Соткан из отвергаемых истин

события прошлого глава третья

pov Дарклинг

времена после побега

из Большого дворца. август

      Поздний вечер сгущается тягучей сумеречной тьмой, скользящей по серым улицам. Ветра на юго-западе страны жгучие – хлёсткие даже в летнее время. В беспрерывности завываний ливень косым строем бьёт странников по плечам. Деревенскую дорогу размыло, а земля рябит россыпью луж, что походят на выведенные по летней зелени зеркальные блюдца. С чавкающим звуком грязь стонет под подошвами сапог. Дождь, нещадно стучащий по окнам и глиняным черепицам крыш, тяжелит одежды, лежащие на плечах столь необходимой завесой. От близости к Цемне и железным рудникам воздух плотный, пылью и влагой оседающий на открытой коже рук и лица. Крыльцо деревянного домишки на окраине поселения скрипит и прогибается под тяжестью шага. Из покосившихся окошек доносится тёплый свет, а из печной трубы валит дым. – Отчего подобное место требует нашего присутствия? – тихо интересуется Валерия, осматривая округу и скидывая за спину тяжёлый капюшон своего плаща. – От того, чтобы восполнить взаимные нужды, – костяшки собственных пальцев ударяются о сырое дерево двери. Так не стучат те, кто пришёл бы убить или заковать, но мгновение Дарклинг уделяет должное внимание тому, как шаги в доме стихают, стоит обитателям жилища заслышать о чужом присутствии. Они все чего-то желают – ищут пути к лучшим существованиям. Молчаливо пропуская их внутрь, дверь отворяет девушка, что неестественно для времени облачена в дорожные одежды. – Ярослава. – Генерал, – золотистые кудри чужих волосы падаю с плеч, когда она в солдатской манере кратко кланяется. Её строгое выражение лица меняется в малой мере, стоит поприветствовать и иную гостью на своём пороге. – Княжна Румянцева. Отрадно встретиться с вами, я о многом наслышана...       Ступая от сеней избы по узкому тёмному коридору домишки, Дарклинг не заслушивается дальнейшими любезностями и не разменивает время на ненужные в этот час разъяснения о смерти в Тенистом каньоне. Пусть и слов мгновение ужаса и пламя живого интереса в чужих глазах извечно требуют сполна. Люди никогда не перестают тянуть руки к неизведанному, сколь бы губительно оно ни было. Ярослава – сердцебитка, что годы служила на суровом северном фронте пред тем, как началась Гражданская война. В последний раз они видели друг друга во время сорванных поисков морского хлыста. Будучи на тонущем корабле и не обладая талантами целителей, она восстанавливала разбитое сердце Ивана. Дарклинг дозволил им остаться близ моря – после сбежать, чтобы оправиться от ран. Он умеет ценить сильных, исполненных верностью людей. А иногда это означает дозволить им сделать шаг в сторону от сражений. Не будь того расчёта, земля бы ныне обратилась в пустошь. Заклинатель не может допустить подобное, не имеющее толка расточительство.       Проходя в горницу, где плотный жар тянется от печи, Дарклинг лишь кратко велит «сиди», когда, дрожащими руками опираясь на высокую трость, Иван пытается встать с лавки. У другого бы скривились губы от обречённости чужого – в обыкновение угрюмого лица, но вместо того Дарклинг, сложив в руке снятые перчатки, садится у плеча сердцебита. Ярослава – не целительница, её работа уже была велика, теперь чужие травмы нуждаются в ином мастерстве. – Мой суверенный, – Иван кивает степенно, смотря пред собой.       Голос звучит тяжело хрипя, точно воздуха в его лёгких на выговоренные слова хватает с трудом. Черты лица мужчины обострились в худобе и немощности, с чем не может управиться даже усилитель, шнурок которого выглядывает из-под воротника рубашки. В качаниях головой, точно оценивающих размах слов, выражение лица сердцебита сходит на коряво-улыбчивое. – Люди говорят, она убила тебя. – Пожалуй, Алине Старковой это удалось лучше прочих. – Она никогда мне не нравилась, – кратко утверждает Иван, будто может жаловаться другу, с которым его единит служба в одном отряде. На ненависть и взаимное презрение извечно найдётся час. Мир редко спрашивает, что нам приходится по душе, а какие вещи претят покою. Дарклинг тянется к мысли, что сколь бы чужая нелюбовь друг к другу не была взаимна, они делят схожие судьбы. И проигравший, и победивший. И ведущий, и служащий. Детская борьба за смутные идеи и ценности, в которой не могло быть победителей, какими бы словами ни дурили народ. – Я теперь бесполезен. – Она поднимет тебя на ноги, – скоро заслышав чужой шаг, заклинатель встаёт для того, чтобы ступить к стене, откуда было бы удобно наблюдать. Он убеждён, разбитое сердце не может быть труднее смерти.       Есть нечто приметное в том, как Валерия, проносясь в помещение, порывается ударить брата, точно они вновь могут быть потерянными детьми посреди Уленска. Сколь бы то ни было детской нелепой манерой, Дарклинг верит, она без толики сомнений щедрой рукой встряхнёт Ивана, когда поправит здравие его тела. Их генералу нужны солдаты. А служащим необходимы не одно лишь пропитание и добрый оклад. Они нуждаются в опорах. В семьях, друзьях, ценностях, верах... Столпы, которые заклинатель способен укрепить и восполнить. Те же, которые властен разрушить, если люди осмелятся избирать иной путь, преступая границы дозволенного. И пока Ярослава сказывает об обстановке вокруг Цемны, Дарклинг пускает ближе иную мысль. Навеянную, думается, словами о нынешнем быте гришей. Нет никакого исключительного чувства от вида сломанной игрушки в руках детей. Они переняли от него в руки забаву, правил которой не знали, и теперь та неудержимо рассыпается в их ладонях. Подобно искусному лебедю с переломанными крыльями. Ночь дозволит им наиграться, подведёт людей посмотреть, как прекрасное творение ломится под неумелыми пальцами. И они никогда не внимут тому, что ни одно их понятие о черноте его преступлений не изменит отвергаемой истины. Дарклинг есть создатель – мастер этой мудрёной игрушки, что знает все её причудливые механизмы и требования. И если он не может забрать ту из чужих рук, заклинатель дозволит её разрушить, чтобы он мог создать новую.

