так и не поднимает глаз, но безропотно устраивается на его коленях и неловко касается собственной шеи, спускается кончиками пальцев к груди.       — Разве это ласки?       Чу Ваньнин прикрывает глаза и сжимает, чуть прокручивает твердые от возбуждения соски между пальцами.       Одна рука остаётся на груди, вторая накрывает член, и Мо Жаня накрывает тоже — от едва слышных стонов, от влажных звуков чужой дрочки.       — Открой рот, — велит он, и Чу Ваньнин открывает, а потом облизывает протянутые пальцы. Мо Жань вводит их глубже, словно гладит его изнутри, а потом опускает смоченные слюной пальцы к собственному члену, сжимает их и толкается в кулак, хотя и без этого у него снова стоит.       — Хорошо? Тебе хорошо? Говори, я разрешаю.       Чу Ваньнин только мотает головой.       — И чего же не хватает моей жадной наложнице? — спрашивает Мо Жань, и голос звучит низко, с угрозой.       — Тебя, — выдыхает Чу Ваньнин.       О таком он даже не мечтал.       Одного этого слова, наполненного едва ли не отчаянием, хватает, чтобы он повалил Чу Ваньнина на спину. Мо Жань разводит его ноги, гладит, сжимает дрожащие бедра и, не в силах терпеть, толкается внутрь. Вся эта хуйня про звёзды и искры в глазах не такая уж хуйня, оказывается.       Чу Ваньнин скулит под ним так сладко, и хочется сказать, что привычно, но на деле он почти забыл, каково это — брать свое вот так жадно. Мо Жань хватает его за подбородок, сжимает и тянет к своим губам. Быстро кусает и тут же зализывает влажные от крови губы.       Кровать скрипит и стонет от резких толчков, но Ваньнин стонет громче, задыхаясь под его весом. Мо Жань стискивает пальцы его на горле, поворачивает так, чтобы обхватить мочку уха, огладить языком алую серёжку — он знает, от этого Чу Ваньнин сдастся окончательно и позабудет все, кроме его имени.       Но кожа под губами мягкая и совершенно гладкая. Пустая.       Мо Жань замирает. Он тяжело дышит и никак не может понять, что… Что происходит? Чу Ваньнин распахивает зажмуренные глаза и ловит его растерянный взгляд.       — Мо Жань? — зовет он. Ласково.       Словно стряхивая реальность, Мо Жань мотает головой и оглядывается.       Под ними не красный шелк. Простая сероватая простыня, из хлопка. А сами они вот-вот развалят грубую кровать из бамбука, совсем не императорское ложе.       — Мо Жань? Я делаю что-то не так? — спрашивает его насаженный на хуй Чу Ваньнин. Да, вот так, берет и спрашивает, и смотрит честно и прямо. Чу Фэй не смотрит так. Чу Фэй прячет глаза, кусает губы, сдерживает стоны и никогда не скажет “тебя”.       — Что случилось? — спрашивает Мо Жань, в его голове все смешалось под этим взглядом. Грязная мечта смотрит живыми, настоящими глазами. — Почему ты вдруг такой?.. — он ведет пальцем по его губам, стирая остатки красной помады.       Взгляд Чу Ваньнина наполняется яростью и непониманием.       — Я же обещал. Ты достал меня своим нытьем, а теперь спрашиваешь, что случилось? Да что с тобой не так?       Обещал? Скажите, пожалуйста, когда он настолько ебанулся, чтобы попросить своего Учителя перевоплотиться в Чу Фэй?       Блядь.       Только не говорите, что просила эта наглая псина, для которой слово “стыд” — ругательство. И что же, Чу Ваньнин думает, что сейчас под ним?       Мо Жаня пронзает мысль, что это не для него. Словно перед носом поставили праздничное блюдо, дали вдохнуть запах, насладиться видом, а потом вырвали миску из рук и сказали, что это все на завтра.       Хуй там.       Никто не отнимет у него это угощение. Чужой подарок, который он успел уже развернуть, слой за слоем.       — Все так. Этому достопочтенному нравится, — отвечает Мо Жань, и голос звучит так, словно ему сдавили горло.       Он гладит его ноги, разводит сильнее, а то Чу Ваньнин, заметив неладное, уже пытается вырваться. Только вот у его наложницы, его Чу Фэй, есть еще и член, который стоит весьма недвусмысленно, перечеркивая все стыдливые попытки свести ноги и спрятаться от жадного взгляда.       Мо Жань снова стискивает его в объятьях и врезается бедрами, проталкивая член на всю глубину. Наслаждается короткими сдавленными стонами. В них слышится боль, но ему наплевать. Потому что Тасянь-Цзюнь как-то его заставил, и Чу Ваньнин сегодня для него такой. Для него! И Мо Жаню хочется выбить, вытрахать все посторонние мысли из его головы. Хотя сейчас он и есть Тасянь-Цзюнь для Чу Ваньнина.       Он рычит от злости и переворачивает Чу Ваньнина, ставит его на колени, наваливается сверху и загоняет член еще глубже. Трахает его сильно и отчаянно. Чу Ваньнин кусает ладонь и пытается уйти от вторжения, но Мо Жань не позволяет. Снова тянет его за волосы, впивается не то поцелуем, не то укусом в шею.       — Ну же! Знаешь ведь, чего я хочу!       