Вот и все. Вчера я сменил белый врачебный халат на белую же больничную робу. Я подготовил это место для себя, как молодожены обставляют новый дом. Завел тут знакомства, выбрал самую удобную палату, с окнами на запад.
За тридцать лет я научился не бояться смерти. Придет она сегодня или завтра, нет никакой разницы. Все люди рождаются для того, чтобы умереть. Я мог умереть гораздо раньше, попасть под машину или задохнуться на пожаре, предположим. Нет ничего страшного в том, чтобы знать, что ты умрешь. Все люди это знают, в конце концов. Все, что в наших силах — выторговать себе денек-другой.
В бесконечных торгах и проходили мои дни. Я следил за тем, что ел, как спал, следил за тем, что чувствую, словно экспериментатор, вносил свою жизнь в дневник наблюдений. А началась она в стерильном боксе, и вскоре родители решили, что такой слабый ребенок — у которого сердце может остановиться в любую минуту — им не очень нужен. Я в них тоже не нуждался.
С самого рождения моя жизнь была просто чуть более честной, чем у других. Ни дня иллюзий о собственном бессмертии, вот так-то.
Одиночество далось тяжелее. Сначала я был вне игровых площадок, потом вне шумных вечеринок. Сидел в сторонке от жизни, уткнувшись в книгу или расставляя фигуры для го на доске. Хотя я сказал, что не боюсь смерти, но жизнь я любить не переставал, потому и держал людей на расстоянии рабочего стола от себя. Если подпустить кого-то поближе, вместе с ним придет целая волна чувств. Фатальная беспечность для человека, чье сердце может не вынести слишком сильных переживаний.
Как же я в итоге готовился к неизбежному концу? Да просто каждый рабочий день встречался со смертью. Знаю, за глаза в отделении меня звали доктор Призрак. Кто я такой, чтобы спорить с этим прозвищем?
Я учил своих пациентов принимать окончание их жизни, и сам понемногу привыкал к мысли о скорой смерти.
— Юйхэн!
В палату вошла медсестра Ван, пожалуй, после заведующего Сюэ, она являлась для меня самым близким человеком в жизни. Они с мужем выхаживали меня после рождения, и провожать будут тоже они. Не самый плохой расклад.
Я завидовал им, честно. Смотрел и хотел так же, но не смел рисковать ради связи на одну ночь, а влюбляться в человека только затем, чтобы вскоре расстаться с ним, мне не позволяла совесть.
Кого я обманываю... Если бы такой человек мне встретился, я бы тут же забыл о своем альтруизме и попытался бы жадно отнять у жизни причитающееся.
Не встретился.
— У нас сегодня новенький, — сказала мадам Ван с теплой улыбкой и раздвинула плотные шторы. — Такой хороший мальчик. Поговоришь с ним?
Поговорю, мне не сложно. Вставать утром — сложно. Спускаться до столовой — сложно. Говорить — пока еще нет.
Хотя мальчиков в нашем отделении отродясь не водилось, детский хоспис в другом месте. Но я привык, что для большого сердца сестры Ван все пациенты были детьми, которых они с мужем так и не смогли завести. Поэтому-то спустя годы мадам Ван и Сюэ Чжэнъюн все же распрощались с отделением для детей-отказников. Тяжело видеть, как люди отдают родную кровь вот так, без сожалений (почти), когда ты всю жизнь ждешь ребенка, словно благословения.
Хотел по привычке попросить медицинскую карту нового постояльца, но вспомнил, что у меня на это больше нет права, а обсуждать человека вот так, за глаза, мне не хотелось.
Мальчика звали Мо Жань, и он явно относился ко второму типу людей в нашем заведении. Да, я не говорил, в таком месте у тебя два пути: черная депрессия или попытка получить последнее тепло от жизни, какое бывает осенью после долгих дождей.
И вот он эту самую жизнь обожал. Ел больничную еду, как будто в тарелке жареные свиные ребрышки, а не пресный рис с тофу.
Я присел рядом и принялся за свою порцию, пока он радостно представлялся и рассказывал, какой доктор Сюэ милый и какие здесь отличные матрасы.
Мне даже карта его не нужна была. Вымазанные синевой губы и запавшие глаза с темными кругами рассказали мне больше, чем сухие строчки на белой бумаге. Там, под больничной одеждой, на груди у него тоже длинный шрам через всю грудную клетку. Иногда так случается. Слишком тяжелый порок — и пусть операция продлила жизнь — он вытянул такой же несчастливый билет, как у меня.