•

сентябрь

      Избалованным нерадивым правителям свойственно забывать, что когда-то Равка не представляла собой целостную страну. Она была лишь группой сварившихся друг с другом князей, которые делили между собой землю и убивали один другого под светом дневного солнца. А мечтательным предводителям пристало верить, что объединили этих господ под одним лишь праведным знамением. Дарклинг видит это пред собой. Бранящуюся друг с другом знать. Слушает и слышит разные понимания о власти и разделённом деле. Даже если они молчат, за тенью очередного вопроса сидя у круглого стола он наблюдает за каждым из них. Даже вековая верность бывает хрупка, а самый преданный и вышколенный пёс способен укусить кормящую руку. Но зачастую лишь одно время указывает лучше прочих, из какой точки камень идёт трещинами, а дерево начинает гнить.       Дарклинг присматривается к деталям мозаики, разбросанным за столом. Причудливая головоломка. По левую руку восседает Валерия как продолжательница дела своей фамилии и представительница воли, знаний и золота семьи Румянцевых. Одна из немногих девушек за столом, чьё слово ставится под сомнение. Та, чьим влиянием и могуществом смеют пренебрегать. Заклинатель знает, что сколь бы ни была горделива её сильная постава, неподдающаяся злым словам, она боится. Быть задавленной, угнетённой. Но стол власти извечно расставляет державных господ по достойным местам. И толковее прочего учит иной силе или губит нещадно, если правилами непозволительно пренебрегают. За Валерией стоят Иван и Ярослава, а дальше от её руки сидят керчийские судари.       Лука и Авраам Ришар – сыновья богатого купца, могущественные проливные. В далёком прошлом их предки были графами при равкианской короне, но когда Керчь стала поднимать торговлю и развивать свои флоты, Дарклинг отправил одного из них за Истиноморе с предложением. Островные люди использовали гришей как рабов, но подозревали ли они, сколь страна станет зависима от водных заклинателей, что обеспечивают их города жизнью и деньгами? Со временем Ришар покинули Равку, чтобы помочь в создании Совета приливов, а после приблизиться к керчийскому правительству. Дарклинг довольствуется мыслью, что Торговый совет уже более столетия не допускает гришей к власти. Не помышляет и вовсе, что один из них был его создателем, а потомок того восседает в Ратуше до сих пор. Мгновения доводится рассматривать темноглазых бледных юношей. Богатые, тщеславные... Мальчишки. Поручики воли своей семьи, пусть и их сила привлекает неменьше. Легко припомнить лики собравшихся, когда юные господа прошагали в зал в своих тёмно-синих кафтанах. Их родовые знаки отличаются россыпью звёзд и росчерками волн. Любят говорить, мастерство проливных почти непригодно на войне, но разжалованный генерал видит иначе.       Сидящий в окружении командиров опричников мужчина, заслушиваясь ведущимся спором, боязливо отводит взгляд и приглаживает седые усы, стоит уделить ему внимание. Маленькая шалость. И стоит спросить, чего должно бояться министру равкианской торговли? Но когда человек молвит при царской короне, а после восседает за столом изменников, вопрошать о страхе не приходится. Дарклинг присутствовал на министерских собраниях, возглавлял некоторые из них, когда царь был излишне пьян или болен, чтобы вести государственные дела. После переформировывал управляющие дома во время недолгого правления. Великой глупостью будет предполагать, что среди нынешних министров не сыщется Тёмным генералом предпочтённых. И спрашивают люди своего господина нередко, почему торговля и промысел? Почему не финансы или военное дело? Будто он может быть заинтересован в пустой казне или скудном вооружении.       По другую сторону восседают земенские господа – фабрикаторы, что слывут ружейным мастерством и редкой работой с металлом. После – чета Мезле со своим сыном и дочерью Региной, древняя семья шквальных сулийского происхождения. Их род перестал носить герцогский титул на территории Равки лишь несколько поколений назад, когда царь отказал им в помощи после пропажи дочери семьи во время дипломатической миссии в Шухане. Их недовольство вызвало беспорядки, и гришей угрожали казнить за удар по воле государя. Тогда Дарклинг дозволил им покинуть страну, чтобы избежать гибели. С тех пор их род укрывается на севере от Кобы. Они упрямые, приверженцы сулийской культуры и исключительно далёкие от ведения войны, сколь бы их дети не рвались к делу.       И противоположно тому, подобно пляшущему у тихой гавани пламени рядом с Мезле расправляют широкие плечи Кай и Агне – сыновья семьи Дубей, фьерданские мужчины. Инферны. Их род моложе, может, одних лишь Румянцевых. Тёмный генерал встретил первого из них после начала службы при царском дворе. Его до сих пор привлекает чужой быт, потому что Дубеям уже веками удаётся скрывать своё естество, развивая фамилию среди жестокости и ледников Фьерды. Проживая на реке Стельге – жизненной артерии северного государства, их семья занимается добычей угля, обеспечивает фьерданские ремёсла топливом. Дарклинг видит это в глазах собравшихся – оголённую неприязнь. Нежелание видеть у стола тех, кто способствует производству оружия, которым их убивают уже веками. Поверхностный взгляд и глупый, на который хочется лишь махнуть рукой. На войне избирать того, кто станет тебе союзником, приходится не всегда. Замыкая круг, по правую руку от Дарклинга сидят хозяева принимающего дома – князь Воскресенский со своими сыновьями, Андрием и Владимом. Мужчины сердцебиты, неудержимо рвущиеся ему под руку в падении Румянцевых. Заурядное, обрекающее скучать соперничество, порождённое войной и раздробленностью общества.       Разжалованного равкианского генерала чрезвычайно любят обвинять в избирательности, предпочтении одних солдат другим, создании сеявшей раздор иерархии среди гришей. Бестолковые слова обделённых людей... Нет достойных и плохих воинов. Есть лишь то, где наши умения нужны больше, а мастерство раскроется шире. Дарклинг никогда не бросит старших Мезле на поле боя, и они сами туда не ступят – не от благородных настроений. Лишь потому что их умения ценнее вдали от брани. За столом нарекают «армия», но для той речи ещё неизмеримо рано. Даже самое малое войско начинается с идеи. С ведущего. А уже после берёт свой рост в людях. Пусть и сам заклинатель думает не о численной силе, он размышляет о месте, пока с керчийских гостей спрашивают о том, скольких гришей островное государство содержит в рабском труде. Более семи сотен известных Торговому совету людей. – Золота не будет, – рука тяжело опускается на дерево стола, отчего заговоривший о цене Владим замолкает, понурив взгляд. Говорят на керчийском. Они все беспокоятся о деньгах. Но сколько бы он ни мог дозволить, Дарклинг не станет скупать гришей как дорогой скот. Это не обратит их взоры к его рукам, а лишь отвернёт. – Эти люди свободны. И если они не могут уйти сами, мы заберём их с этой земли. – Их купцам это не понравится, – указывая на мальчишек Ришар, заключает министр. Точно походит на неваляшку, качая своей полной головой и оценивая дельность общих задумок. – Очень скоро Торговый совет взволнуется, станет испытывать трудности, возникнут недовольства пропажами их «дорогих игрушек», – легко отметить, как схоже друг на друга Мезле молчаливо кривят губы, слыша подобные выражения. А Валерия неодобрительно отворачивает голову, делая глоток воды из поставленного ей бокала. – Люди будут задавать вопросы и со временем придут... – Так позвольте им прийти. Чего вы боитесь, министр? – опираясь на подлокотник стула, Дарклинг чуть наклоняется вперёд. Пытающее настроение его интереса обрекает собеседника искать слова. – Мал спрос с мертвецов, изменщиков и пропащих. Керчь не станет являть миру свою слабость, но и за ответами они пойдут к тем, кто правит пред их носами. – Мы молвим о сотнях людей, – выражает сомнение сын семьи Мезле, в раздумьях откладывая перо на раскрытый пергамент. Его худые чёрные волосы собраны в тонкий хвост, а фигура мала, что делает мужчину похожим на одного из морских разбойников. – Нам понадобятся корабли. – У нас есть один, – с напускным утомление произносит Валерия, не хвастая и не ища одобрения, но предлагая. Манера, обрекающая собравшихся нуждаться в ней. Вслед она обращается к восседающей напротив семье. – У вас есть один. – Верно, – соглашается князь Воскресенский. – Но наш стоит у берегов Нового Зема, и мы сможем поднять паруса в угодное для нас время. Ваш же, сударыня Румянцева, покоится в порту Ос-Керво и должен был быть присвоен царским флотом. – Вы столь в этом уверены, ваша светлость? – вопрошает Валерия в малой мере заинтересованно. Во время нападения на их дом не погибли лишь те люди, кто находился вдалеке от княжества. Последним указом князя Николая экипажу удалось переправить корабль к берегам Керчи. – Разве подобные решения не стоит принимать сыну вашей семьи? – вопрошает княжну Румянцеву старший мужчина Дубеев – Кай, за чем его брат следит с неподдельным интересом. Пожалуй, Равка простит северным гостям неугодное людям занятие, но чужих нравов люди не потерпят. Дарклинг поднимает руку, предостерегая, когда за Валерию желает вступиться Владим. То не его спрос. – Какому из них, господин Дубей? – Валерия чуть возносит голову, каждое её движение не теряет изящества и разумной твёрдости. – Тому, которому два года, или тому, кому есть тринадцать лет? Я допускаю мысль, что мнение ребёнка не придётся к данному столу. – Мы дадим вам судна и доступ к керчийским гаваням, – рассекая замершую в зале тишину, провозглашает один из мальчишек Ришар, отчего взгляды собравшихся обращаются к ним. Меланхоличные черты лика в речи зачастую делают лицо юного господина злым, иногда оскаленным. Лука – наследник рода, пусть и его возраст исчисляется лишь восемнадцатью годами. Его брат, что от нетерпения не может усидеть на стуле, и вовсе на два года младше. – Семья Ришар полностью контролирует четыре из десяти башен и две крупных гавани Кеттердама. Наш флот второй по величине во всей стране, отец не откажет вам в десятке кораблей, пока это не мешает торговле. – Если вы сейчас здесь, то кто контролирует прибытие и отход кораблей в керчийской столице? – с долей видного недоверия к юношам вступает один из земенцев. – Дела Совета приливов, – в наигранно деловой манере утверждает Авраам, открыто довольствуясь чужим вниманием, – принадлежат исключительно членам Совета приливов. – Но равкианские порты для нас всё ещё закрыты, – постукивая ногтями по дереву стола, выговаривает женщина-земенка, чьи слова секут тени тревоги и сомнений. – Через Фьерду не пройти, Шухан грозит нам горами... – Тишина, – приказывает Дарклинг, когда говор собравшихся вновь перерождается в шумный беспорядок. Голоса за столом смолкают. Вопрос «как дойти» — задача меньшая из тех, что мешают делам. – Мы пойдём через Истиноморе под керчийскими флагами, – заклинатель встаёт, чтобы указать на развёрнутой пред ними карте прибрежные территории. – Под нейтральными будем входить в равкианские воды. На севере от порта Аркеска тянется линия морских сражений, но из-за скал и близости фронта земли занимают пустоши. – Боюсь, нам будет не высадиться, и мы можем потерять корабли на этих камнях, – с недоверием к данной затее молвит Андрий, рассматривая вычерченные линии восходящих уступов земли. Людей легко спустить на воду, но иным грузам необходимы правильный подход к разгрузке суден. Но то истинно препятствие малое. Дарклинг выжидает секунду, в которую младший Ришар заговаривает вновь. – Нет, если будем поднимать уровень воды у берега. – Как у вас – торгашей, всегда всё легко, – без злого умысла провозглашает Агне, должно непривыкший к подобной наглости в словах у юных господ. – Не «легко», а решаемо, – подчёркивают братья Ришар почти единогласно. – Господа Дубеи, – прежде, чем некто затрагивает вопрос передвижения вновь, Дарклинг возвращается к своему стулу, обращаясь к северным гостям, так что те возвышают лики, садясь прямее. Они не смогли явиться в Равку со своим отцом, но вместо того глава их семьи передал нечто более ценное. Сведения. Власть над небольшой группой людей, которая помогает им вести дела во Фьерде. – Не желаете поведать собравшимся о том, с чем вы прибыли? – Более полугода назад, – молвит Кай без излишних предисловий. Они уже говорили о том лично, но есть нужда, чтобы послушали и остальные. – Наши доверенные люди доложили о том, что Ярла Брума на Белый остров – в королевский дворец, вызывал государственный совет во главе с королём, – Дарклинг легко отмечает, с каким интересом головы поворачиваются к говорящему. Чужая осведомлённость о столь далёких от собственных рук вещах всегда особенно привлекательна. Ладонь Валерии противоположно тому сжимается на ножке её бокала, а взгляд Ивана становится мрачнее. Имя Брума им всем поперёк горла костьми стоит. – Мы стали искать причины подобного «беспокойства» об уделе дрюскелей и обнаружили, что наш король был не просто встревожен, он был в ярости. Фьерданское правительство это скрывает, но они уже почти год теряют охотников на своей земле. – Какое нам дело до судеб ваших тренированных убийц? – без малейшего уважения в голосе вопрошает Ярослава из-за спины своей княжны. Но Дарклинг доподлинно знает – ждёт, что продолжение северного слова придётся им по душе. – Если они мертвы, значит, больше наших детей живо. – Убийство дрюскеля – высшее преступление против Джеля и воли короны, простой народ не осмелится на подобное, – разъясняет присутствующим Кай. – Мы стали искать, спрашивать... Очень скоро мы обнаружили то, что их объединяет, – мужчина двигается ближе к столу, обращаясь к Валерии, отчего та смотрит на инферна с подозрением. – На данный момент мертво двадцать три человека из тех, что участвовали в нападении на дом Румянцевых, поэтому наше правительство было в ярости. Этих людей принимают за великих геров, и даже сам Ярл Брум старался скрыть, что его лучшие солдаты гибнут. – Я лично навещал их жилища, разговаривал с семьями, – продолжает за брата Агне. Его голос звучит исключительно мягче, пусть и черты лица претят взгляду своей суровостью. – Их всегда обнаруживают за пределами Джерхольма, с разорванной грудью, – мужчина произносит следующее чуть тише, точно от одной мысли ему становится дурно. Воскресенские, заинтересованные подобной деталью, выпрямляются на своих стульях. – И сердцем, оставленным на снегу. Как мне разъяснили, вам что-то известно об этих расправах, княжна Румянцева? – О, это непросто расправы, – качая воду в своём бокале, Валерия низко усмехается, вдруг поджимая губы, отчего горесть теряется на её лице, оставляя место лишь мрачному довольству. – Это кровная месть.       Когда следом за тем, Кай объявляет, что в качестве ценного пленника они привезли с собой одного из схваченных во время разведки дрюскелей, за столом разрастаются возмущения. И если молодая княжна желает того видеть, Дарклинг велит опричникам привести. Будет ли толк откладывать этот разговор? Пытки успеются позже. Один из солдат очень скоро возвращается в зал с известием, что юный господин Дмитрий желает присутствовать. На то отвечают лишь кратким «пустите». К мальчику приходится присматриваться. Остальные могут того не замечать, но их генерал знает, что вся эта «тяжесть трагедий» не заканчивается одними лишь горестными взглядами и нервным поведением. За тенью тех мыслей, уложив подбородок на ладонь, Дарклинг наблюдает, как несколько людей встают из-за стола, чтобы стало свободнее, а Валерии и вставшему за её спиной мальчику бросают под ноги грузного закованного мужчину со спутанной соломенной бородой и кряхтящим голосом. Северная брань сменяется молитвами – давно прискучившая закономерность. Улыбка ложится на лик молодой княжны, когда, умолкая, дрюскель замечает знаки на её плечах. Всех да не перебили. Мастерство Владима с Иваном очень скоро заставляет их гостя говорить. Каблук сапога со звучным стуком ударяется о пол, стоит Дарклингу наклониться вперёд, вопрошая нарочито на фьерданском о том, кто выдал сведения о доме Румняцевых. – Так ваш же это человек и был! – почти шипит в красноте щёк охотник. – Верующий какой – одеждами на монаха походил. Борода чёрная и дёсны такие же чёрные. Всё приговаривал, что на то воля ваших же святых!       Иностранные господа не понимают, почему пленника почти в следующую же минуту отсылают обратно на улицу, а их генерал садится ровнее с именем церковного змея на устах. Воскресенские принимаются объяснять гостям, кто есть Апрат. Прежде, чем нить того разговора прерывают, не растрачивая время на гнилую жизнь фанатика, Дарклинг отдаёт Дубеям указание разыскать во Фьерде их умелого палача, кто бы из Румянцевых то ни был. – Не смеши своих святых, мальчишка, – наставляет Дмитрию старший господин Мезле, когда, не покидая зал, юный инферн встаёт пред своим предводителем. И ведёт речь столь стройно, точно не дрожит сам, а княжна его дома не придерживает мальчишку за рукав. Еретик не станет с тем спорить, со всем сотворённым жизнь Апрата принадлежит Румянцевым и никому иному, таков разумный порядок за учинение подобных трагедий. Дарклинг не даёт дозволение, но с вниманием к чужой решительности спрашивает о том, как Дмитрий собирается заполучить эту жизнь. – Вам необходим свой человек при дворе – отправьте меня в столицу, – кто-то за столом низко смеётся. – От меня здесь будет мало толку. Моя княжна будет вести дела семьи, пока я займусь восстановлением нашего имения.       Дарклинг не находит ничего убедительного в детской затее, но мысль о том, что Дмитрий остаётся единственным, кто мог бы выжить в это время в столичных настроениях, приходится ему по душе. Инферн слишком взросл, чтобы воспитываться с младшими членами своей семьи. Но излишне мал и беспокоен для того, чтобы вести дела восстаний. И в Ос-Альте молодой знатный юноша действительно может быть полезен, какую бы долю ему не уготовили при дворе. Несмотря на то, что княжна Валерия мстительными настроениями не горит, дозволения на самосуды остаётся неозвученным. Пусть и заклинатель оценивает по достоинству чужую задумку убедительную для мальчишки, что вечерами просит научить его играть в шахматы.       В дальнейшем говорят о многом, сколь бы уже ни было сказано. Роскошью растрачивать час они не удостоены. Делят и титулы, звания – величину власти и собственного предназначающегося дела. Молвят и о шуханском изобретении – смертоносных крылатых солдатах, говор о которых не несёт с собой ничего кроме скучаний. Изыскания в изменении тел воинов происходили даже в Равке, делам чего Дарклинг отводил анатомические кабинеты корпориалов в Малом дворце. Юрда-парем лишь приблизила человека к данному делу. Велика ли задача обучить людей сражаться против Хергудов? Изучить их технику и естество. В словах о том заклинатель ставит на стол небольшой пузырёк с тёмной плещущейся жидкостью. Ещё многие века назад дрюскели вывели особую породу своих волков, что способны выслеживать гришей по запаху. В противовес тому алкемы изобрели то, что сам Дарклинг использует уже многие столетия. Заурядная хвойная настойка, что не позволяет животным или ныне Хергудам выследить гриша. И если эта задачка решается простейшим шагом, то юрда-парем им подобной роскоши не представляет.

