***
Ребёнку было ужасно холодно. Воздух настолько морозный, что, казалось, промораживал его до самых костей, касался его оголённой кожи и как будто покрывал её слоем нетающего от тепла тела льда. Того самого невероятно красивого — но при этом настолько же запредельно опасного — льда, который знакомо-знакомо искрился, переливаясь всеми цветами радуги. Того самого льда, что сейчас окружил мальчика, отрезав его от любого контакта с внешним миром и оставив его умирать в могильном холоде. Ребёнок не видел ничего, кроме граней своей ужасной и ужасающей тюрьмы, сияющих от света слабого, едва заметного огонька, который горел в его открытой грудной клетке, поддерживая жизнь своего обладателя вместо человеческого сердца. Темнота уже более не пугала мальчика — он слишком привык к ней, находясь в этом холодном царсте. Отсутствие света было куда менее страшным испытанием, нежели всепоглощающий мороз, от которого не было ни единой возможности спрятаться и ни одного — даже самого крошечного шанса — избавиться. Айсберг, внутри которого мальчик находился Бог знает сколько, неярко искрился, создавая маленьких солнечных зайчиков, почти сразу же гаснущих из-за практически кромешной тёмноты. Он переливался, сияя всеми возможными цветами, но постоянно покрывался пятнами всех оттенков оранжевого — от огненного, почти красного, до янтарного и красивого медового — которые перекрывали остальные цвета. Ребёнок медленно, незаметно для самого себя вырос. Он стал немного выше, его волосы слегка удлинились, став чуть более приземистыми и чуть менее похожими на пушистое облако. Мальчик стал практически юношей. Он был всё ещё недостаточно взрослым, чтобы спокойно называть себя так, но уже определённо не был тем крохотным малышом, который, ни на секунду не переставая, плакал, когда попал сюда. Почти подросток устал. Он хотел отдохнуть от извечных тёмноты и холода, замораживающего, казалось, саму душу. Он хотел уснуть и, возможно, больше никогда не просыпаться, лишь бы больше не возвращаться в эту одинокую тюрьму. Почти подросток больше не желал находиться в заточении. Он был готов абсолютно на всё, если бы это помогло ему прекратить уединённые мучения. Слабый, тусклый и холодный, не освещающий тюрьму, не согревающий своего хозяина — словом, такой же никчёмный, как и его владелец, огонь постепенно угасал. Он, словно ощущая не особенно светлое и оптимистичное настроение юноши, затухал, переставая даже создавать прекрасные рыже-радужные блики, которые были единственной радостью его хозяина. «Интересно, — думал парень, не видя никакого смысла произносить свои мысли вслух, ведь их всё равно никто не услышит. — Умру ли я, — он, казалось, просто-напросто не помнил, как правильно пользоваться голосовым связками. — Если он окончательно исчезнет». Подросток не чувствовал ни капли грусти, ни грамма отчаяния, ни одной — даже самой маленькой — частицы каких-либо ещё отрицательных эмоций, которые, наверное, должен был испытывать при мысли о собственной смерти. Юноша ощущал только бесшумно плещущуюся в нём, как вода в океане, усталость и лениво окутывающее его одиночество, которые почти беззвучно что-то шептали ему, сводя с ума своими знакомо-незнакомыми голосами. У парня тряслись руки. Тремор — вызванный то ли смертельным холодом, которым подросток был сыт уже по горло; то ли тем, что его организм просто отвык от движений; то ли собственными чувствами юноши — не давал ему нормально прицелиться. Подросток просто не мог попасть дрожащими руками в дыру, делающую его похожим на арранкара и хотя бы прикоснуться к крохотному огоньку. Задеревеневшие от мороза пальцы отказывались сгибаться, а мышцы, отвыкшие за время пребывания здесь от любых напряжений протестующе болели. Даже разум, будто решивший добить самого себя, кричал, на часть себя, что решила наконец-то покончить с заточением, пусть и таким не особенно приятным способом. Оранжевый осколок едва тёплого пламени испускал слабые, словно предсмертые искры, и пытался задобрить своего обладателя, пытался спасти и себя, и его. «Вот только, — юноша стиснул зубы, пытаясь успокоить тряску одной руки другой. — Мне не нужно никакое спасение, — он вцепился в собственное запястье, проткнув изтончившуюся за время нахождения в ледяной тюрьме кожу. — Я просто хочу свободы». Крошечный шарик густой тёмно-вишнёвой крови с почти неслышным бульком упал на раскаллённый от холода пол и отскочил от него из-за невообразимой разницы температур. За первой каплей пошли и другие, друг за другом самоубийственно падая с пальцев, покрытых кажущейся чёрной жидкостью, и исчезая где-то в темноте ледяной камеры, которая давно уже стала привычной для заключённого. «И