— Доктор Чу, вам идет, — нежный голосок Жун Цзю ввинтился в мои уши почище сверла, и за наш стол плюхнулся мой самый нелюбимый постоялец. Нехорошо так говорить, но Жун Цзю я презирал. Он умирал от СПИДа, при этом винил весь мир в своих несчастьях, а еще очень любил растлевать новичков. Я бы даже под страхом смерти (смешно) не стал бы с ним спать. Наверное, секс с Жун Цзю похож на нырок в выгребную яму.
Я хотел было предостеречь Мо Жаня — не то чтобы я имел на это право — но он посмотрел на беспардонного соседа темным взглядом исподлобья, и тот как-то сразу поумерил свой восторг.
— Проваливай, — сказал этот жизнерадостный мальчик, и Жун Цзю как ветром сдуло.
Я тяжело вздохнул и поспешил объяснить такое странное обращение.
— Мое имя Чу Ваньнин. Наверняка и остальные будут по привычке называть меня доктором, но с этого дня я такой же пациент, не больше.
— Сомневаюсь, что такой же, — сказал Мо Жань и протянул руку.
Я смотрел на нее секунд пять, не меньше. Он что, жил в другой стране, что вот так, без стеснения готов хвататься за чужие руки?
Мо Жань бросил растерянный взгляд на ладонь, словно проверял, не прилипли ли к ней рисинки, и я тут же схватил ее, неловко потрясая нашими сомкнутыми руками.
Говорил ведь, одиночество было моим самым тяжелым испытанием, поэтому прикосновение к другому человеку немного напугало меня. До этого меня трогали врачи, несомненно, а еще обнимали мадам Ван и Сюэ Чжэнъюн. Но я мог вспомнить каждое касание другого человека, и теперь вот в моей копилке будет еще одно.
Я все ждал, что Мо Жань начнет расспрашивать, как я попал сюда, чем болею, но он совсем этим не интересовался. Позвал меня на улицу, сказал, что надо гулять, пока можем. Хороший настрой.
Парк при хосписе радовал меня, еще когда я был врачом. Немного дикий, со старыми, покореженными яблонями и густой травой, не знавшей газонокосилки. Почти лес.
Хорошо, что само здание было на окраине города и не мозолило глаза людям, которые пока не хотели признавать, что у жизни есть конец. Нам тоже было хорошо. Этот мир создавался для нас, для умирающих и нескольких медицинских работников, которые так ловко вписывались в окружение, что совсем не вызывали зависти. Медсестры и врачи жили тут же, поэтому нам не казалось, что они приходят только на время, а потом возвращаются в нормальный мир.
Семьи у Мо Жаня не было. Он не говорил об этом, нет. Поэтому я и понял. Пациенты всегда начинают рассказывать о близких, а вот Мо Жань говорил о чем угодно, только не о родных.
Он расспрашивал меня о других обитателях хосписа, сам рассказывал о тех, кого успел повстречать. Мне кажется, Мо Жань задался целью меня развлекать, хотя это я тут уверенный и спокойный (бывший) доктор Чу. Я не стал ему мешать.
Вечером мы сели играть в го, и Мо Жань приятно меня удивил. Честно говоря, глядя на его смуглые мозолистые руки, я думал, что он в жизни не держал в них фишки для игры.
— Играл, но сам с собой, — ответил Мо Жань на мой вопрос про го. — Так что будьте снисходительны, доктор Чу.
Я тут же попросил его звать меня Ваньнин. Просто так.
Мо Жань посмотрел на меня, его темные губы изогнулись в улыбке, и он сказал:
— Ваньнин.
Три партии остались за мной, а потом он разбил меня в пух и прах, с той же мальчишеской улыбкой. Признаюсь, меня это задело, и я сразу же потребовал реванша. Оторвались мы от доски глубокой ночью. Мо Жань посмеивался и даже пытался меня утешать. Наглец!
Я долго не мог заснуть на своем первоклассном матрасе и все думал о Мо Жане. Ему тут совсем не место. Такой человек должен жить долгую, наполненную радостными событиями жизнь. Завести семью, играть с сыном по вечерам в го, обнимать ночами жену. Не умирать, едва дожив до двадцати.