•

      За спиной лёгкий ветер раздувает белые пески земли, веками проклятой под чернью Тенистого каньона. Рисунки облаков россыпью пятен плывут по серости раскинувшегося вокруг простора. В воздухе чудится скрип древесины, доносящийся от доков, что ныне скрываются за многими десятками вёрст позади. Дарклинг подходил к алтарям, касался нагретых дневных солнцем камней. Он видел тусклые выведенные самозванными монахами иконы. Ступая меж ссутуленными тенями людей, слушал их молитвы и стенания, примерял по руке нужды и внимал понятиям о злых долях – слишком беспощадных для слабых человеческих сердец. Его всегда пишут безликим – лишённым определённых черт. Точно не подлинное обличье силы и могущества влечёт к нему живых и желающих. Словно не дивная красота из века в век манит людей. Будто не бесконечно далёкое влечёт своей запретностью, после обжигая протянутые руки.       Мужчина проводит здесь не первые сутки. Присматривается к устройству кочующего поселения, его быту, настроениям. К месту, дающему пристанище приверженцам культа Беззвёздного святого. В дневное время взгляду предстают привычные картины тлеющих костров, чёрных тканей скромных шатров, которые истязает ветер земель, принадлежавших Тенистому каньону. Люди живут своими маленькими мирскими делами. Дарклинг не признаёт веру, отвергает. Она не имеет порядка и над ней чрезвычайно сложно возыметь контроль. Как дающему много проще вести за собой нуждающихся и преданных. Верующие же требуют к себе иного подхода. Но уроки Гражданской войны усвоены. И если цена этой власти — зрелища, таковых скоро будет сполна. За тенью таковых мыслей чёрную ткань плаща опаляет сильное солнце, пока мужчина сидит на бревне у костра, что располагается на окраине деревни. Где-то смеются дети, расхаживая меж тканями палат в заурядных одеждах, что ничем не отличаются от тех, в которых ходят далеко от этой земли — по городским улицам. – Максим, довольно бегать кругами! – мальчику лет шести, что вновь пробегает у колен заклинателя, указывает девушка, чьи волосы подвязаны платком. – Лучше помоги страннику налить чаю. Или принеси воды. – У вас глаза нашего святого, – играясь, утверждает ребёнок, заглядывая под капюшон путника, когда передаёт тому жестяную кружку. – И вы красивы. – Откуда же тебе ведом лик Беззвёздного? – Многие здесь говорят о Дарклинге, – мальчонка лишь пожимает плечами.       «О Дарклинге». О бывшем лидере Второй армии. Легка догадка того, откуда маленькому известны подобные истины. Отвечая на их зов, заклинатель обрекает тени нырнуть к рукам в неприметной для остальных мере. Когда ребёнок убегает, верится, в нужде найти кого-то из старших, не требуется продолжительного времени, чтобы с ним под руку вернулся мужчина. Лица того из-под ткани собственного капюшона не видно, но старый тяжёлый голос слышен отчётливо. – Я сорок с лишним лет служил своему генералу не для того, чтобы теперь всякие самозванцы разбрасывались дешёвыми фокусами! – Все мы здесь самозванцы, командир Марков, – Дарклинг подносит к губам нагревшуюся кружку прежде, чем отставляет ту в сторону. Голосящий, видится, замирает совсем близко, на расстоянии нескольких шагов. – Этот голос.., – капюшон падает за спину, перебивая строй чужих слов. Взгляду предстаёт седовласый мужчина, шагнувший лишь за шестой десяток прожитых годов, чья решительность редеет от вида своего разжалованного смертью властителя. И несмотря на то, что угольную форму теперь в округе не сыскать, заклинатель легко признаёт в нём одного из ведущих опричников, которые тренировались с ним бок о бок, делили одну флягу кваса и плошку еду за костром. – И на последнем вдохе признаю. Надо же... Живой, – командир, видится, оборачивается на свою семью, к которой уже начинают собираться и другие люди, чтобы узреть причину беспорядка. – Неужто и смерть тебе в силе уступила? – У нас с ней старые уговоры, – Дарклинг встаёт, чтобы пройти дальше по поселению под слово вновь обретённого союзника. Задумка дурная, но опричники и гриши в культе выиграют ему время прежде, чем какой-нибудь безумный мальчишка примчит в ближайший город с донесением, что видел самого Чёрного Еретика. – Докладывайте, командир. – Здесь люди с пяти отрядов. Почти все укрываются семьями. Некоторые опричники в Керчи, кто не желал подобного риска. Мы же подсудные все, генерал, – сетует в спокойной тоне Марков, явно разгадывающий нехитрую задумку того, что они делают. Они идут к центру поселения, где скоро соберётся весь культ в потоке того, как люди толпятся у узкой дороги. Кто-то плачет, другие шепчут в неверии. – Одной ногой на плахе. И сыновья, у кого постарше мальчишки, многие подневольные. Кто был при дворцах после побоища в Тенистом каньоне – перестреляли всех. По пальцам можно пересчитать, кому сбежать удалось. Ваших тут сполна, – говоря о гришах, твердит командир, с улыбкой осматриваясь по сторонам. – Да только нелюдимые все, друг к другу жмутся. – Мой суверенный, – Дарклинг кивает в неизречённом одобрении, когда из строя у дороги выходит одна из девушек в чёрной робе. И что держит в руках? Старый фиолетовый кафтан.       Близящийся люд спрашивает друг друга, зовёт, обращается, точно ищет убеждения – не может поверить в верховенство жизни над смертью. Верующие нарекут это чудом. И ныне он дозволит им то, пусть и губы норовят скривиться от подобных понятий, что далеки от науки и прославления силы, которая вырвала его жизнь от объятий смерти. – Если ужас мешает людям вознести голову, дайте им смотреть на то, что сильнее страха, – изрекает заклинатель прежде, чем сделать шаг от своего командира. Они выходят на негласную площадь, что становится уже, когда плотная толпа смирно окружает. Тени стелются за Дарклингом, льнут к рукам и угрожающе извиваются. Чтобы пришедшие знали и видели. Верили и понимали. Одни восклицают «чудо-чудо!». Другие начинают молиться и падают наземь, но их, видится, поднимают братья по духу. Те, кто знают, что их генерал не слывёт любовью к бестолковому коленопреклонению. Следующее — маленькая забава власти и дипломатии. Потому что никогда не угадаешь, когда вновь придётся складывать предводительские речи. И чужда мысль, что ныне их приходится писать из проповедей фанатиков, широко идя по кругу площади. – Вы выходите из тьмы и ко тьме возвращаетесь. Но тьма это не одно лишь место, что становится вам пристанищем. Это сила. Начало, что бьётся за вас. И вас же карает...       Дарклинг может быть для многих из них генералом, предводителем, лидером... Но для некоторых он остаётся лишь символом веры. Не склони он их к своим интересам, очень скоро они прозовут его самозванцем, сколь бы смешна не была сама суть идеи. – И что делать нам? – вопрошает из толпы женщина, когда остальные голоса стихают. Верующие расходятся пред ней, давая выйти вперёд. Она держит на руках маленькую девочку, а за её спиной идёт юноша призывного возраста. Легко спутать смелость с отчаянием. – В моей семье нет гришей, и мы никогда не сражались за вас. Мой брат и вовсе состоял в ополчении, когда вы сели на трон... – Так и что вы здесь делаете?! – восклицает кто-то из толпы, но Дарклинг поднимает руку, отчего недовольства смолкают. Он слушает. – Мой муж, – продолжает рассказывать женщина. – Был фьерданским дезертиром, что служил добровольцем в Первой армии. Сослуживцы замучили его во сне, когда во время последнего нападения северной армии Фьерде удалось взять деревни на границе. Я не ищу войны и хочу уберечь своих детей от чужой ненависти. Я лишь швея... Так и скажите же, что нам делать? Или бежать вновь, пока ваши люди не замучают нас во снах за дела других. Таких, как я, здесь найдётся сполна. – Шейте, – коротко отвечает на её вопрос Дарклинг, в стройной поставе складывая руки за спиной. Тепло одежд потребуется всем, когда наступит зима. – Делайте то, что умеете. Сколько беженцев из Фьерды и Шухана стоит среди вас? – обращается он к толпе, так что люди переглядываются между собой. – Я не прощу предательство. Но до тех пор, пока ваша воля крепка, никто не посмеет судить вас по рождению, крови, делу...       Заклинатель присматривается, когда наперебой своим словам среди обилия чёрного – в толпе, обнаруживает мужчин, что один за другим поднимают синие кафтаны в воздух. Остальные гриши следуют их примеру, возводя в воздух свёртки красного, фиолетового... Дарклинг видит, как кто-то передаёт в руки командиру Маркову ружьё, что возносится к небу. Кто-то поднимает на руки детей. Некоторые держат над собой ножны мечей, топоры, книги или предметы быта... Знак того, с чем они готовы идти. Остаётся лишь позвать.

•

октябрь

      Запах яств для него нисколько не привлекательный. Может, от безразличия к пище. Или причина тому лишь чужие древние умения мастерства фабрикаторов. Думы занимают мрачный час ожидания. Вновь вспоминается донесение из центральной Равки, пришедшее месяцем ранее. Слова о том, что София Думкина покинула Керамзин в северном направлении для того, чтобы посетить повитуху, и более в стены приюта не возвращалась. Дарклинг приставил Регину и Ярославу присматривать за девушкой в пути, но ему не требовались иные подтверждения. Для такового дела достаточно умения считать. Наказание за собственные спешку и неосторожность. За разделённую меж двумя осколками вечного слабость. Он не мальчишка, чтобы не ведать о том, какие последствия влечёт близость меж двумя людьми. Но в равной же степени, сколько Еретик не глуп, природа хитра. Потому что он не может иметь детей. Наставления матери звучат в голове её строгим голосом. Слова о том, что он никогда не должен раздумывать об этом уделе и ни в один из веков не будет обременён подобной ношей. И если Багра способна породить смертных детей, Дарклинг не разделяет с ней и того. Ограничен в продолжении рода и с отказницей, и с гришой. И даже если не был бы, какой силы девушка смогла бы это дитя выносить? Их естество премудро и сложно, иначе властителей Малой науки по земле ходило бы много больше. Но если мироздание способно создать противовес для одной великой силы, на какие иные причуды распространяется его воля? Мужчина раздумывает, чем бы не окончилось данное действо, то укрепится в нём знанием о допущенной ошибке, величина которой не сравнится с тьмой Тенистого каньона. Потому что с той же широтой воли Дарклинг не желает детей. А ныне стоит в дорожных одеждах у порога чужих палат, выжидая хозяйку дома. Как только ему доложили о том, что Алина проходила пригородом Адены, не осталось сомнений, к какой из его старых знакомых девушку привела дорога. – Поговаривают, тебя теперь зовут Марьей, – выговаривает заклинатель, когда, обтирая руки, в горницу проходит женщина с краснеющим в свете свечей росчерком волос. – Поговаривают, твоё имя теперь проклинают в народе, – отбивает она незаинтересованно, следом откладывая полотенце на дерево стола. Века струятся сквозь пальцы, а чей-то быт совсем не меняется. Стоит утвердить, что в их первую встречу древняя хозяйка была смелее. А может, лишь моложе по нраву. – Мужчинам на этом пороге не рады. В особенности... – Тебе ведомо, почему я здесь, Магда. – О, разумеется.., – она вдруг высоко смеётся, точно потешаясь над долей молодых. – Ты идёшь за девочкой. Может, даже знаешь, куда она пошла дальше. Не смела помыслить, что узрю век, когда одна такая обречёт тебя явиться к моим дверям. – Не обольщайся, старуха. Не от нужды, – сечёт Дарклинг оттенки чужих весёлых настроений, что не ложатся ему по плечу. Едва ли хоть что-то из этого наречёшь забавой. – Противный и мерзкий.., – цокает женщина, поворачиваясь к нему точно в материнском поучении. Сила её голоса в ушах отзывается несильным звоном. – Что два века ему за плечами, что шесть веков, а он всё ходит, ищет пути к понятиям, о которых и малого не знает! Ступал бы своей дорогой и прекратил пугать, лучше дай девушке пару месяцев спокойной жизни, неведомо, сколько ей ещё той осталось. – Не тебе ли смертными отведено спасать потерянных девушек? – улыбается мужчина с тем поддельно ласковым настроением, с которым мог бы вести дружескую беседу. Ни одно из изречённых слов ненастоящее. Потому что Дарклингу от названой святой не нужно ничего себе. Но и отведённый людьми долг, как видится, Магду заботит в малой мере. – Потерянных и обделённых, а не глубоко обречённых на мучительную смерть. – Или лишь не желаешь, – присматривается заклинатель в нелестной догадке, за тенью чего собственная улыбка сойдёт за оскал. Вот они – прозванные человеком мученики, несущие блага. Житие святых вряд ли хоть когда-либо поведает фанатикам и несчастным о том, что черни за историями их святых столько же, сколько святости. – Мир ничем не обязан ни тебе, ни твоему дитяти, – цокает безразлично женщина, точно смеет человека у порога наказывать. – А я говорю не о ребёнке, – дробно произносит Дарклинг. За таковой речью стоят полные недели раздумий. Он не поскупится убить это дитя во чреве, если это спасёт Алине Старковой жизнь, но есть границы того, что простить нельзя. А Еретик особенно кропотливо бережёт прощение маленькой мученицы. – Здесь не о чем разглагольствовать, мальчишка. Она умрёт. Ты не найдёшь на этом пороге иного знания.       Древняя мудрёная причуда. Легко знание, что доброе сердце солнечной святой не пожелает губить дитя. Дарклинг не найдёт слов и подтверждений, которые смогли бы её убедить и заставить поверить. Он столь долго ждал её... А теперь его упущенная ответственность грозит убить двоих. Истина на устах напротив одна единственная. И она не устраивает человека, что по праву рождения и крови претит естеству мира.