мне плевать, — не обращая внимания на практически неощущаемую боль, продолжал пытаться прицелиться парень. — Если свобода придёт вместе со смертью». Руки не поддавались, упорно отказываясь тушить злополучный огонь, который, неравномерно мерцая, не позволял своему хозяину умереть, продливая его жизнь и, соответственно, продливая его мучения. Тело и разум, будто предавшие его, не желали подчиняться его воле. Они словно тоже наконец признали, что их владелец был совершенно никчёмен и теперь наотрез отказывались выполнять то, о чём он просил их, и то, чего он от них требовал. Мороз усиливался, негромко потрескивая, но лицо подростка, как будто вновь ставшего маленьким пятилетним мальчиком, невыносимо горело. Не просто тёплые и даже не просто горячие, а обжигающие слёзы, скатывались по его холодным щекам, отрезвляя и одновременно заставляя желать собственной гибели ещё больше. — Умри, Тсуна! Лёд громко хрустнул. От небольшого отверстия, сквозь которое бил яркий-яркий ослепляющий свет, постепенно распространялись тоненькие трещины. Они медленно, но верно увеличивались в количестве, заполняя собой все стены мрачно-холодной темницы. Они приносили с собой то, что ребёнок так давно не видел, так давно не ощущал. Они приносили с собой солнечный свет и приятное весеннее тепло. Сквозь крохотные отверстия во льду было видно огонь. Он был странного — хотя, ему ли судить об этом? — канареечного цвета. Он забавно блестел и искрился, напоминая плачущему от приятных ощущений мальчику мультики про принцесс. Блестящее, искрящееся и словно принесённое каким-то образом с солнца пламя топило лёд. Оно безжалостно разрушало тюрьму и ласково касалось кожи подростка, залечивая небольшие ранки, нанесённые им же самим.*
В комнате господствовали неяркие сумерки последних предрассветных часов. Звёзды всё ещё сверкали за стеклом, но уже готовились передать свои посты куда более знакомому людям жёлтому карлику. Во всём доме стояла практически полная тишина. В комнате было слышно только едва заметное дыхание солнца и неба и их сердцебиение, словно синхронизировавшееся и звучащее в унисон. Крохотная часть пламени Эрнесто витала в воздухе, согревая и озябшее из-за открытого окна тело младшего Савады, и его напуганную кошмаром — слишком правдивым, чтобы быть просто сном — душу. Невидимые глазам, но с лёгкостью ощущаемые, жёлтые всполохи, искры и завихрения приковывали к себе всё внимание Тсунаёши, заставляя его завороженно наблюдать за огнём Его хранителя. — Почему ты проснулся, — с лёгкой хрипотцой сна протянул Реборн, закидывая свою руку на талию подростка. — Моё небо? Слова вибрировали в горле киллера, и в его речи непроизвольно проскакивало тихое рычание, не звучащее странно или неуместно, а напротив — кажущееся очень красивым. Голос бывшего аркобалено, который и так был низким и часто заставлял мурашки бегать по коже неба, сейчас будто бы стал ещё более приятно бархатистым и ещё более греховно притягательным. — Что такое, Тсуна? — солнце сонно придвинул своего ученика ближе к себе, выдохнув ему в волосы. — Кошмар? — Да, — пробормотал юноша, уже более или менее успокоившийся после довольно знакомого сна. — Но всё в порядке, — он осторожно коснулся руки Эрнесто, одновременно окутывая их связь пламенем. — Не стоит волноваться. Кожа Реборна была тёплой, практически горячей, и приятной на ощупь, она была немного темнее кожи младшего Савады. Парень с трудом подавлял в себе желание прикоснуться губами к чужим костяшкам, к чужому запястью, незакрытому сейчас манжетой рубашки и рукавом пиджака. Мышцы киллера, совершенно не скрытые пижамной футболкой, были лениво напряжены, прижимая подростка к груди мужчины и не позволяя ему отодвинуться. «Впрочем, — подумал небо, ощущая жар на щеках, и довольно прикрыл глаза. — Не то чтобы я хотел двигаться». — Волноваться мне или нет, — протянул бывший аркобалено своим невыносимо красивым голосом. — Буду решать я сам. Пламя солнца стянулось к своему хозяину из воздуха, как капли воды по тонкой плёнке постепенно скатываются в одну точку, и сконцентрировалось на ладони мужчины, став видимым. Тсунаёши оставалось лишь привычно откинуть голову, утыкаясь макушкой в грудь Эрнесто, и предоставить убийце доступ к горлу. Реборн сразу воспользовался невысказанным вслух приглашением и аккуратно обхватил охваченными светло-жёлтым огнём пальцами шею юноши. Являющееся обычно смертельным оружием, которое уничтожает любого противника, сейчас пламя киллера было ласковым, словно огромный чёрный кот, и казалось, будто оно, как и его владелец, ещё не до конца проснулось. «С другой стороны, — подросток неожиданно отвлёкся от восторженных и не особо приличных мыслей. — Разве его пламя не всегда было мягким со мной?»***
