Не обещай

Глубокий вздох — босые пятки касаются пола; плитка приятно холодит после ночного жара лихорадки. В голове словно поселились два ремонтника. Они сверлят, сверлят, сверлят, отрабатывая свою заработную плату. В глаза словно кто-то долго и упорно сыпал песок с ближайшего пляжа; они так болят и не хотят открываться, что легче было бы просто поддаться этому ленивому порыву и улечься снова в кровать, проспав окончательно работу. Ты подносишь руку ко лбу, всему липкому от пота. Ноющая пустота в груди мешает дышать, но ты встаёшь и идёшь, несмотря ни на что. Собственные страдания тебе никогда не казались чем-то важным, а потому всё, что вокруг происходит, ты ставишь выше себя. Тебя ждёт новый день, клиенты, коллеги на работе, что-то подозревающие о твоём состоянии, но опасающиеся спросить. Все их потуги разбиваются о вымученную улыбку; и лишь Артём, что всегда отличался особенной внимательностью, смотрит задумчиво, взвешивая все «за» и «против». Каждое его действие — выверенный механизм, он не может просто так позволить себе сорваться и сделать что-то такое, что находится за пределами его понимания. А эмоции всегда были для него большой проблемой. Так ты и живешь, восставая и борясь за каждую нормальную минуту своей обыкновенной жизни, стараешься забыть, вычеркнуть те несколько месяцев, которые стали роковыми после его восьмилетнего отсутствия. — Да лучше бы ты не возвращался, — кричишь в окно, а потом цепляешься тонкими костлявыми пальцами за подоконник, будто бы он — твой спасательный круг в бескрайнем океане горечи. — Гнусный лжец! Предатель! Придурок… Медленно оседаешь на пол, теряя силы. Мысль о том, что ты вновь осталась одна в этом огромном городе, мучительна. Один за другим, все дорогие тебе люди исчезли, повернувшись к тебе спиной; и даже от родителей она уже сто лет не получала никаких писем. Незнакомцы были намного добрее к тебе, чем те, кем ты дорожишь всем сердцем. Но добрые незнакомцы никогда не смогут заменить семью, и пройдёт много времени, прежде чем ты найдёшь в себе силы пережить новое предательство. — Я на тебя совершенно не сердилась! Просто скучала, переживала, — вспоминаешь ты свою очередную ложь, оброненную во время первой спустя много лет встречей с Люком. — Я понимаю, ты был вне зоны доступа, занят очень важным правительственным проектом, и поэтому… «Перед переездом в столицу, ты обещал мне звонить. Мы были не разлей вода, когда были детьми — мои родители растили тебя, как собственного ребёнка, хотя я никогда не воспринимала тебя, как своего брата». Люк виновато опускает взгляд, бездумно взлохмачивая себе волосы. — На самом деле, я уже некоторое время в городе, и… Жаль, что он не умеет лгать, как ты. Впрочем, детская обида практически сходит на нет, когда между вами снова все становится на свои места, словно и не было многолетнего расставания, а он из столицы слал тебе сувениры каждый месяц; словно вы проводили вместе все каникулы, и он подбадривал тебя тогда, когда в университете шло всё по одному месту, потому что выжить в правовой школе Стеллиса казалось невыполнимой миссией. Ты снова соврёшь, если скажешь, что не хотела поверить в эту красивую сказку, особенно теперь, когда он рядом и снова обещает быть твоим щитом от всех бед. Ты глупо киваешь, уже зная, какой дурой выставляешь себя, доверяя ему, но так хочется наконец после стольких лет неуемной гонки ощутить себя хотя бы немного в безопасности. Ты не хочешь замечать в его поведении никаких странностей; с готовностью игнорируешь типа-привилегии-крутого-частного-детектива (ты же юрист-новичок и не помнишь специализированного законодательства, да-да), и пока его сладкая песнь льётся в уши, ты чувствуешь себя самым счастливым человеком на планете; так, как чувствовала себя в последний раз в далёком-далёком детстве. — Я… хотел бы, — Люк прочищает горло, кашляя в кулак и привычно покрываясь красными пятнами от волнения. Он никогда не умел подбирать правильные слова в щекотливых ситуациях, даром, что детектив. — Мне нужно… я уезжаю. Снова. По работе. Ты открываешь взгляд от материалов дела, и смотришь на него испуганно, как затравленная овечка. Но почему-то ждёшь подтверждения, что это всего лишь какая-то глупая шутка. Что ему нужно съездить в соседний район к какому-то богатому клиенту, или, на худой конец, за молоком, но до заката он обязательно вернётся; а ты как раз накроешь к его приходу все к ужину. Он, не дождавшись твоего ответа, начинает скомкано, спотыкаясь на каждом слове, объяснять: снова какой-то важный проект, высокий уровень секретности, надолго затянется. Ты дрожащими пальцами собираешь с пола выпавшие из рук листы, режешься, и его совсем не слушаешь. В ушах словно вода, в глазах — она же, определенно. Режешь о бумагу пальцы, сжимаешь зубы. Он тут же несётся к тебе, словно Чип и Дейл, но ты не собираешься принимать его помощь, и отворачиваешься, пряча лицо. — Ты на вернёшься, — констатируешь, прерывая его детский лепет. — Я поняла. И вроде бы не особо удивляешься: словно чувствовала приближение бури и не верила в то, что всё будет хорошо. Но прыгала в омут с головой, потому что доверяла ему безумно, и глупое сердце в его присутствии словно сходило с ума, вырываясь из грудной клетки — хотело быть рядом с ним. А потому болезненно рвут изнутри податливую плоть острые осколки — разбившееся стекло красивой картинки, что ты сама придумала себе в своём же воображении. — Ты же обещал, — на выдохе. Тихо. Угрожающе. — Ты же обещал! Всегда! Защищать меня! Как ты сможешь это сделать, не будучи рядом? В твоих глазах осуждение; в его — раскаяние. — Не обещай, если не можешь остаться. «Сотри свою фальшивую улыбку с лица, развернись на сто восемьдесят градусов, и смотри только вперёд. Прочь от меня». — Уходя, уходи. Ты переживешь это — должно же в этом мире быть лекарство, время, антидепрессанты, работа; всё, что угодно, лишь бы выбросить из головы его улыбку и ощущение тепла его кожи, когда он сжимал крепко твою ладонь, боясь отпустить. Ты выживешь, если снова начнёшь жизнь с чистого листа. Выживешь, если найдёшь в себе силы встать завтра с кровати. Выживешь этому миру назло; выживешь назло ему, потому что хочешь снова встретиться с ним через восемь лет, но, вместо того, чтобы распахнуть объятья, просто пройти мимо.

***

Глубокий вздох — руки касаются бетонной стены здания подземной парковки; бетон приятно холодит после ночного жара лихорадки. В голове словно поселились два ремонтника. Они сверлят, сверлят, сверлят, отрабатывая свою заработную плату. В глаза словно кто-то долго и упорно сыпал песок с ближайшего пляжа. Но Люк высовывает голову из-за колонны, наблюдая за ней издалека, как вор. Это мучительно, это болезненно — но намного хуже не видеть её, прогуливаясь по узким улочкам Стеллиса. У него другое имя и другое лицо, но он снова и снова возвращается к своей прошлой жизни, надеясь подглядеть исподтишка и увидеть, что могло бы у него быть. Чуть больше двух лет кажется пожизненным сроком наказания при таком существовании.