•

ноябрь

      Путь к пещерам преграждают тернии, точно сама природа укрывает эти дороги и всевозможные пути к тому, чего человеческим рукам касаться не дозволено. Тропа к силе и могуществу лежит через испытания и сильнейшие из искушение. Творение в сердце мира не устаёт о том напоминать, чтобы не лезли – не тянули руки к первозданному. Чтобы знали своё место. Но всему свойственно ошибаться, допускать несовершенства в системе. И однажды мироздание разлило по телу человека иную кровь – отравленную, наделенную непосильным для хрупкой человеческой природы могуществом. У любой вечной силы есть исток. Этот – особенно глубокий, неприступный для людей. Но не для тех, кто ту же власть над живым разделяет. Дарклинг чувствует эту не имеющую края величину. Предел, до которого никогда не удастся дойти. Подобная сила сквозит даже в дрожи каменных уступов и стен, которых он касается, идя по пещере. Те вибрирую под кончиками пальцев, отзываются теплом и импульсами, точно кренясь под присутствием гришей. Чужое милосердное явление в северных горах за тенью ушедших трёх лет не может быть ошибкой. Подобное притягивает подобное. Взывает.       Разбирая рукой паутину, заклинатель подносит факел к желобку в стене. Топливо здесь сохнет уже веками, но способность гореть являет себя линией огня, огибающего пещеру и освещающего высокие пыльные врата, покрытые приметным белым составом. Цвет неровный, напоминающий верный тёплый оттенок оголённых полированных костей. Половинки врат усыпаны извивающимися каменными деталями, походящими не то на завитки растений, не то на ветви, мелкий рисунок которых источило время. Пальцы, обрамлённые чёрным перчаток, проскальзывают, когда Дарклинг надавливает на один из элементов. И будет прав тот, кто наречёт, что одни святые знают, когда эти врата использовались в последний раз. Скрежеща под натиском силы и беспощадностью времени каменный росток проваливается внутрь. Губы дёргаются в подобии улыбки, когда мужчина слышит щелчок и сдвиг механизма, от величины которого на одежды осыпается пыль. Он нажимает очередной снова, после следующий, пока вырубленный рисунок не складывается в подобие рассечённых рогов, а пещера не заходится рыком под натиском силы, что не просто открывает замки, а заставляет тяжёлые вековые двери медленно отворяться без помощи человеческих рук.       Величина следующего зала не видится предназначенной для человека. Уходящие далеко вверх своды пещер удерживаются колоннами, схожими на толстые стволы деревьев, величина которых не найдётся на земле. Холодный сиренево голубоватый свет отражается от стен, материал которых напоминает прозрачный кварц. Глаза постепенно привыкают к древней письменности, покрывающей каменные плиты. Здесь нет холода, нет тепла. Всё точно неприспособленное для живого. Взгляд мгновение теряется от каменного лабиринта вдалеке, что заложен обилием разнообразных свитков, собраний и старейших из книг. Стоит благодарить, что, как видится, не придётся спускаться в кузню. Под тяжестью чужой силы грудь сдавливает тисками. Внимание хозяина палат исключительно тяжело привлечь. Подходя к краю стола из белого гладкого камня, одним движением руки Дарклинг смахивает с него всё добротно лежащее. Метал ударяется о полы со звучным лязганьем, книги раскрываются, слетая к ногам... Кость ли рассыпается в прах у мысков сапог? И даже тогда, восседая за местом творения, Илья лишь незначительно ведёт головой в сторону от жёлтых страниц книги, будто всё это может быть лишь не достигающим мастера шумом. – Я продолжу твоё дело. – Его нельзя продолжить, дитя, – кожа переплёта скрипт в чужих руках.        Дарклинг присматривается к чужому лику, стоит присесть на край стола. Едва ли Костяной кузнец выглядит хоть в малой мере человеком там, где ему нет необходимости расхаживать среди людей. Несмотря на молодое сильное лицо, его кожа бледна в отсутствии природного света. Древние глаза серые с едва заметным голубоватым отблеском былого цвета. Крупные кудри густых волос и аккуратная борода неестественно белы, точно время выжгло из них все понятия о цвете. Столь походит на одну, прикоснувшуюся к скверне святую. – Слова и убеждения.., – в собственной руке покачивается подхваченный со стола – один из многих острейших кинжалов с костяной рукоятью. Когда-то и сам заклинатель в это верил. – Но и заклинательница солнца однажды была лишь легендой. – Появление заклинательницы солнца было лишь вопросом времени, предначертанным после твоего рождения. Этот маленький мир всегда стремится к балансу, – произносит Илья как нечто давно прискучившее. Но Дарклинг знает, о какой важности для него молвит. О первозданной. О понятии лучшего творения когда-либо этим кузнецом созданного. – Но ты смеешь говорить о сотворении новой жизни моей крови. Мир никогда этого не допустит. Тебе не дано иметь детей не от человеческой беды, а потому что такова наша природа. – Таково правило... Но из любого правила найдётся лазейка, – слова, не принадлежащие заклинателю. Одному лишь человеку напротив. Человеку ли вовсе? Тому, кто выворачивает наизнанку уставы, написанные при сердце творения. Вопрос понимания. – Мне нужно знать, как ты поддерживал жизнь своей жены и младшей дочери. – Тебе известен ответ на свой вопрос. – Скверна, – кивает Дарклинг. Часть их сути. Но нельзя извратить себе в угоду то, что уже было извращено чужими руками. – Тебя ведь интересует это, не правда ли? Мысль о том, что твоё творение оказалось более совершенным, чем ты когда-либо мог помыслить. – Наравне с твоими славными созданиями, – стоит смеяться, когда Илья откладывает книгу, рассматривая заклинателя, точно может видеть в его образе взмахи крыльев и неестественные образы чудовищ. Смотрит, будто видит пред собой достойного ученика, которым никогда не был удостоен. Одна дума претит, но она же есть истина. Жизнь, сотворённая из ничего, творца привлекает больше, чем та примитивная, что создана из другой жизни и силы. – Ничегои, – соглашается Дарклинг. Дар одной воинственной святой.       Они с Ильёй понимают скверну по-разному. И взывают к ней от непохожих нужд. Но в раздумьях о том, как перехитрить законы мироздания, Еретик не думает о чёрной науке. Есть необходимость в тенях хитроумной задачки изломать любое правило, если таков правильный путь к желаемому. А чего вожделеет сама ночь? Никто не спрашивает. Природа этого не понимает, не внимает своим детям. Потому люди не живут подобными нечеловеческими принципами. Но кровь от крови, плоть от плоти... Дарклинг верит, если ему по руке обрушить горы, умертвить армии, отчего же не под силу изломать навязанные с колыбели истины?Люди не поймут, но он не станет раскланиваться в объяснениях. Слышатся отголоски вопросов. Почему заклинатель явился к тому, кто наделён могуществом извращать живое и сотворять неестественное? Отчего разменивает дела мирской власти на жизнь одной непокорной девчонки? Но не для ушей человека ответ. Потому что в сердце ночи сполна тёмных древних понятий. Будь она хоть союзницей или бестолковой девкой, Дарклинг желает её как врага на своём пути. Как ту, которой наречено править с ним рука об руку и разделять могущество. Девушка, что даже на одре бессилия тянется к нужде ударить его по рукам. И слышится порицающий смех матери, что могла бы качать головой в получении, заслышав о непозволительных думах. – Мальчишка желает спасти своего врага.       Многое было бы проще. Велеть остановиться, заковать, привязать к себе, следить, чтобы не убилась в очередном порыве бесконечного упрямства и глухоты к его словам... Это было бы проще. Но та дорога, обернувшаяся маленькой войной и сражениями, изучена. И Дарклинг не станет ступать на неё вновь. Он мог бы попытаться убедить. Разъяснить, что погибнет, если не остановится. Нет сомнений, Алина сполна сильна и сообразительна, чтобы в детской манере побегать от него по Равке и даже всему миру. Может, перспектива не была бы столь скверна, но её изувеченное тело гриша картину лишь омрачает.       В следующий час заклинатель ступает по острому каменному уступу одного из множества ходов этих пещер. С правой стороны от него земля резко проваливается, а света излишне мало, чтобы рассмотреть, насколько велико пространство, ведущее вниз. Со стены стекают воды, образуя реку, что резко виляет вниз, оканчиваясь вдалеке боем воды. Свет факела стихает, а после и вовсе гаснет от потока воздуха, не позволяя рассмотреть ничего дальше пары шагов. Широко и неспешно ступая за спиной, Илья держит в ладони нечто схожее на лампу, чьи стенки заполнены невиданным ранее синим жидким огнём. Дарклинг не успевает рассмотреть Люмию, когда стекло трескается в руках кузнеца осыпаясь с веществом в поток воды. Стоит ожидать, что течение зашипит, зайдясь в противостоянии стихий, но вместо того вещество разгорается в реке сильнее, несясь вперед и постепенно освещая необъятную каменную расщелину целиком. Еретик тянется к зародившейся широте плана, осматривая достойное место.       Илья Морозов далёк от людского. Далёк от войн. Их мастерство не близко друг другу. Но оборачиваясь на творца, Дарклинг думает, не перевились ещё на этой земле понятия, которые они могут разделить друг с другом.

pov Михаил

декабрь

      С того дня, в который люди фамилии Дубей окружили его на востоке от фьерданского Кеджерута, намеренно и подозрительно открыто рискуя своими существами, Агне почти не покидает общество сердцебита. Выкрикнутое среди снегов северное имя рода предстаёт среди многих знаний непомерной важностью. Той, которой учил отец. И той, которую возносил Дарклинг. Дубей не лжёт о подлинных смыслах исполняемых указов после того, как возлагает на плечи Михаила указ вернуться в Равку для восстановления родового дела. Ему наказано сопровождать Румянцева через границы и земли и не дозволено говорить о многом. От того в дороге сердцебит нередко разменивает мысли на догадки, что могло бы быть для него губительным знанием? Михаил верит, не существует более на равкианской земле истины, способной к его сердцу прикоснуться. И нет на той участи сполна сильной, чтобы истинно ранить его тело. Когда они говорят впервые, Агне не спрашивает его, почему молодой Румянцев молчит, стоит инферну отметить излишнюю литературность фьерданского языка, в доброй мере высмеивая. Дивное явление для того, кто проводит на холодной земле многие года. Черта, присущая отцу и дяде, что так забавила его мать. Михаил не желает растерять и то малое, что ему под ногами среди руин оставили. Не смеет забыть, со всем растущим страхом поднимая взор к собственному отражению.       Дубей добродушно твердит, что мир в действительности иной, нежели его рисуют во Фьерде. Но ступая среди равкианских нагих лесов, сердцебит думает, холод везде одинаков. Пустошь – завывания ветра, что пронзают тело растущей болью. Той, что, нет сомнений, посмеет извести его. Хотя бы попытается. Ступая в Равку, Румянцев не перестаёт присматриваться. Изучать эту землю, прислушиваться к сердцам людей, что в смутности прошедших годов являются чужими. Михаил думает, подлинная глупость – искать среди людей тех, чьи жизни безжалостно украдены. Природа вокруг выкрашена безликим серым. Когда-то он мог складывать стихи о красоте, явленной глазам человека, но всё прекрасное истлело вместе с жизнями семьи.       Агне в кратких словах о дозволении ступать внутрь оставляет Румянцева на пороге дома, к которому они прибывают, оказываясь на юге Равки. Деревянные полы скрипят и прогибаются под тяжестью шага, которому должно быть лёгким и изящным. Домик скромный – неприметный среди лесов. Темнота и узкость коридоров незримо давит на плечи вместе с перебоем сердец, что бьются вокруг. Михаил поднимает ведущую руку к груди, ступая чинно, как ему наречено по праву рождения. Тяжесть взмокших одежд неутихающей болью стекает по развороту плеч и широкой спине, свиваясь дрожью в руках и тяжёлой, неподходящей для него осанке. Какая бы шкура ни укрывала тело сердцебита, сколько бы толста ни была шуба, эти раны излишне глубоки, чтобы скрыть их теплотой тканей. Находя под стенами дома знакомые росчерки чужой силы, сердцебит предполагает, сколь тяжело теперь признать в нём молодого господина? Фьерданская кровь взрастила его тело и, невзирая на юный возраст, Михаил отпустил бороду и волосы, что ныне в густом коротком хвосте покоятся у затылка. Вытянутые шрамы теперь пересекают его некогда гладкое юношеское лицо.       Глаза чуть щурятся, стоит войти в скромный зал, где стол укрывает дневное солнце. Склонившись над стопками бумаг и разговаривая с несколькими господами, Дарклинг указывает нечто на раскинутой карте. И лишь после, выпрямляясь подле высокой спинки стула, присматривается к стоящему гостю. Есть некая незримая сила в том, что их генерал постоянен в своём естестве. Лишь россыпь тонких незаметных шрамов сечёт его ясное лицо напоминанием о гражданской войне. Указ Дарклинга был напоминанием о могуществе и долге. О чём-то многое сильнее смерти и худшей боли. О том, что даже если враг уничтожил всё близкое сердцу, а на землю опустилась смута, у человека фамилии Румянцевых было нечто ценнее мести. Кровь, сила и слово. Понятия, полнящиеся властью, которой не должно пылиться. Михаил крепко сжимает челюсти, стоит склониться, как надлежит то делать знатному господину пред своим правителем. Взгляд Дарклинга скользит к чужим дрожащим плечам, у его руки вдруг возникает незабытое лицо. – Владим, – приветствует он молодого сударя семьи Воскресенских, легко отмечая осторожный взгляд мужчины. Не то потерянный, не то поряжённый страхом. Дивно видеть, что его лицо и русые кудри волос едва тронуты прошедшими годами. – Князь Румянцев, – он учтиво в краткой манере кланяется. «Князь». Наречение, терновыми ветвями сдавливающее сердце. Владим произносит следующее над плечом Дарклинга тихо, точно в разделённом меж ними таинстве. – Мне стоит пригласить... – Komen, – не уделяя должного внимания вопросу, в керчийском слове Дарклинг приказывает собравшимся покинуть зал. Михаил думает, они оба потеряли нечто бесконечное в своей ценности. Он — семью, их генерал ближайших единомышленников. Века, разделённые за знаниями и инаковостью истин, из которых соткан мир. – И что фьерданцы используют ныне? – за тенью улыбки указывая одним взглядом на дрожащие плечи, вопрошает заклинатель, когда за последним из сторонников закрываются двери. Есть ли удары, которых он не знает? Есть ли орудия, что никогда не истязали его собственное тело? Следующие слова скользят холодом по коже. – Раскалённые прутья? – Раскалённые металлические прутья, – соглашается Румянцев от неутихающей красочности воспоминаний.       Нет сомнений в том, что чистые в утро бинты на спине вновь пропитаны кровью. Эти раны с ним уже многие месяцы. Или возраст им уже исчисляется годами? Удары, что убили бы другого. Михаил не мог их исцелить, они посекли его осанку и твёрдость рук, лишили доброго сна. И не было ни дня, в который он не вспоминал о нежности рук своей возлюбленной жены и матери. Но сердцебит не дозволяет этим ранам убить себя. Стоит рука об руку покинуть дом, подошвы сапог вновь тонут в мягком снеге. Когда-то его слёзы окропляли белые просторы в желании вернуться с сестрой на эту землю, а теперь от того осталось малое. Потому что здесь больше не было ни семьи, ни дома, ни вольности шага. А Ира остаётся утерянной. – Четыре года назад на нас напали, – рассказывает Михаил, пока они неспешно ступают по лесной дороге. Ему неведомо, о скольких из его слов Дарклингу известно. Но он отчётливо знает о границе, после которой его не стали бы слушать. Той, где его решения расценили бы за предательство, а милосердие не удалось бы сыскать. – Они не пытались убить. Дрюскели знали, что мы способны пережить тяжёлые раны. И нас с Ириной разделили. Я сбежал лишь месяцем позже, когда моя клетка уже долгое время пересекала снега в центральной части Фьерды. – Они всё ещё кидают нам под ноги обрезки сырого мяса? – лицо Дарклинга нисколько не меняется в том вопросе, точно в этот час он может истинно наслаждаться красотой окружающей природы. – В лучшие дни, – кратко подчёркивает Михаил. Сырое или несвежее мясо не наречёшь худшим из того, что он ел за прошедшие года. – Мне ведомо, что я был излишне горд и самонадеян в желании спасти сестру. Но меня страшила мысль о том, чтобы ступить на порог своего дома, оставив Ирину на чужой земле. Я пытался её найти, – когда-то сердцебит улыбался этой мысли. Юношеской мечте, скрашивающей северный холод и представление о боли, которую он причинил своей семье. Румянцев думал, если ему удастся, ожидание будет тому малой ценой. И спрашивает он себя нередко, если бы знал, что никогда больше не сможет взглянуть им в глаза, сделал бы иной выбор? – После был в плену вновь. И вновь... От очередного побега я тратил месяцы, чтобы оправиться от увечий. После года поисков путь через границу мне был отрезан ухудшением положения на северном фронте и Гражданской войной. – Тебе расскажут о ней, – утверждает Дарклинг прежде, чем Михаил мог бы спросить. И остаётся на его губах неуточнённым. О войне? О заклинательнице солнца? – Когда беспокойства в Равке закончились, я нашёл её. Знал место. И потратил месяцы, пытаясь понять, как мог бы вызволить сестру. Разумеется, мне известно, что есть мало гришей, которым когда-либо удавалось покинуть Ледовый двор. Но на меня напали вновь прежде, чем я мог попытаться. После я сбежал из Джерхольма. Фьерданцы, конечно, знали, что я хожу по их земле. От того ждали, когда я снова попаду к ним в руки. Тот плен был самым долгим и последним, – сердцебит старательно норовит в полную меру расправить плечи, но те лишь дрожат с большей силой, а лицо кривится от неистовой боли. Что бы он ни делал, эти раны не заживают. Одно время думалось, что ноги его более не смогут носить по этой земле. Дрюскели знали, за кем охотились и кого истязали, и не скупились на жестокость, чтобы выведать у него истины, которыми жили гриши, их генерал или равкианский двор. – Я подходил к пограничным селениям, когда во Фьерде настал праздник. Улицы окрасились красным. Об этом говорили в каждой деревне. О том, что они все мертвы, – легко отметить, что лицо Дарклинга мрачнеет в тех словах, хоть и сердце остаётся спокойным. Они сходят с дороги, так что за деревьями удаётся различить речной лёд. Неподалёку слышится детский смех, когда они останавливаются, миновав припорошённые снегом сосны. Михаил с тяжестью в груди вспоминает, как сев среди окроплённых кровью снегов, до сердечной боли желал вернуться домой, не имея воли верить в то, что ступить более некуда. – Что в Равке объявлен траур. Я видел, как их кафтаны вывешивали на площадях. Рубины, испачканные кровью. Имена охотников славили с неменьшей силой. – Ты оказал многим гришам большую милость своим делом, – Дарклинг чуть возносит голову в неизречённом убеждении. Полы его тяжёлого плаща треплет лёгкий ветер. Сердцебит лишь согласно кивает от ужившегося с ним отчаяния, после взращённого в безразличие. Когда дрюскели знали, что он придёт? После третьего... Пятого? Или седьмого, за жизнью которого явился молодой Румянцев, худшим представлением обо всех родовых проклятьях. – Полагаю, это достойно того, чтобы порочить чистоту своего мастерства и умывать кровью фамилию, – стоя плечом к плечу с Дарклингом, Михаил рассматривает пред ними небольшую вытоптанную поляну, когда на ту неуклюже выбегает смеющийся мальчишка лет трёх, играючи и заваливаясь в снег. Тулуп укрывает его ноги, а с головы он стащил платок, держа тот в руках. Улыбка тяжёлая – почти вымученная, когда Румянцев вспоминает ушедшие времена, в которые он был удостоен покоем среди семьи. – Каждый в том доме, – не оборачиваясь на скромные владения, сказывает Дарклинг, пока они наблюдают, как ребёнок скатывает снежки, коленками вышагивая по снегу. Михаил встряхивает головой, стоит его дыханию замереть от шума живого вокруг. От стука сердец, которые он слышит. – Осудит тебя за веру в то, что твой отец мог бы допустить их гибель, – немногим резко поведя головой, сердцебит присматривается к своему генералу, но тот в его сторону даже не поворачивается, мудрёно улыбаясь. – Но Фьерда взращивает свой народ во лжи уже многие века. Полагаю, стоит похвалить их методы убеждений. – Коля?! – хлёстко звучит в лесу юношеским голосом, когда меж деревьев мелькает синяя ткань одежд. Михаил в смятении оглядывается, не ведая вовсе, кого бы теперь могли бы звать этим именем. Мальчик неподалёку звучно охает и, поднявшись на ножки, подбегает к мужчинам, прячась за сердцебита. – Ш-ш-ш, это он меня иш-шет, – в шипящей речи, ребёнок держится за чужую шубу, а после, точно и не Дарклинг расхаживает пред ними, прячется под тяжёлый чёрный плащ. Румянцев неосознанно дёргается вперёд, когда в лесу зовут вновь. Голос неприметный, но сердце... Сердце незабытое. – Приведи себя в должный вид к вечернему собранию, – велит своему спутнику Дарклинг, разворачиваясь, чтобы уйти, и подыгрывая мальчику, что плетётся под его плащом. Не позволяя губам вздрогнуть, Михаил лишь благодарно склоняет голову. – Мой суверенный? – останавливая себе в шаге, обращается он к своему генералу, отчего тот во внимании оборачивается. Бледное лицо выглядит неомрачённым, почти расслабленным. Сердцебит не спрашивает его, кто способен был бы излечить от смерти. Они оба знают сполна способную и одарённую знанием целительницу. И молвит ныне не о тяготах телесных. – Они ведь никогда не затянутся..? Эти раны. – Не на этом веку.       Михаил степенно ступает меж деревьев, во время чего ему навстречу выходит вытянутый мальчишка в одеждах инферна. Его кожа щёк и неукрытые от холода пальцы красны, а в светлых волосах оседают редкие снежинки. Хмуря юное лицо, он замирает в тройке шагов, точно и не признавая вовсе. – Николай ушёл в дом с Дарклингом? – вопрошает Дима, нервно сжимая губы. Боль от того, сколь скоро его сердце ударяется о грудь, оседает на кончиках пальцев. Взгляд мечется серди деревьев, должно быть, очень скоро обнаруживая оттенки ускользающего чёрного. Михаил дозволяет себе слабую улыбку, светлая речь брата напоминает ему о том, что в их последнюю встречу, инферн был ещё мал. Дима среди долгих раздумий не ведает, куда поставить ногу, точно ему не дозволят обойти мужчину напротив. – Кто есть Николай? – Вы бы знали, если бы были здесь, ваша светлость, – твердит сквозь сжатые зубы инферн, когда, ступив ближе, брат тяжёлой рукой касается его плеча. Мгновение, сердцебит не может наслушаться тем, как он дышит, как говорит... Пусть и речь, суровость мальчишечьего лица являются подлинно чужими. Хочется прошептать «не нужно». Не нужно титулов и вычурной брани, но разве Михаил может не знать о широте его боли? Дима кладёт руки на размашистую грудь брата не то с желанием оттолкнуть, не то схватить. – Но тебя здесь не было, Миша, – почти шипит инферн, когда слёзы застилают взгляд его хрустальных глаз. – Все столь любили своего золотого мальчика, а его и не было рядом, когда они умирали. Где он расхаживал, когда Лера плакала по ночам? – тянет Дима, вместе с чем его руки сжимаются на шубе брата. – Когда мы не знали, у кого просить помощи?! – Прошу тебя... – Где Ира, ваша светлость?! – вопрошает мальчишка в словах, что звучат злобно, и противоположно тому глаза его полнятся глубокой печалью. – Где моя сестра?! – заслышав чужое приближение, мужчина гонит испуг. Сердце инферна замедляется, а он сам едва не падает брату на руки, нехотя сползая на колени и цепляясь за руки старшего, стоит Михаилу опуститься на снег. – Благодарю.., – шепчет Дима, часто моргая, когда навязанная сонливость одолевает его тело. – За то, что я не буду тем, кто разрушит всё родовое дело, – произносит почти бессвязно. – Не позволяй его словам прикоснуться к твоей душе, – укладывая себе на колени небольшую книгу, девушка опускается рядом, убирая светлые волосы с лица мальчишки. Ко взгляду льнёт излюбленный красный её одежд. Тот же красный, что рука об руку с рубинами крови развивался на чужеземных площадях. Михаил выпрямляет голову, отчего взгляд тонет в утешении родного лица. Он никогда не смел забывать яркость её глаз, короткую линию шрама на лбу, россыпь родинок на лице, что ныне выглядит более зрелым. Когда Лера почти робко улыбается, мужчина думает, он провёл бы на чужой земле и десяток лет, живя одним знанием, что она смеётся, говорит и живёт. – Трагедия была щедра на незримые раны. – Я страшился, что более никогда не услышу твоего сердца, – шепчет Михаил, касаясь губами обратной стороны её ладони, стоит Валерии протянуть к нему руку. Борода ныне щекочет её чувствительную кожу. Придерживая брата за плечи и превозмогая боль ран, мужчина склоняет голову к её ногам, укладывая лоб на ткань кафтана. Не сиди они оба ныне, он бы встал на колени пред ней. – Я столь виноват пред вами... И даже с этими сожалениями я не смог спасти её. Я не смог спасти Ирину. – Оставь вину тем, кто творит подобные зверства, – твердит девушка, гладя утерянного мужа по голове, пока тот не выпрямляется вновь, ныне прижимаясь лбом к её лбу. Словно и она сама не может перестать рассматривать его глаз или отвлечь себя от хриплого ныне звучания голоса. – Сколь непристойно, – отмечает Дима, притаившись на руках мужчины, от неожиданности чего они тихо смеются.