В груди словно стучал молот, прямо о ребра, и я поднялся, чтобы сделать укол. Мне впервые было страшно засыпать. Я отодвинул штору и уставился в темноту за окном. Стоял так минут двадцать. Лекарство постепенно растекалось по моему телу, и когда я вернулся в постель, страх отступил.
Наконец я провалился в сон. Только снился все равно Мо Жань. Без жены и детей. Со мной.
* * *
— Я много работал. Честно говоря, так много, что и не помню ничего, кроме работы. Так что это место для меня вроде как курорт. Сплю, ем, гуляю.
Мне хотелось спросить, кем же он мог трудиться после того, как ему вскрыли грудную клетку, но не стал. Рано или поздно он и сам расскажет.
В ответ я поделился своей историей. Без диагноза. Просто рассказал, как учился, как пришел в это место. Повеселил историями о самых занятных пациентах. Только такие, как мы, могли смеяться над любовными похождениями господина Ли, местного старожила с Альцгеймером.
— Неважно, сколько тебе лет, душа все равно жаждет любви, — улыбнулся Мо Жань.
Я едва удержался от вопроса, а успел ли он полюбить кого-то в своей жизни? Такой яркий человек не мог не любить. Не умел. Так что я не стал лезть пальцами в кровоточащую рану у себя в груди. Метафорическую, конечно же.
Мы гуляли теперь каждое утро, то и дело присаживаясь на лавочки, которыми были утыканы дорожки парка. Мой мир сузился до Мо Жаня, другие пациенты почему-то обходили нас стороной, совсем не фигурально. Не то чтобы я грустил от этого. Только однажды я увидел, что Жун Цзю подошел к Мо Жаню, когда я еще только спускался по лестнице в столовую. Не знаю, что уж он ему сказал, но прилипчивый развратник едва ли не бегом бежал от нашего стола.
Мо Жань посмотрел на меня чуть виновато и зачем-то попросил прощения.
— Ненавижу таких, — добавил он. — Гнилой, что внутри, что снаружи.
Не знаю с чего вдруг, но я сказал, что Жун Цзю обладает привлекательной внешностью, даже и не скажешь, что мужчина.
— Тебе что, такие нравятся? — нахмурился Мо Жань.
Я поспешил его уверить, что питаю к Жун Цзю самые что ни на есть неприязненные чувства, и лицо Мо Жаня посветлело.
— Разве важно, как ты выглядишь? Тело, — он улыбнулся с едва заметной грустью, — просто тело. Оно нужно не само по себе, а чтобы чувствовать жизнь вокруг. Чувствовать других людей. Вот так, — сказал он и положил ладонь поверх моей. — Никогда не смотрел на внешность.
Я не стал вырывать руку. Так мы и завтракали, и он неловко ел, держа палочки в левой.
Мне совсем не надоедало говорить с Мо Жанем, хоть я, конечно, был немногословен. Но он умудрялся разговорить меня, даже когда мы задумчиво сидели над доской с черно-белыми фигурами.
Он сказал, что никогда не думал встретить такого человека, как я.
— Люди, которые не боятся смерти, они как ходячие трупы с погасшими глазами. А ты… Ты и смерть, вы могли бы стать лучшими друзьями, — сказал он с непривычной серьезностью и покрутил черную фигуру между пальцами, — но при этом ты не разочаровался в жизни. Ты ее любишь. Любишь жить, хотя все в отделении думают, что ты давно умер.
Мо Жань покачал головой.
— Знали бы они, какой ты. Хотя, нет, — решительно сказал он и снова взял меня за руку. — Пусть не знают.
Следующим утром мы шли по тропинке в самую глухую, любимую часть парка (туда не добирались другие пациенты). Из высокой травы прямо мне под ноги выскользнула змея, и я даже не успел испугаться, как Мо Жань дернул меня назад. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и мое сердце билось часто совсем не от страха. Я подумал, что если оно сейчас остановится, я даже скажу спасибо. Пусть бы и остановилось.
— Ваньнин, — прошептал он мне на ухо. — Нам ведь глупо бояться змей.
Я согласился.
А потом Мо Жань обхватил мое лицо ладонями и посмотрел прямо в глаза. И я тоже смотрел, пока он не начал меня целовать.
Мне так не хотелось останавливаться, отрываться от горячих, наполненных жизнью губ, но я стал задыхаться, и Мо Жань замер. Он и сам дышал с трудом.