Ему не должно быть так хорошо, но ему, на самом-то деле, просто охуенно. Потому что Чу Ваньнин кричит на каждом толчке, сжимает зубы, стонет поначалу, но его не хватает надолго. И эти блядские звуки переполняют Мо Жаня, кажется, еще немного — и он просто распадется на части от удовольствия.       И в какой-то момент он и правда разрушается до основания. А потом собирает себя заново, упираясь мокрым лбом в чужие искусанные плечи и захлебывается воздухом.       Мо Жань скатывается с обессилевшего Чу Ваньнина и осторожно поворачивает его, устраивает на смятых простынях. Целует его глаза, а под губами солоно. Он ведь его порвал, точно порвал. Не растягивал ни пальцами, ни языком, загнал сразу, как ошалевшее от запаха суки животное.       Он вжимается лбом в подушку, не в силах смотреть на выебанную, растерзанную свою любовь, которую должен был оберегать и почитать. Но потом все же поднимается на локтях. Не время лить метафорические слезы. Он должен позаботиться о Чу Ваньнине. Хоть как-то исправить то, что натворил.       — Тебе больно, Ваньнин? Разреши мне... — он не заканчивает.       Разреши мне залечить твои раны и сделать вид, что тебя не трахнул только что твой почтительный ученик?       — Что? — сонно спрашивает тот и моргает. — Почему мне должно быть больно? Знаешь, я имел представление, что меня ждет, — язвительность в его голосе пробивается даже через усталость. — И был… готов.       Готов? Знал, что его отымеют так же, как там, в прошлом, в заточении дворца Ушань? И все равно лег под него, да еще и подготовил себя?       Чу Ваньнин тяжело дышит, едва подрагивая под пальцами Мо Жаня, пока тот бездумно размазывает сперму по его животу.       — Мо Жань? — говорит он полувопросительно, взгляд становится острым, и он повторяет, но уже с угрозой: — Мо Жань.       Он не первый раз этой ночью зовет его по имени, но это “Мо Жань”, вот то самое “Мо Жань”... Признал-таки.       Чу Ваньнин резко садится и смотрит на Мо Жаня испуганно, его губы беззвучно двигаются, словно он подсчитывает что-то в уме.       — Чем он угрожал? — глухо спрашивает Мо Жань.       — Угрожал? Блядь, хотел бы я на это посмотреть, — Чу Ваньнин по-настоящему зол, раз с его губ слетает брань. — Ты в своем уме? — спрашивает он. — Ему не достался день рождения, и он попросил на Циси(1)... Просто попросил! Или я должен был еще и ленточкой себя обвязать, чтобы ты поверил? — фыркает Чу Ваньнин, но уши выдают его стыд — порозовевшие, словно тронутые закатным солнцем.       Теперь понятно, почему Чу Ваньнин переводил беседу на другую тему, стоило Мо Жаню заговорить о празднике. Он-то думал, что муж просто смущается и не желает его отмечать, а получилось так, что он не хотел, чтобы Мо Жаню стало известно об их маленькой грязной договоренности с его темной половиной. Ладно, Тасянь-Цзюнь, когда думает членом, может легко забыть, как считать до трех, но Чу Ваньнин? Как он мог перепутать их дни?       — Я не хотел… Я бы не сделал… Так. Так, как он, — говорит Мо Жань и отводит взгляд. Смотреть в глаза обманом оттраханного Чу Ваньнина слишком тяжело.       — Скажи ещё, что тебе не понравилось, — говорит тот. — Ты и Тасянь-Цзюнь, вообще-то, один человек! Мне тебя еще и утешать?       Чу Ваньнин подскакивает с постели и морщится, а Мо Жань тут же хватает его за всю эту его белоснежную хрупкость и тащит обратно.       — Ты... правда?.. — шепчет он ему в волосы и не знает, как закончить. Что вообще можно сказать?       — Я правда, — говорит Чу Ваньнин, и в его голосе нет ни слез, ни обиды.

* * *

      Утро для Тасянь-Цзюня начинается просто отвратительно. Он ловит Чу Ваньнина, когда тот поднимается по тропинке, ведущей к деревне у подножия горы, и тут же вываливает свою обиду.       — Этот достопочтенный проснулся без тебя! И его член одиноко лежал в штанах, вместо того, чтобы толкаться в твое горло. А ты ещё и посмел уйти куда-то. Где обещанный подарок?!       — Я уже его подарил, — едва не рычит Чу Ваньнин. — Научись считать до трёх!       Он вырывается из его рук и спешит к дому.       Обиженный Тасянь-Цзюнь идет следом. И только у порога его настигает понимание. Его подарок. Подарили.       — Циси был вчера? — спрашивает он с непривычной растерянностью. — Ваньнин?       Тот игнорирует его и идет в спальню, и Тасянь-Цзюнь не отстает. Может, у Ваньнина есть еще один?       В спальне ему в лицо прилетает непонятный красный моток, и он тут же ловит его.       — Раз так вышло... Ты же хотел?.. — спрашивает Чу Ваньнин, и его щеки такие же красные, как плетеная джутовая веревка в руках Тасянь-Цзюня.       — Ты сказал, стоит мне лишь подумать об этом, — говорит он, и его глаза загораются, — и связанным окажусь я, да ещё с кляпом во рту. Не то чтобы я был против, так, если тебе интересно, — добавляет он с наглой улыбкой.       Тасянь-Цзюнь складывает шнур вдвое, сжимает пальцы, а потом резко разводит руки так, что сухой щелчок заставляет Чу Ваньнина вздрогнуть.       — Делай или не делай, только заткнись, — обречённо просит Чу Ваньнин.