•

март

– Гоните их с нашей земли, – спускаясь из седла, приказывает Дарклинг опричникам, когда они загоняют лошадей в поселение, где до сих пор звучат крики дрюскелей. Пусть и местные покличут разбойниками, они едины в одной цели. Защитить своих людей и дома.       Последний месяц они путешествуют с Алиной нога в ногу. Жалеть приходится лишь о том, что в данное время он может найти своим людям более дельное применение в Равке и за её пределами, чем бегать за девушкой, значимости которой никто не понимает. Заклинателей приходится оставить в поселении, чтобы те не подпускали ближе людей и следили за нежданными визитами Первой армии. Все эти месяцы Дарклинг не обманывает себя – знает доподлинно, что посмеет сделать шаг ближе, Алина навредит себе. Заинтересованность Ильи продлила ей жизнь, но подпуская боль к собственной сути и позволяя той подламывать ноги, заклинатель убеждён, иного исхода бы ни было. Связь между ними покоится, но нити опутываются всё крепче, так что он может чувствовать её существо. Как она слабеет, как сила, владеющая его сутью, увядает. Заклинатель не сомневается, если ему удастся сохранить её маленькую жизнь, однажды Алина укажет ему — Дарклинг не знает ничего о её боли. О величине страданий. Обманет сама себя вновь. Потому что уложив затылок на сырое дерево бани, он позволяет этой муке подобраться ближе, осесть в его теле. Ему нравится думать, что нет той агонии, которую Еретик не слышал или не чувствовал за бесчисленные года жизни. Но эта боль иная. Тяжелее, чем вес всего Тенистого каньона, и острее клыков ничегои. Дарклинг велит корпориалам ждать в отдалении, пока сам нарекает себе стоять, слушать, знать... Понятие об уделе женщины – то немногое, что кажется неприкосновенным. Венец мироздания, пусть и нет в этой страшнейшей доле ничего прекрасного. Его ошибка и их наказание. От такой боли не оправляются – она остаётся шрамами на теле и живёт в памяти о крике.       Мир не построить в неумении нести ответственность за свои действия. Мужчина истрачивает каждый день ушедших месяцев, пытаясь разгадать эту загадку, пока не прислушивается к веками близкой мысли. Иногда дело требует мудрого подхода, но много чаще необходимое можно заполучить лишь силой. И если мироздание не желает протянуть ему руку, Еретик сам заберёт то, что принадлежит ему. На улицах стремительно темнеет. Взгляд застилают искры боли, пока Дарклинг придерживает Ивана за плечо в велении ждать. Опричники не пустят никого к бане, хотя в обыкновении люд не славится любовью к подобным сокровенным зрелищам. Когда муки стихают, остаётся лишь считать. Спешить нельзя, но и любое промедление приведёт к гибели. Стоит женщине покинуть стены бани, она почти падает, когда Иван забирает с её рук свёрток, позволяя опричникам увести повитуху в бессознательности. Стоит ограничить круг людей, с которыми придётся общаться при отъезде, чтобы не болтали об увиденном. – Сердце слабое, – корпориал упрямо ведёт головой, во время чего, указывая Валерии на баню, Дарклинг забирает с его рук новорождённого, поддерживая молчаливую голову младенца, чья кожа, покрытая разводами крови, бледна, а губы стремительно синеют. – Отступи, неуч, – сменяя бег на протянутые руки, Михаил беззлобно едва не толкает другого сердцебита в плечо. Их с генералом ладони могут полностью укрыть тельце ребёнка – настолько он мал. – Заставь его сердце биться, – велит Дарклинг Румянцеву, чей размах силы претит столь юному человеку.       Руки, способные умертвлять. Те же умеют жизнь поднимать, звать к своим ладоням. И силы для того, чтобы не раздавить маленькое сердце, необходимо немало. Ночи в начале весны ледяные. Заклинатель может чувствовать, как в противовес тому младенец становится теплее и слабо ворочается. Зубы сжимаются плотно, стоит дитяти закричать. Мужчины звучно выдыхают. Дарклинг передаёт ребёнка Михаилу, веля сердцебитам согреть его и найти кормилицу. И впервые может скинуть плащ, проходя мимо опричников, что стерегут вход в баню.

•

      В помещении жарко и душно даже для здорового человека, а плотный запах крови и желчи тяжестью оседает в лёгких, не позволяя свободно дышать. Кафтан приходится оставить в предбаннике. Дарклинг убеждается вновь, сколь важно хранить их мастерство и не позволять гибнуть наукам. Людям нравится нарекать великую силу магией и чудесами. Но корпориалы не делают ничего, что бы претило их мастерству. Они лишь знают, как владеть учениями Малой науки. Поэтому Михаил был способен спасти новорождённого, пока его тело не утратило способность к жизни. И поэтому Валерия могла спасти умирающую девушку. Заставить дышать, позволить её сердцу биться дольше, даже если люди диктуют, что с такой потерей крови не живут. Дарклинг придерживает голову Алины у себя на коленях, когда целительница останавливает кровь, берётся за продолжительное излечивание ран. Ощущает, как под тяжестью ладоней у хрупкой шеи, дыхание девушки становится шире – полнее. Он не смотрит. Перебирая холодную кожу под кончиками пальцев, не считает допустимым. Там нет ничего, на что ему в этот час дозволяли бы смотреть.       Прежде, чем Валерия на то указывает, Дарклинг встаёт, чтобы поднять Алину на руки и перенести в предбанник на чистую кровать. Закончив со своим делом в желании оставить их, целительница скоро уходит за двери, заверяя, что жизни и телу ничего не грозит, но понадобится время. Возложил одно — холодное на живот, мужчина вымачивает другое полотенце в остывающей воде, стирая кровь, что окропила ладони девушки и осталась на неумытых ранее ступнях. Этой же тканью не сотрёшь красноту округлившегося лика и бледность истерзанных губ, не избавишь кожу ладоней от шрамов, что оставили ногти. Сидя на полу – подле чужой постели, заклинатель обнаруживает, что его руки тоже испачканы. Он помнит крик и звучное чавканье крови, по которой они ходили, едва войдя в баню. Милосердие не близко его нраву, но Дарклинг всё ещё остаётся человеком принципов, сколь бы те ни были извращены. И есть понятия, которых он себе не дозволяет. Те, что считает излишне сокровенными для покушений жестокости. Может, поэтому подобные муки ядом струятся по коже, отравляют думы, задевают ледники живого внутри.       Позднее мужчина выходит, чтобы забрать плачущего младенца с чужих рук и, успокоив, возложить к груди матери. Слушая то, как дитя хныкает во сне, заклинатель раздумывает над решением. Стоит у окна, вместе с тем рассматривая власть ночи. Исход мог быть любым. И верится, всё было бы много проще, родись этот несчастный мальчик отказником. Но существо живого не удостаивает их подобной роскошью. Дарклинг чувствует зародившуюся с первым вздохом силу. Маленький гриш. Маленький усилитель. Слишком уязвимый... Он думает, не сотворили ещё на земле подобное могущество, которое заставит две вечности договориться, а младенец излишне хрупок для их распрей. Мужчина пытается увидеть, рассмотреть в ворохе предположений, какая жизнь их ждёт, дозволь он сыну остаться с Алиной? Существование в страхе, в бегах... Куда она пойдёт с ним? Нет на этой земле места, что было бы приспособлено для них. И нет того, где не пытались бы убить, завладеть костьми. Когда радость материнства спадёт, этот удел не оставит ничего и от самой маленькой мученицы, обречёт отвернуться от остального мира и вынудит её падать всё ниже-ниже в желании защитить. Спасти своё дитя. Дарклинг видел это. Когда-то очень и очень давно. И в древнем понятии заклинатель не может допустить подобного вновь.       Простейшие из истин, почему и сам Еретик не желал когда-либо допустить, чтобы его ребёнок расхаживал по этому миру. Он знал мальчика, что жил так. Мальчика, которого звали иначе. Когда Алина Старкова его возненавидит, Дарклинг не сомневается, что узрит девушку где-то выше, чем место, куда её способен привести удел материнства. И в противовес её гневу, он потребует одного лишь признания. Потому что даже её скверный язык не осмелится порицать широту жеста – две вырванные из рук ледяной смерти жизни. Года существования – жалкая цена за то. В особенности для той, кому уготована вечность.