Пульс его босса неравномерно пульсировал под пальцами киллера. Слабые толчки сонных артерий, проходя сквозь кожу бывшего аркобалено, доходили до его пламени и заставляли солнечный огонь радостно искриться. Пульс практически автоматически анализировался разумом Эрнесто и описывал состояние Савады как вполне удовлетворительное, пусть и слегка взбудораженное. На метафорическом листочке словно появлялись ровные буквы с резкими росчерками, которые записывали частоту сердечных сокращений неба и отмечали его едва уловимую дрожь. На щеках Тсуны под слабым светом затухающих уже звёзд был виден розовый румянец, который появлялся в прошлом-будущем, когда рядом с Дечимо находилась Сасагава. Глаза подростка были прикрыты, и длинные пушистые ресницы отбрасывали почти не заметные тени, которые иногда чуть колыхались. — Ну, — задумчиво протянул Реборн, ощущая в горле хрипы после сна и едва сдерживая зевоту. — Физически ты в порядке, — он убрал руку с шеи своего ученика, снова положив её ему на талию. — Как ты себя чувствуешь? — Нормально, — буквально выдохнул юноша, открывая глаза. — К чему такая тревога? Голос неба тоже слегка хрипел, но всё равно был таким же невероятно мягким, как обычно, и казался тёплым. Будто персиковый плед с длинным ворсом, лежащий сейчас где-то на верхней полке в шкафу, он укрывал киллера собой и словно призывал уснуть обратно. — Твоё пламя, — промычал бывший аркобалено, приподнимаясь и ставя подбородок на кулак. — Недавно чуть ли не с ума сходило, — он приподнял бровь, отмечая дёрнувшийся кадык младшего Савады. — А ты спрашиваешь, почему я волнуюсь? — Прости, что разбудил, — пролепетал парень, поворачиваясь лицом к Своему хранителю. На губах Тсунаёши заиграла лёгкая извиняющаяся улыбка, а между его бровей залегла знакомая складка. Подросток привычно поджал губы и опустил глаза, как будто он всё ещё боялся разочаровать кого-то из близких. Солнце ласково и осторожно провёл пальцем по лбу своего босса, словно пытаясь разгладить кожу. Он растянул рот в едва заметной ухмылке, с трудом подавляя в себе желание прикоснуться к его губам не только пальцами, но и собственными губами, и сцеловать все извинения, которые юноша собирался произнести. — Не стоит, — произнёс Эрнесто, вновь отмечая яркий румянец, расцветающий на щеках Его неба. — Я бы всё равно проснулся от твоих движений, — он неслышно вздохнул, подавляя зевок, и взъерошил волосы Савады. — Да и успокоился ты быстро. — Ну, конечно, — усмехнулся подросток, тоже приподнимаясь и кладя голову на ладонь. — Ты же рядом. Реборн всё же зевнул, жмурясь, и медленно моргнул, отгоняя от себя сон, в котором меньше чем за час до рассвета уже просто не было никакого смысла. Он мягко улыбнулся и получил в ответ такое же выражение лица. Юноша, лежащий напротив убийцы расслабленно моргал, скользя немного затуманенным взглядом по телу киллера. — Хочешь, — шутя, начал бывший аркобалено, осторожно наклонившись к парню. — Поцелую, чтобы ты успокоился окончательно? — Хочу, — абсолютно серьёзно кивнул Тсуна. — Правда, — он посмотрел в глаза Своему солнцу, и в его зрачках тот увидел радостно пляшущий огонь. — Тогда я точно не успокоюсь. Долгожданный поцелуй был невыносимо нежным — Эрнесто просто не мог по-другому со Своим небом, аккуратно касаясь чужих губ, осторожно чуть покусывая их. Простая ласка будто пробила мужчину насквозь ударом молнии. Она напоминала Реборну почти забытое ощущение пулевого ранения, смешанного с приятным чувством принадлежности, которое всегда вызывал подросток. Киллер оторвался от чужих губ, с тихим стоном опустился на подушку и, положив Тсунаёши на себя, запустил пальцы в его волосы, давая ему отдышаться и тоже пытаясь перевести дух. Юноша загнанно дышал, вцепившись в футболку бывшего аркобалено, и изо всех сил прижимался к его груди, пытаясь то ли слиться с ним, то ли спрятаться. — То есть, — внезапно хихикнул младший Савада, не собираясь, по-видимому, отодвигаться. — По-человечески мы не могли, да? — Неа, — усмехнулся мужчина, за шиворот подтягивая подростка выше, на уровень своего лица. — По-человечески было бы слишком скучно. За окном постепенно загорался рассвет, и небо медленно начинало светлеть, словно наполняясь энергией солнца, которое не спеша поднималось из-за горизонта. В комнате больше не было тихо. Теперь в ней звучали тяжёлое дыхание неба и солнца; их сердцебиение, одинаково быстрое, будто они пробежали как минимум пару километров; и радостный треск их пламени. Теперь в комнате звучали редкие расслабленные смешки двух людей, прерываемые длинными, забирающими весь воздух из их лёгких поцелуями.