— Ты счастлив? — спросил он меня хриплым голосом.
А я возьми и скажи, что нет. Нет, я несчастен. Потому что я умираю. Только мне теперь в сто раз сильнее не хочется.
Мо Жань увлек меня на лавочку, подальше от змей, и усадил к себе на колени. Мы так сидели до самого вечера. Иногда целовались, едва-едва, просто соприкасались губами, а потом сжимали друг друга в объятиях.
А ночью у меня впервые случился приступ. Я как в тумане видел лицо Сюэ Чжэнъюна, тот что-то спрашивал, и руку жгло от лекарств. Утром я не смог встать с постели, и ко мне с подносом пришел Мо Жань. Он спросил, как я, а потом замолчал. Впервые он так долго молчал и смотрел на меня с жадностью. Я тоже хотел бы насмотреться впрок.
* * *
Сюэ Чжэнъюн требовал, чтобы я оставался в постели, но он ничего не понимал. Как раз сейчас мне нужно было на волю, подальше от обманчиво одомашненных стен (что вы, это не больница, это же последний приют).
Вот Мо Жань сразу понял. Он помог мне спуститься и вел через парк, придерживая за локоть.
Мы добрели до нашей лавочки, Мо Жань сел рядом, поглаживая костяшки на моей руке. Мне этого было мало, стоит ли говорить? Поэтому я потянулся к его губам.
— Нельзя, нельзя, — шептал Мо Жань, осторожно касаясь моего рта.
Я сказал, что всю жизнь ждал этого. Его ждал.
И он словно сдался. Стянул с меня мягкую белую футболку, гладил мою кожу, целовал, спускаясь от шеи к груди. Даже шрам поцеловал. Я принялся раздевать Мо Жаня, хотел увидеть его собственный шрам.
— Я, наверное, тебя люблю, — сказал Мо Жань с такой растерянностью, что это “наверное” меня совсем не задело. Я тогда понял, что он никого еще не любил. Иначе ведь не сомневался, так?
Мы были обнажены, оба, и я снова сидел на его коленях, выгибаясь от сильных и очень смелых ласк. Он меня не жалел больше, и я был счастлив от этого. Хотел бы я попробовать по-настоящему, но такое трудно провернуть в лесу, на лавочке, без… всего. Поэтому я просто наслаждался чужими пальцами на члене, это было совсем, совсем не так, когда делаешь сам.
Одной рукой я цеплялся за его спину, второй отчаянно ласкал в ответ. Как же это было хорошо.
— Ваньнин, — шептал Мо Жань мне в шею, то и дело кусая, когда становилось невыносимо.
Я так хотел, чтобы он кончил подо мной, что совсем не заметил, как сам подошел к краю и даже поверил, что вот она — смерть. Сладкая, выламывающая, опустошающая. А потом я сделал вдох и почувствовал, как мою руку заливает горячая сперма. Мо Жань толкался отчаянно, и стонал так, что мне захотелось кончить еще раз, вместе с ним.
Мо Жань свернул из наших футболок что-то вроде валика, уложил меня, и я несколько часов просто слушал его голос, пока рассеивался звон в ушах и зрение приходило в норму. Он порывался меня нести обратно, но я твердо ему отказал.
После отбоя пациенты должны были расходиться по палатам в одиночестве, но Мо Жань так посмотрел на Сюэ Чжэнъюна, что тот ему и слова не сказал после обхода. Я лежал в темноте, ждал приступа, а Мо Жань сидел рядом и гладил мои волосы. Не думал, что смогу уснуть, честно говоря, но под его пальцами все страхи улеглись и я забылся сном. Недолгим, правда.
Неясная тревога заставила меня распахнуть глаза. Я больше не чувствовал рядом теплого тела, я был один. Поднялся на кровати и понял, что ошибался. В палате был… кто-то.
У него было лицо Мо Жаня, но он был в черном, никаких больничных одежд. Бледный, как… Да. Его длинные волосы стекали почти до пола, сливаясь с чернотой ткани. Он стоял у окна, я видел только профиль, но стоило мне сесть — и он подошел, опускаясь на колени перед кроватью.
— Ваньнин, я так устал, — сказал он знакомым голосом с рокочущими нотками, и я запустил пальцы в его волосы. А потом скользнул ладонью по лицу.
Он был холодным, как лед.
— Это конец?
— Если захочешь, это будет началом.
Я хотел.