•

– Благодарю, – в краткости слова выражается Дарклинг, стоит Михаилу, Валерии и Ивану собраться у стола в доме, который служит им пристанищу в ночь и последующее утро. Корпориалы от тяжести дум и проделанной работы лишь молчаливо склоняют головы. – Не смогу поздравить со столь скверной судьбой, – честно выражается целительница, пока её муж оставляет на дереве стола двойку медальонов, которые обнаружил в ткани, что укрывала тела новорожденного. И спрашивает тихо, но неумолимо, пока дитя спит у груди отца. – Как его будут звать? – Адриан. «Адриан Александрович Морозов».       Иван недоумённо наблюдает за тем, как княжеская чета Румянцевых молчаливо переглядывается между собой. Они не говорят ничего, но Михаил глубоко кланяется, а Валерия приседает в поклоне, держась за руку сердцебита. Стоит корпориалам покинуть стены, Дарклинг касается тёплого лба младенца губами. Хрупкость новорождённого не предназначена для его рук. Это дитя родилось в чрезвычайно скверном мире для таких, как они. Мужчина склоняет к нему голову, шепча столь тихо, словно самому ветру не стоит слышать его речи. – Здравствуй, мой мальчик. Живи. Живи им всем назло.       Многими днями позже, когда заклинателю доложат, что девушка, о здоровье которой они справлялись, оправилась от телесных увечий, он велит отправить письмо в столицу с указанием о месте её пребывания. Предполагает верно, она не пойдёт более в Керамзин, не сможет. И не трагедия тому причина. Одно его существование, которое миру костью поперёк горла стоит. Умолять хлопоты их общих друзей не приходится. Дарклинг знает цену людских трагедий, понимает их силу. Ведает и о прощении, и о бесконечной обиде. Он знает, что они встретят друг друга вновь, хоть и пред тем предстоит полное множество дел. Они друг за другом присмотрят. Осадят в нужный час, когда солнце рассудит, что Еретик излишне многого желает, а ночь наречёт, что бодрствующая в самый поздний час потерянная святая излишне мягка в своих думах.

•

Адриану 4 месяца

      Дарклинг слышит их. Суровые волны, что безудержно разбиваются об острые скалы утёсов и рассыпаются на пенные шипящие гребни. Их голос в этих краях точно сочится меж бесконечных ущелий и зеленеющих в это время года уступов. Ветра на севере Фьерды хлёсткие – жгучие в своих бесконечных порывах, но не крадущие тепло, принесённое высоким солнцем и течениями с запада. В стенах особняка потолки не в человеческой нужде высокие, а стены из тёмного сизого булыжника тяжёлые, неудостоенные обманчивым изяществом. Мужчина ведёт кончиками пальцев по россыпи окаменелых ракушек, кораллов и жемчужин, которыми выложены витиеватые рисунки в главном зале. Словно он может не помнить их остроту и чуждость земному миру. Перламутровые бусины переливаются в свете заходящего солнца, что находит свой путь к особняку сквозь узкие вытянутые щели окошек, скрытых за тёмными тканями мягче людского шёлка. Дарклинг мгновение рассматривает древние спасённые от властвующего здесь моря реликвии, которые покоятся за стеклянными дверками шкафов с ручками и ножками, что походят на крючки морских растений. Взору предстаёт картина. Величественная и закованная в металл тяжёлой рамы. Шхуна с раздутыми белыми парусами зависает на волне среди беспощадного шторма, пока бурную синеву воды золотит выглядывающее на грозовом небе солнце. Нет столетия, в которое они с госпожой этого дома согласились бы в том, что автор желал отобразить на данном полотне. Колокольчик не вздрагивает в руке, стоит её силе заявить о своём присутствии, окутав стены особняка одной волной. Воздух вокруг плотный, точно пропитанный морской солью. – Не удержусь отправить тебя обратно к смерти, если позвонишь в него, – отставляя дивную вещицу, Дарклинг наблюдает, как невесомому шагу вторит скорый топот. Маленькая девочка с искрящимися глазами выглядывает из-за арки, предшествующей залу. Второе непомерно схожее испуганное личико выглядывает из-за колонны коридора, когда у той проходит госпожа дома. Дети оборачиваются на неё недоумённо, должно быть, не внимая языку. – Неужто мне доведётся услышать благодарность на этом веку? – Улла, – вознося голову, выговаривает мужчина неспешно, почти непринуждённо. Благородный синий чужого платья стелется по полу, а россыпь волос блестит подобного чёрному жемчугу. – Брат, – точно в безмолвном противостоянии произносит девушка неуступчиво прежде, чем велит своим юным воспитанницам оставить их.       И видится в её взгляде неизречённое довольство. Любование старательной работы одной умелицы, что теперь тянется нитями бледных шрамов на его лице. Есть во взгляде и самого Дарклинга нечто близкое к одобрению. К молчаливо разделённой похвале, потому что за их существование не благодарят. Однажды некто, названый Дарклингом, указал ей путь к огню, способному дышать под водой. И многие столетия спустя, помня о его даре, она нашла путь к тому, чтобы молчаливое сердце забилось вновь. Непокорные в жизни. Попрекающие законы сущего. Внимающие высшей силе. Подобное могущество взывает не к благодарностям или поклонениям, оно требует уважения. Диктует нужду быть увиденным во всей подлинной сути. Дарклинг вопросительно ведёт головой, точно подзывая в их молчаливом разговоре, когда Улла видит, что его кафтан в несвойственной тому манере расстёгнут, а у груди покоится тяжёлая перевязь. – Есть некто, кого я желал бы тебе представить, – произносит заклинатель ясным голосом, в котором мог бы складывать речь пред своими сторонниками или велеть казнить. Он знает, что шаг Уллы не дрогнет. Лишь огонь притаится в бездонной черноте глаз. Вместе с тем и скроется блеск гордого лица, что замрёт во вдумчивом выражении, когда незаметно для всего окружающего мира, отодвигая край ткани, кончики её пальцев дрогнут у младенческого лица. – Твой племянник. – Я могла бы..? – прекрасный голос моря звучит тихо, почти шепча, тая твёрдость слов. Потому что живому вокруг не должно знать о разговоре меж двумя вечностями разделённом.       Ладонь скользит под плечо кафтана в необходимости расстегнуть ремешки, отчего ребёнок ложится мужчине на руку, и лишь после его забирает Улла, отходя чуть в сторону. Пальцы щёлкают застёжками кафтана, последняя из которых обнаруживается у горла. Дарклинг не внимает тому, о чём она говорит и говорит ли вовсе. Слышит лишь, что его сын мгновенно просыпается, оказываясь на чужих руках. Он думает, его сестра – единственная, с кем он может дозволить себе «не смотреть». Не следить за тем, лишены ли чужие движения черноты помыслов. Мужчина подходит к одному из окошек, наблюдая за последними лучами закатывающегося солнца. Тьма в стенах особняка лежит широко в свете лишь нескольких светильников. В первые месяцы жизни Адриан умещался под лацканы кафтана, отчего путешествовать с ним у груди очень скоро становится привычным. Так Дарклинг может слышать сопение младенца во сне, держать его в тепле. Он не находит ничего привлекательного в хрупкости жизни. Какой бы кровью ни обладал этот ребёнок, если заклинатель дозволит ему замёрзнуть или оголодать, мальчик умрёт. – Зачем ты здесь? – поднимая бокал с вином к губам, пока они сидят у камина, вопрошает Улла. И не сводит глаз с того, как дитя бодрствует на руках отца, вторя их речам бессвязным звуками своего голоса. – Я желал вас познакомить. – Отрадно знать, что смерть не испоганила твоё скверное чувство юмора, братец, – в ожидаемом неверии словам лик девушки озаряется тихой усмешкой. – Хочу наведаться в Ледовый двор, – молвит Дарклинг, постукивая кончиками пальцев по подлокотнику кресла. Дел во Фьерде собирается всё больше. Он не удостаивает чужое спешащее за словами неодобрение взглядом. Тени вьются вокруг, иногда скользя под пальцы и складываясь в образы лошадей, дёргающих ушами кроликов или причудливых змеек. – После найти нашего старого друга. Говорят, до сих пор он лучший в работе с камнем и промёрзшей землёй. – Эгмонд не станет с тобой сотрудничать, – смех Уллы в тех словах походит на мягкое звучание моря. С тем же должно покачиваться водной глади или голосить причудливой морской живности. – Но я знаю того, с кем станет. – Это дивно? – не разделяя чужие подобия воодушевлённых настроений, девушка склоняется в своём кресле, льнёт ближе, наблюдая за тем, как Адриан, смеясь и кряхтя, тянет свои крохотные ручки к теням, что собираются в образы животных. – Знать, что он к тебе тянется не от нужды. – Вернее наречь, непредсказуемо, – в краткости слов отзывается Дарклинг, рассматривая дитя. Извечно наблюдая, словно этот ларец со многих сторон открывается.       В следующих час говорят о близнецах. Об их необыкновенной, пусть и неновой природе. Хана и Хэлен. Улла предполагает, что их отец был гришом-заклинателем – инферном, а мать, что погибла в родах, принадлежала к её народу – сильдройрам. В равной мере разнятся и силы девочек, одна из которых родилась с хвостом, а другая с ногами. Хэлен сильнее на земле, Хана в воде. И несмотря на то, что их голоса одинаково сильны, лишь одной из них открыт путь к морскому миру, укрытому от глаз человека. Вечно разделённые и одновременно крепко связанные. Улла желает, чтобы Дарклинг нашёл тех, кто смог бы развить их мастерство заклинателей, если у девочек будет к тому дар, но пока молвить о том рано. И об одном после его неудержимая сестра не спрашивает. О солнечной девочке, клинок которой, оказался для Чёрного Еретика смертельным.       Северные беспощадные ветра раздувают ткани плаща, так что Дарклинг складывает руки на груди, чтобы защитить ребёнка. Он наблюдает за морем – за стихией, на которую тоже находится свой покровитель. Но власть не природное явления, и она не подчиняется порядкам. Мужчине нравится думать, что ему известны правила этой многовековой игры. Но суровая истина лишь в том, что у неё нет правил – нет законов или тех, кто управит неурядицы. И в этом они все равны по мере силы. От того раздумья тешит иная мысль. Лестное понимание. Потому что Дарклингу истинно известно, как вести игру. И есть в ней нечто, чего не понимает царь-щенок и многие другие до него, кого сгубила родная земля. Равка не терпит мягких сердец и благих мечтаний. Она их ломает.

•

      Улла говорит, они важны. Эти дни, имеющие мало подлинного смысла. Но правда лишь в том, что Дарклинг об этом знает. Он не видит в этом ценности для себя, но знает природу людей. Их любовь к «краткости» мгновения, их маленькие жизни. Есть ли в этих смертных чертах нечто, что может его удивлять? Но иногда мужчина видит нечто иначе – отличнее от того, о чём представление строилось веками. Вещи, которые не удаётся контролировать, излишне скверно ложатся по руке, сколь бы люди не искали в них привлекательного. Когда Адриан лишь учится ходить, Дарклинг нередко задерживается у ступеней, близ которых они оказываются. Один шаг, другой... И звонко смеясь, мальчонка падает отцу на руки. Легко найти нечто красивое и манящее в бесконечном доверии. Сколь прекрасное, столь же и губительное явление. В каждом из домов, в котором они останавливаются, никого не кличут ни одним из известных слов, нарекающих матерь. Поэтому Дарклинг не дивится тому, что в одно из солнечных утр на северо-западе Равки он не слышит с уст маленького Адриана понятия о родителях. Но едва не роняет из руки перо, когда сидя на его коленях и валяя во рту кашу, мальчик повторяет «а-лин», указывая пальчиком за окно. И лишь на третий раз разбирает на устах дитя фьерданское «arin». Так северные люди кличут солнце. В иные дни заклинатель уже сидит на закрытом берегу Авфалле, где тёплые воды моря не смеют штормить под широтой чужой воли. За тенью дел мужчина наблюдает, как его сына учат плавать. Хэлен тогда разделяет с ним чуждость стихии. И к обоим из них вода была жестока по-разному.       Однажды Дарклинг более двух месяцев отсутствует во время одного из визитов на керчийские земли. Улла возжелала, чтобы в тот час ребёнок остался с ней, и он не стал тому препятствовать, не горя желанием везти дитя по грязным городам. Когда заклинатель возвращается во Фьерду, Адриану уже исполняется четыре. Сестра с порога заявляет, что у них для него «нечто» найдётся, а мальчик забирается отцу на руки, пока они проходят к одной из комнат. Но присаживаясь от неясной нужды на камень полов, Дарклинг знает, что узрит. Он чувствует силу ребёнка, присматривает за ней, оберегает, взращивает... На покрытых шрамами ожогов ладошках улыбающегося мальчика собираются небольшие лучистые сферы – точно маленькие солнца. Такие же тёплые, красивого маслянистого цвета, какие его отцу помнятся. Мужчина закручивает вокруг рук Адриана собственные тени, и те не рассеиваются под натиском света. Они сосуществуют, вьются за пальцами маленького гриша, пока он забавляется, бегая и выискивая внимания, как делал бы любой мальчишка.       Круг замыкается. И если мироздание не могло допустить превосходства одной силы, оно создало нечто уже уравновешенное. Не следующее своим законам, но и не нарушающее их. Другого такого не будет. Илья верил, что его наследие закончится в Дарклинге, но оказывается, даже бесконечному могуществу дозволено ошибаться. Род Морозовых закончится в Адриане. Проводя тот вечер за нелепой детской игрой Дарклинг раздумывает о том, что нет ничего истинно красивого в вечности жизни среди тех, кто тебя не принимает. А последнего — самого юного Морозова не ждёт иная судьба. И даже идея мира и лучшего общества для всех гришей не укроет их бренные доли. Потому что у любого могущества есть цена. Жестокая, заумная... Ведь даже само существование этого ребёнка кара неменьшая. Расплата за вожделение.

