кто будет с тобой в самом конце

Цзинь Гуанъяо послушно отступает на шаг, но оторвать взгляд от глаз Лань Сичэня не может. Там впервые не искреннее уважение, не удивительная щемящая нежность, а страх, первые осколки недоверия. Он о такой взгляд уже не раз и руки, и остатки гордости ломал — все, кто смотрит так, обычно знают лишь слова «сын шлюхи». А ему вновь и вновь доказывать, что он заслуживает хотя бы жизнь. У Лань Сичэня же в грудной клетке — непонимание, неверие, удивление. Совершенно другие оттенки слов. Цзинь Гуанъяо всё золото Ланьлина сложил бы к его ногам за шанс объясниться, но уже поздно. Тот, кто увидел его истинное лицо, не останется. Вместо привычного холода его обжигает солнечный свет. — Эр-гэ, не волнуйся ни о чём. Скоро всё закончится, — голос едва заметно дрожит. Дрожит и Лань Сичэнь — чтобы скрыть трясущиеся руки он сжимает ткань своего ханьфу. Взгляд первым не отводит. Решил, что его пытаются обыграть даже в детской игре. — Что закончится? И что ты будешь делать после конца? — Зависит от того, как всё пройдёт, - Цзинь Гуанъяо наконец переводит взгляд на пол и делает ещё один шаг назад. Где-то там, за спиной, разверзалась бездна. — Совсем скоро ты всё поймёшь и увидишь своими глазами. В голове отчего-то только одно: «Скоро всё закончится». Скоро не будет вымученной улыбки, бесконечных поклонов и слепящего золота. Будет всё — счастливая мирная жизнь — или ничего. Цзинь Гуанъяо ждёт со странным всепоглощающим спокойствием. Наверное, потому, что все ответы находятся у его сердца. Всё заканчивается быстро: резкий взмах мечом, красный цветок на золотом одеянии, последняя вспышка отчаяния. Он не ожидал, что свет всё-таки сожжёт его дотла. И это больнее, чем публичная казнь, чем смешки-ножи под рёбра. Потому что Лань Сичэнь ему больше не верит — последняя искра потухает в его искренних-чистых глазах. Наивно, наверное, было думать, что хоть один человек будет с ним до конца. Не заслужил? — Но я никогда не хотел причинить вред тебе! Слова слетают с губ вместе с кровью, разбиваются на тихое эхо о каменный пол. Вот тебе признание, Лань Сичэнь, вот написанная красным правда, оставленная напоследок. Лучшее, что он может дать в окружении людей. А потом — за край конца. Возможно, быть одному ему было предначертано небесами. — Пожалуйста, — рваный хриплый вдох, — прочитай моё письмо. Это всё, что я когда-либо хотел сказать тебе. А теперь уходи. Цзинь Гуанъяо в последний раз заглядывает Лань Сичэню в глаза — выжженая степь и проблески осознания. По щеке его скатывается слеза. Уходя, он прижимает к сердцу запачканный в крови конверт. «Эр-гэ, если ты читаешь это, я уже мёртв. И больше всего я хотел бы сказать тебе два слова: спасибо и люблю. Сейчас, когда у меня ещё есть надежда повернуть всё в свою пользу, я представляю, как смогу уйти ото всего мира, спрятаться наконец ото всех этих людей. И мне бы хотелось уйти вместе с тобой. Лань Сичэнь, ты подарил мне возможность любить, ты дал мне так много счастливых мгновений… ты даже не представляешь, как сильно повлиял на мою жизнь. Если мне удастся спастись, я наконец скажу тебе в лицо, как много ты значишь для меня. И, надеюсь, ты согласишься пойти со мной. Потому что ты единственный, благодаря кому я не чувствовал себя одиноким. Ты верил мне — а я всегда верил в ответ. Ты всегда был лучом света в моей жизни. Спасибо за всё. И если ты всё-таки видишь это письмо, знай, что я совершил много зла, но любовь к тебе была неизменной.» Лань Сичэнь смотрит в окно. Впереди — вечность, в которой некому сказать «прости, что не верил тебе до конца» и «я тоже люблю тебя».