pov Адриан

Адриану 2 года

      Играючи и переваливаясь с ножки на ножку, мальчик спускается по деревянной лестнице. Вместе с тем, как он машет ладошками, лучики солнца играют под его ногами. Адриан продолжительно зевает, стоит спуститься в коридор. Глаза слезятся, стоит волосам упасть на лицо. Мальчик проснулся, когда мужчина, охранявший его сон, ушёл от двери, а теперь за окнами дома слышится шум, от которого дрожаще поджимаются губы. Он чувствует, отец где-то недалеко. Крадясь по коридору, маленький Адриан укутывается в тени, по босым ногам тянет холодным сквозняком. Забираясь коленями на лавку, он поднимает макушку к окну. На крыльце стоит мужчина, который присматривал за ним и девушка – оба в красивых синих кафтанах, а рядом другие – в красных и чёрных одеждах. Мальчик на пару мгновений вновь ныряет под окно, находя у деревьев людей, которых он раньше не видел. И их одежды ему незнакомы, разве что поднятые в руках вещицы довольно приметные. Отец не дозволяет с ними играть, когда такие некто оставляет внутри дома. Ребёнок с интересом прислушивается к чужому разговору, пусть и многих слов не понимает. – Лучше вам пойти прочь отсюда, – тон женщины, что одета в красное, слышится отчётливо грозным. – Умолки, предательская девка! – восклицает кто-то у деревьев, отчего Адриан вздрагивает. – Бросьте оружие и не поднимайте руки! Сдадитесь и царь вас помилует. – Куда ты идёшь? – шипит кто-то за тенью уходящих минут. – Я хочу жить, – один из мужчин в синем идёт к центру поляны, пока мальчик не может понять, почему люди под стенами дома сварятся и грозят друг другу. – Нет жизни после измены, дурачье! Я лучше умру здесь, чем буду выслуживаться пред теми, кто знают малое об уделе гришей.       Ребёнок падает назад себя от громкости последующих звуков, причин которым он не знает. От криков хочется закрыть уши. Сердце бьётся загнанно, когда он взбегает по лестнице, чтобы вернуться в свою спальню и спрятаться под одеялом, хныча в ткань перины и зовя отца. Адриан мал, но в тот день он узнал об истинах, непредназначенных для маленьких детских сердец. О предательстве. О верности. О том, что нет яростнее силы, чем та, что ведёт родителя, ребёнку которого причинили боль. И о том, что не стоит трогать огонь, сколь бы красив он ни был.

pov Дарклинг

      Дарклинг предпочитает помнить многое о произошедшем в тот день. Разбирать на составляющие вновь и вновь. Иногда он может слышать тонкий крик и рыдания сына в своей голове, который звучал долгие минуты, пока они загоняли лошадей, что пыхтели и противились. Ещё в дороге посылая своих людей в погоню, Дарклинг не дожидается никого из эфиреалов. Скидывая с плеч плащ и прижимая к лицу рукав кафтана, он пробегает через горящий порог, где в глаза сочится едкий дым, отчего приходится осесть к полу. Полыхающая лестница отрезает ему путь наверх и тогда, ориентируясь на слабый голос сына, заклинатель в одном резком движении возносит руку. Часть потолка обваливается, стоит разрезу посечь небольшой дом до самой крыши. Обжигая кожу лица жаром, пламя от потока воздуха разгорается сильнее. Маленький Адриан очень скоро подползает к пролому, по его чумазому от копоти лицу стекают слёзы, блестящие во всполохах пламени. А сам он прижимает к себе обожжённые руки, когда Дарклинг велит ему прыгать, отчего мальчик скоро валится ему на руки. И прежде, чем вновь кинутся в огонь, мужчина заворачивает ребёнка в свой кафтан, отчего пламя мгновенно облизывает собственное тело.       Кашляя через плечо, заклинатель садится на траву подле горящего дома – среди тел своих же солдат и столичного незваного зверья. Плач и крик Адриана не позволяют сосредоточить взгляд, отчего Дарклинг прижимает его к своей груди, кладя ладонь на затылок мальчика, отчего тот чуть проваливается в безмятежность. Гарь сменяется запахом обгоревшей плоти. Губы кривятся, стоит осмотреть глубокие ожоги на руках и ногах ребёнка. Обуглившаяся одежда прилипает к сочащимся к ранам. И противоположно тому, передавая мальчика целителям, заклинатель не чувствует совершенно, что собственные штанины и кожа сапог обожженны неменьше. Каждый порыв пламени обращается очередным клубком гнева, от укрощённых всполохов которого один из корпориалов нервно отшатывается. Хорошо. Урок будет вынесен для всех.       По лицу Ивана идёт росчерк крови, когда ближе к вечеру того дня Дарклинг прибывает к дороге, у которой нагнали их нежданных гостей. Местность здесь сырая, отчего светлую форму государевых гвардейцев пачкает грязь. Копыта лошадей вязнут, пока гриши и опричники не сразу собираются в лесу. Последним указам генерал велел разыскать в городе бутыли крепкого алкоголя. И если судить о сладковатом спиртном запахе в воздухе, тот приказ был исполнен безукоризненно. Солдат Первой армии берёт колотящая дрожь, стоит Дарклингу им улыбнуться. Он может слышать, как их зубы стучат, пока Иван молвит о том, что удалось выспросить до приезда его господина. Заклинатель неспешно хлопает в ладоши, идя меж нападавшими, отчего те норовят упасть к нему под ноги, рассыпаясь в мольбах. Даже приказ их царя толково выполнен не был. Им было велено выследить его и сжечь дом, а не сгубить всех причастных. Великая дурость. Шаг на мгновение теряет стройность, в сознание бросаются картины разрушенного Керамзина. Ход, уплаченный его же монетой. Люди Дарклинга отходят чуть глубже в лес, когда пред пленными выставляют двоих, что ходили с ними под одним знамением ещё утром неушедшего дня. Один, что предал. Второй, что пустил близко к дому. Он мог бы поручить то инфернам, но какой тогда от казни прок, если лишить людей зрелища? Еретик сам поджигает факел, сам подносит к каждому, кто поднял оружие на его людей и поджёг дом. Одежды, облитые городским пойлом, вспыхивают на людях, пока предателей подводят ближе, заставляя смотреть, слушать, дышать этим запахом, от которого под горлом собирается тошнота. Не растрачивая на их жизни силу, Дарклинг голыми руками сворачивает изменщикам шеи, когда крики стихают.

•

      Дарклинг нередко слышит её имя. Новое – самолично избранное, располовиненное ложью и живой силой. То, которое он бы нарёк истинно занятным. Заклинатель слышит, как его собственные люди ропщут и полнятся возмущениями. Молчаливо потешается – хвалит, внимания их словам, когда некто молвит о том, что теперь в Большом дворце ни один документ или указ не подложить. А другие и вовсе восклицают, что одним святым известном, кто теперь в царской канцелярии ныне работает. О Софии Морозовой с каждым днём сказывают всё более разное, в чём никто не станет разбирать, что в людских речах от истины, а что от лжи. Но он принимает эту маленькую игру. Дарклингу нравится думать – ему известно, на что способна Алина Старкова, к чему он сам её за локоть тянет, пока к тому не толкнули другие. Она ему мешает, мелко докучает всей своей преданностью придворному делу, путает карты на столе и затрудняет дела при дворцах. Но Еретик дозволяет ей то. Ему нет нужды в том, чтобы маленькая упрямица лишь делала вынужденные ходы. Дарклингу важно то, чтобы она желала играть. Потому что мир не станет спрашивать об их желаниях, но швырнёт на поле раздора, для которого они двое были созданы.       Неестественно тихими ночами мужчина прокручивает в ладони медальон, походящий на маленькое солнце. Лучики царапают, норовят порезать ему пальцы и блестят в свете свечи. Тени льнут к руке, струясь, закручиваясь сквозь пальцы. Две части целого – половины одного. Двумя естествами уравновешивающие бытие, повязанные в собственных сутях. Бесконечно схожие и в одинаковой мере далёкие друг от друга. Преследующие, сменяющие... Желающие один другого и рвущие прочь. Растянутые в череде битв нити покачиваются, когда в некоторые из подобных наваждений, Дарклинг дозволяет себе закрыть глаза, ведомый разделённой меж ними силой. Стены Большого дворца утомительно являются взору, его вычурное безвкусное золото и убранство. Сидя в одном из кресел с резными ручками, заклинатель почти не видит – письмена бумаг, что, возлежа на небольшом столике, расплываются в нечёткости картины. И лишь мрачный образ Алины Старковой рисуется по связи слабым тонким свечением. Точно весь мир может погаснуть, обратившись во тьму, и она одна станет потерянному путеводной звездой. Лишь спит. Сидит с болезненным усталым лицом, уложив голову на укрытое каплями дождя стекло и прижав к груди книгу. «Теория ведения войны». Лампа отбрасывает на бледный лик девушки всполохи пламени, когда Дарклинг оглаживает её щёку тыльной стороной ладони. Он мог бы видеть, как свечение вокруг разрастается. Нити натягиваются сильнее, пока рука скользит к её шее. Эта связь не терпит отрицаний и упрямства. Равно как и сила гришей непримирима с неуважением. Заклинатель отступает в темноту, стоит Алине проснуться от того, что голова падает к его ладони.

Адриану 5 лет

– Я привёз известия из столицы, мой суверенный, – молвит гриш, которого Дарклинг одним жестом подзывает ближе. Пока его отец стоит с одной из сторон, вычитывая пергаменты, маленький мальчик бегает вокруг широкого каменного стола под обточенными, блестящими серебристым светом сводами. Он тянется к картам, рассматривая рисунки и цветастые бумаги, которыми усыпан высокий постамент. – Пред прошедшим венчанием царь Николай избрал себе новую советницу. Софию Морозову. – Хорошо, – убирая руки за спину в раздумье, утверждает Дарклинг после того, как отсылает солдата из зала, позволяя теням воздаяния подобраться ближе. Адриан подле тянет руки к обточенному каменному краю, после закидывая ножку и забираясь на стол, чтобы усесться рядом. Он всегда ищет её имена в речах окружающих. Убирая растрёпанные волосы с глаз ребёнка, мужчина произносит тише, так что один лишь треск свечей вторит его голосу. – Сколь способная твоя мать... – Как я? – Как ты, – соглашается Дарклинг, выпрямляясь, чтобы отойти к другому краю возвышения и вернуться к делам. Его умелые ученики.       Он с рождением сына нередко наблюдает за не имеющими порядка явлениями... Еретик детские чувства сына к себе близко не подпускает, хоть и нет в них ничего приметного. Связь живых усилителей опасно непредсказуема, извращена скверной и в той же мере удивительна. Она полна «полезного», но и яда в ней неменьше. Адриан тянется к воспоминаниям своего родителя, ищет в них свою мать и поучения, которыми грезит. И ужасы подобных желаний преследуют его во снах. Людям стоит быть осторожнее, ища ответы в головах у монстров, иначе они могут утерять самих себя, разуверившись в окружающих истинах. На что походит зов Алины Старковой во всём ворохе боли и отчаяний? Может, когда-то Дарклинг знал название той воли, с которой эта девушка топает ножкой и противится всей своей сутью. Нечто, чего он не видел уже очень давно. Она зовёт его в страдании – том, которое никто не понимает. В нужде, что иные не слушают. В низменных чувствах. Алина могла бы иметь под своей волей его руку сколько пожелает, но она всегда избирает самые тернистые дорожки.       Заклинатель не утруждает себя протянутой ладонью ко всякой из чужих нужд, но однажды её страх столь силён, что будучи на охоте и закладывая оружие за спину, Дарклинг усаживается за широким стволом дуба, чтобы в следующее мгновение открыть глаза в одной из приёмных Большого дворца. Очертания светлых диванов, множества подушек и кованых воротец камина напоминают место, излюбленное королевами Ланцовых. В нос сочится яркий запах растений. На горло опускается давящее чувство. Где-то звучит спокойный голос юной Эри. Картинка расплывается, когда мужчина пытается рассмотреть чайный столик под ногами. Но не требуется, когда Дарклинг обнаруживает Алину беспорядочно ползающей по полу, точно она не может видеть... Словно может быть омрачён подобной досадой, мужчина опускается на один из роскошных диванов, кладя ногу на ногу и зовёт протяжно, точно заманивает, отвлекает. – А-ли-на, – не припомнится количество раз, сколько травили его самого. Шуханцы не изменяют себе в привычках. Жизнь при дворе сладка лишь для необременённой сальной знати. Взаправду она губительна и ядовита. Не стараясь приблизиться, заклинатель почти не видит её несомненно испуганного лица, но слышит тяжесть дыхания, срывающегося на сипение. – Вставай, Алина. «Вставай и сражайся. Вставай и борись со мной. Вставай и ненавидь меня. Вставай и мешай мне. Упрямься, дерись, топай ножкой...» – И ради чего..? – почти шипит девушка. Дарклинг может слышать скрежетания, с которыми её ногти проскальзывают по дереву тяжёлой двери. Эри была хитра, завела советницу своего царя в зал с тамбуром и, нет сомнений, увела из-под дверей стражу. – Ты у меня уже всё забрал. Ты словно этот же яд в моей голове... Очерняешь всё святое. – Сколь это удобно, – молвит он её же словами, – когда можно клять за все свои беды одного человека, – мужчина чуть наклоняется вперёд, точно зазывая. Маня на свой голос. Обрекая пытаться, извечно зля, ворочая больное и истязая живое. И говорит столь светло, а вместе с тем холодно, что стенам вокруг должно заледенеть. – И кто же иначе спасёт твоих маленьких друзей? Кто отвадит от когтей монстров златовласого щенка? – Прочь из моей головы! – с довольством чужому жесту Дарклинг отклоняется в сторону, когда, подхватив ту со столика, Алина швыряет в него отравленную чашку. Предмет разбивается где-то за стеной. Хорошо. Кто-то услышит. – Если бы это было так легко, – стоит хлопать в ладоши, когда следующим на пол падают поднос с чайным набором, а другой предмет угождает в стекло, разбивая окно Большого дворца. В жизни у царской руки нет покоя. Но она лучше прочего учит выживанию. Умению вставать и давать отпор. – Эри видит тебя угрозой. Не дозволяй ей усомниться в этом. «Не после того, кто склонял пред тобой колена. Не с силой, которая тебе отведена...» Дарклинг присаживается за спиной потерянной девушки. Яд не даст ей увидеть, не допустит, чтобы встала, попыталась вцепиться в его шею. Кончики пальцев заправляют волосы за её ухо. В прежней мере не касаясь. – Мы скоро встретимся, моя Алина. Наваждение исчезает прежде, чем двери зала отворяются.

•

Адриану 6 лет

      Узкая промозглая улочка выпускает их на широкую мощёную дорогу, ведущую с одной стороны к зданию Штадхолла, а с другой к центру правительственно района – сектору посольств. Раннее утро, в которое небо лишь занимается первыми лучами солнца, омрачено синевой собравшихся туч. В Кеттердаме уже второй день идут дожди. Поднимая взгляд к высящимся верхушкам каменных домов, о черепичные крыши которых ливень стучит не переставая, Дарклинг кладёт на голову тяжёлый капюшон. Адриан прячется под тканью его плаща, держа отца своей маленькой ладошкой за несколько пальцев. Время излишне раннее для того, чтобы готовить к открытию ближайшие рынки, рестораны и постоялые дворы, отчего лишь где-то вдалеке скрипит телега, а по камню дорог звонко стучат копыта лошадей. От обилия дождей по дороге вниз бегут дорожки грязных смердящих ручьёв, когда мужчина сворачивает в одну из неприметных улиц, направляясь к берегу Второй гавани, чтобы после избрать дорогу к зданию Кеттердамского университета и его библиотекам. Заходя под тёмную арку, Дарклинг останавливается, и пусть примеченное мгновенно стихает, он слышал вторящий собственному шагу звук. Ритмичное позвякивание. Стоит развернуться, заклинатель подталкивает мальчика себе за ноги, отчего тот хватается за ткань кафтана отца. – Ваши хождения за мной по всему городу утомительны. Вы столь осторожны со смертью, мистер Бреккер? – Я предусмотрителен, – произносит мужчина, что стоит посреди улицы на расстоянии десятка шагов. Поля его шляпы отбрасываю глубокую тень на худощавое лицо, отчего заметна лишь плотно сжатая линия губ. Под чёрной кожей перчаток блестит воронья голова. Это не первая их встреча за последние годы. И Казу Бреккеру определённо до сих пор не лежит по душе, что ему нечего предложить. – И что же предусматривает ваш интерес? – Дарклинг в деловой мере закладывает руку за спину. В переулке становится темнее. Это даже забавно. После того как Регина скинула людей клуба Воронов с крыши одного из домов, мальчишке напротив полюбилось наведываться лично. – Десятки кораблей, незарегистрированных стороной прибытия и отбывающих из керчийских гаваней. Банки, объявляющие о закрытии и обналичивании счетов, – легко видится, как чужие плечи поднимаются от поддельного недоумения. Указывающем. Угрожающем в истинно смешной мере. – Я желаю того, кто вам помогает. – Вам известен ответ на свою нужду. – Но не то, как их найти, – Дарклинг верит, Каз Бреккер определённо не привык к чужому молчанию. В особенности к тому из безмолвий, которое ему неподвластно. Мальчишка не делает и шаг, но заклинатель скоро разворачивается, чтобы уйти. – Полагаю, в равкианском посольстве будут рады узнать о том, чем вы занимаетесь. – Разве деловые люди ходят с предложениями туда, где не смогут оплатить их услуги, мистер Бреккер? – вопрошает заклинатель, незаинтересованно склоняя голову к плечу, но зная, что когда он обернётся, маленького преступника в костюме посреди улицы уже не будет. Скучать в Кеттердаме приходится редко. Но прежде, чем они продолжают дорогу к университету, Адриан выглядывает из-под ткани плаща, подёргивая носом. От его бледных ладошек рассеиваются тени. – Папа, мне страшно.       Дарклинг судит, ему не неречено бояться. Учит обращать ужас в своего союзника, а не врага. Но с мальчиком у рук зачастую всё много проще. Потому что его желание попасть в библиотеку сильнее заурядного страха.

pov Дмитрий

через три

года после побега

Дарклинга из столицы

      Колокола звенят неумолимо. Юноша поднимает взор к скруглённым макушкам и остриям куполов, металл которых золотит высокое дневное солнце. Тёплые лучи щекочут кожу. Он наблюдает за тем, как солдаты Святой стражи один за одни покидают стены царской часовни, созванные к вратам на главной площади пред дворцами. Дмитрий не ведает о серьёзности случившегося у обители государя, но догадывается о руках, сотворивших данное действо. Лишь в следующий час с недавно окончившейся службы отпускают богатых прихожан, что ступают в святую обитель со всего верхнего города. Юноша учтиво улыбается девушкам, что коротко кланяются, поправляя свои платки и приветствуя его как князя. Он без всякой на то воли гадает, с чем столичные господа приходят к святым? Их дети не голодают, семьи не гибнут на войне, а жизням не грозят пламя гонений и истребления. И для того Дмитрий здесь. Чтобы учится и знать столичную жизнь, чтобы понимать их. Он верит, это место ему подходит. Михаилу суждено управлять, собирать людей под родовым знаменем и стоять близ Дарклинга. Пока его младший брат есть тот, кого царь желает видеть от Румянцевых при дворе. Юный, верный короне сударь, живущий мечтой вернуть былое величие своей семье. Балованный и неприспособленный сражаться. Пальцы у рукавов скромного сюртука подрагивают, когда на плечи опускается сырой тяжёлый холод часовни. Он смиренно ступает сюда уже многие месяцы, от того его очередной визит не выглядит чуждым. Дмитрий складывает руки у груди в краткой молитве, когда взору предстают фрески и витражи. Находится в этом месте извечно дурно. В обители святых будто тьма со светом ужиться не могут, а стены кренятся под натиском неизведанной силы. – Служба окончена, мальчик, – произносит священник в чуть хрипящем голосе, закрывая книги на престоле для чтений. Из-за редких разноцветных лучей солнца, что скользят к центру часовни сквозь витражи, лицо Апрата выглядит устрашающим в своей худобе. – Я желал бы исповедоваться, святой отец, – Дмитрий с сожалением склоняет голову, сторонясь заинтересованного взгляда. Он знает, что привлечёт внимание змея, как делает это, денно расхаживая по дворцам напоминанием, что священнику не удалось до конца осуществить свою задумку. Юноша кротко ступает меж узких лавок. – Прошу вас... За время, проведённое в стенах столицы, я переосмысляю многие вещи. Вся чернь моей семьи, все грехи... Я не желаю это нести. Это страшные деяния, которые творил даже мой отец, и многие до него, – Дмитрий отмечает, как отбрасываемые свечами тени на стенах мелко дрожат. Смеются. Знамением о чужом благословении или присутствии. – Мне верится, лишь здесь меня не осудят. – Ступай ближе, – Апрат подзывает его к высокому столу, на который необходимо сложить руки. Склоняя голову, юноша невольно кривит губы от тяжёлого запаха плесени. По ногам струится острый холод. Руки нервно дрожат в неутихающем ужасе и плещущейся по телу злости. Инферн мог бы дотянуться до множества огоньков, что играют в подсвечниках и лампадах, но он лишь терпеливо слушает начало молитвы в церковных словах. – Под властою сватаго...       Священник нежданно глотает слово, когда его рука падает на край священного стола, задевая чужое плечо, обрекая Дмитрия отшатнутся. Юноша едва не путается в ногах на ступенях, что ведут к алтарю, когда монах, хватаясь за свою чёрную робу, оседает на колени к камню полов. И вопрошает злостно о том, что мальчишка смеет с ним делать. Инферн очень скоро понимает, что не испытывает удовольствия от страданий Апрата. Ни одна боль не окупит жизни его семьи. На сердце опускается покой, когда одна из высоких створок алтаря распахивается, давая место тьме уходящего вниз каменного коридора, откуда выходит Михаил, чьи широкие плечи и яркость кафтана укрывает ткань плаща. За ним безмолвной тенью проскальзывает Регина, которой, видится, велели следить за главным входом. Он не был предупреждён, что они ступят в столицу, разменивая нужду на риск быть схваченными. Брат гонит страх в словах о том, что не мог бы дозволить этой крови на руках юноши. Сила Михаила властвует над телом Апрата, обрекая его умолкнуть на коленях, стоит теням хода расступиться пред Дарклингом. Зачем ему расхаживать по улицам, если ему лучше прочих ведома сеть ходов под столичными землями? Дмитрий легко может различить подлинный ужас и неверие на лице Апрата, когда разжалованный усопший генерал протяжно хлопает в ладоши, на мгновения поднимая взор к куполу, точно хваля работу. – Не перестаю гадать.., – поднимая небольшое священное писание на руки, Дарклинг бесцеремонно садится на край алтарного стола. Огоньки свечей за его спиной вновь вздрагивают потухая. Он в неспешной речи указывает на изображения святых, что венчают фрески. – Где твои последователи нарисуют мой образ? Отдельно от прочих? – заклинатель указывает на одну из икон, в чём уголки его губ поднимаются в недоброй улыбке. – Или поруч с твоей излюбленной святой-мученицей? – Ты..! Еретик! Явление порока! – пачкая слюной бороду, бранится Апрат, силясь встать с колен, когда ему дозволяют говорить. Дмитрий лишь заходит за спину брата, не терпя их близости. – Святая стража... – Излишне занята, разбирая останки подневольного зверья, которое государь послал за мной и моими людьми, – перебивает в незаинтересованной манере его Дарклинг. – Его величество никогда не дозволит, чтобы ересь или твои иконы выставляли в равкианских церквях, – почти в змеиной мере шипит сквозь зубы священник. Его в обыкновение бледное лицо заходится нездоровой краснотой. – Молвит человек, прославляющий идею, что вера неподвластна царям, – Дарклинг чуть наклоняется вперёд, говоря тише. Под куполом часовни смолкает треск огня и гул ветра за стенами. На мгновение его улыбка кажется мягкой. Почти благодарной. – Твоя маленькая игра во время Гражданской войны меня вдохновила. Может, я бы дозволил тебе жить, – в поддельном раздумье заклинатель склоняет голову набок. – Но дети у власти ныне сполна умны, чтобы тебе не доверять. А значит.., – поднимаясь с расшитых золотом церковных тканей стола, Дарклинг лишь в лёгкой выверенной манере поправляет одежды. – Проку будет больше от любого другого фанатика при царском дворе. – Нет необходимости в солнечной силе, чтобы вдохновить народ, – молвит Апрат, когда мужчина в подлинном воплощении Чёрного Еретика сходит по ступеням от алтаря, задерживаясь на одном из уступов. Выражение лица их генерала доведётся спутать с умиротворённым, когда голос монаха заходится высокими тонами, точно угрожающими. – Алина Старкова сплотила народ однажды, и она способна сделать это вновь! Люди никогда не перестанут внимать страданиям... – О, мне известно о её способностях не хуже тебя, – Дарклинг кивает Михаилу в разделённой меж ними договорённости. В дозволении. – И я уповаю, что она это сделает. Возложу горящее знамя в ладонь, когда придёт время. Но отчего тебе знать, против кого теперь она обратит своё святое войско?       Разделяя со своим господином взгляд, Дмитрий благодарно кивает. Ступая к Регине, наблюдающей за происходящим за стенами часовни, Дарклинг не нуждается в Апрате. Он видит его непозволительной угрозой, о причинах которой не спрашивают, но догадываются. И после сотворённого с домом Румянцевых священнику не должно было быть дозволено жить. Но есть в заклинателе эта неясная – тонкая нить принципиальности, преданности некой доле порядка. Потому что жизнь священника ему не принадлежит, и их лидер то уважает. Инферн думает, было время, когда царь Николай мог заслужить его доверие, если бы тот исполнил просьбу его княжны. Наказал виновного в трагедии, но господин Ланцов не предпринял ничего.       Пред тем, как они ушли вновь, прощаясь с братом, Дмитрий спрашивает его, почему «так». Почему он лишь останавливает сердце Апрата, обрекая его глаза неестественно закатится. Разве это соизмеримо с величиной всех потерь и ужасов? Священник догадывался об умыслах Дарклинга, и от того Румянцевы ему мешали. Он был достаточно умён, чтобы разрушить их, но сполна глуп, полагая, что они не выживут – не смогут его настигнуть за всё сотворённое. Но даже после всего пережитого Михаил был краток и в знатной манере деликатен в ответе, когда изрёк о том, что ни одно чужое страдание не уймёт его боль, не вернёт к жизням родных и не исцелит душу.       Стоило брату оставить его, укрывшись в тенях, Дмитрий брызнул себе в глаза освящённой водой, закричав о помощи. Чего иного могли ожидать от нервного, почти истеричного мальчика, знавшего худшие трагедии? Ничего здесь не могло свидетельствовать о его причастности к содеянному. Замершее лицо Апрата смотрело на него в отвращении. Когда ему помогли подняться, отведя от тела, юноша отметил, что последней в часовню ступила София Морозова. Взгляд её полнился дурнотой, когда она взяла Дмитрия под руку. И лишь тогда он подумал, что выражение лика священника вернее напоминало осуждение.