И кровь стынет в жилах...

      Громкие крики разрывали темноту на кусочки. Казалось, что в этой затхлой сырой и полутёмной комнате содрогался потолок, сыпалась пыль и всё сильнее тянулась к полу паутина в углах от напряжения, царящего в центре этой пыточной. Пыль летала в свете лампады как стая мелких мотыльков, медленно оседая на каменные выступы стен и пол, на головы — не успеваешь отряхивать её, да и не до этого особо. — Расскажешь нам всё же? — угрожающе и сипло произносит Ханджи. В её глазах — темнота и гнев, в её глазах ярко отражается свет, стекло очков опасно поблёскивает прямыми линиями, ослепляя. Она выглядит совершенно спокойной, когда по её ладоням стекает кровь. Человеческая кровь. Из неё вытеснялось всё живое и прежнее, она была не похожа на саму себя и понять это было просто: сейчас Ханджи злилась.       Когда она злилась, то срывалась, кричала, била мебель и тех, кто ей не угодил. Она выплёскивала гнев, не сдерживала порывы и саму себя, когда её руки тянулись к чьему-нибудь горлу в смертельном захвате, стискивая сильней и сильней, вглядываясь в начинавшее синеть лицо — и разом, словно взмахом руки, те самые руки, желающие душить, и те самые глаза, искрившие праведным гневом, широко раскрываются — помутнение прошло, руки бесчувственно расслабляются, как будто не были сжаты до побеления секунду назад, отпускают и с тяжёлым грохотом — или нет, тут как повезёт, тело падает на колени, заходясь в кашле. В голове её проясняется, обновлённая, новая, снова в своём сознании, судорожно всё осознаёт, глядя прямо на несчастного, попавшего ей в руки. И всё понимает. Словно выстрел в голову, вышибающий её злобу — и она в сожалении сжимает губы в тонкую полоску, молчит, долго смотрит, как будто решает — сожалеть или нет? Иногда она тяжело выдохнет, успокаивая ходящую ходуном грудь от выкипающей внутри ярости, что начинала дробить её рёбра изнутри и сбивать клокочущим комом в горле, от которого она сама же и задыхалась, и, сев рядом, проговорит одно лишь: «прости». Иногда её накрывало чувство вины, когда она понимала, что нельзя было срываться и что на самом деле она слишком погорячилась, что она совершила ошибку… Но быстро забывалась, растворившийся в крови адреналин мелко бил в тонкие жилки под кожей, заставляя руки дрожать и после вспышки ярости. Зато в её момент, в самый пик её разгорания в её теле, оно словно наливалось свинцом, держа крепко сопротивляющееся тело и чётко пиная мебель с глухим треском. Из глаз сыпались искры.       Иногда Ханджи не сожалела… Но, пожалуй, лучше видеть, как она сухо смотрит, чем просит пустое прощение, иначе можно совсем потеряться от волнения и двоящихся мыслей, вызывавших диссонанс в голове, когда каждый раз смотришь на Зоэ и вспоминаешь момент, когда она хотела тебя убить, а потом извинялась. И не важно, что скорей всего для неё эти извинения ничего не значат и она не будет прокручивать их в своей голове, как другой пострадавший человек, теряясь в догадках: хороший ли майор или последняя блядь, которую нужно презирать за несдержанность? Проще было второе. Уж лучше ненавидеть, чем постоянно думать о том, как себя вести рядом с ней — вроде и друг, но такой, что милей враг будет, если снова ослепнет от злости.       Со стороны казалось, что майор Ханджи в порывах злости была куда сосредоточенней, чем на поле боя. Казалось и то, что каждые её движения были выверенными и чёткими, как если бы она долго в голове их просчитывала, а на деле всё происходило меньше, чем за секунду, никто не успевал и пикнуть. И никто не решался остановить. В такие моменты она словно становилась сильнее и подойти к ней было страшно, она — неконтролируемая и никто не мог предугадать, что она выкинет после первого шага в её сторону. Нельзя было понять, что она решит делать. что у неё в голове. Хотя справедливости ради, Зоэ не понимали даже в её обычном состоянии.       Но благо в своих порывах она была честна, и тело её не подводило — она не пересекала грань, где начиналось то, что нельзя исправить. Она не избивала до потери пульса, она не заставляла корчиться от боли и не старалась выдрать глаза — было ясно, что она и правда не хотела убивать и серьёзно калечить, но и это всех всё больше ставило в тупик. Ни её сознание, ни её тело, не стремилось к насилию в чистом его и извращённом виде, когда стираются рамки морали, как гладкая кожа от сильного трения об пол, как не смывается с ладоней кровь на протяжении долгих лет, даже если было истрачено не одно мыло. Возможно, только физическая её оболочка сдерживала её от прыжка в темноту, сдерживала от накрывающего безумия и в последний момент останавливало — просто выброс веществ в кровь, чтобы успокоиться и продолжить смеяться как умалишённая, делая вид, что ничего не было.       Зоэ была честна. Перед собой и перед другими в своих эмоциях. Все видели в ней открытую книгу, однако эмоции, мысли и чувства — три разные составляющие и иногда сложно предугадать, как они окажутся связаны между собой.       Смесь ярости и смеха — прекрасно устрашающе, до холода в животе скручивающее органы, заставляющее оцепенеть или впасть в истерику после того, как заглянешь в глаза такого человека, увидев искривившееся лицо до неузнаваемости. И одна мысль холодной иглой пронзит в этот момент — а ты и не знал этого человека, это кто-то другой — по позвоночнику пройдутся мурашки, захочется забиться куда-нибудь, лишь бы спрятаться от такого взгляда, тяжело дыша. И никогда, никогда не встречаться с ней.       Он видел её в такие моменты. В первый раз он был поражён — до глубины души, где-то в груди сдавило, но на недолгое время — он так и не дрогнул, не сдвинулся, чтобы её остановить. Он не знал, кто этот человек, прижатый ею к стене головой, он толком не знал её — не его дело, а не потому, что он испугался. Он видел и не такое, чтобы бояться неуравновешенную девчонку, которую может уложить голыми руками, пусть она и была выше.       Он никогда не останавливал её — молча смотрел или отворачивался, дожидаясь, когда это закончится, что-то говоря ей негромко и стоя поодаль — он знал, что она услышит его голос даже под водой и землёй. И не останавливал, потому что доверял — она не причинит сильного вреда, ей нужно спокойствие, что наполняет её после подобного. Нужно то, что поможет пережить всё то, что происходит вокруг. Бывали моменты, когда он начинал с ней говорить, пока кто-то хрипел, сдавленный её рукой, незаметно остужая её пыл, проникая спокойным голосом в её голову. И это срабатывало, на удивление её и его, но он никогда ей не мешал. Он не мешал и просто потому, что она не срывалась на друзей. Она ни разу не срывалась ни на нём, ни на Эрвине, ни на Моблите… На втором даже удивительно, что её сдерживало — он не давал её разрешения на поимку титана, а она молча приняла, но не смирилась — уважение ли или звание его оставило — хрен знает, но кто знает, может она где-то в своей комнате или подальше от глаз крушила и ломала, кидала и рвала. Она старалась подавлять свою импульсивность ради близких, какой бы иной раз эгоисткой она не была.       Обычно её не самый женственный голос громкий — она кричит во всё горло, скрипя зубами и хмуря тёмные брови, клоня их к переносице — выступала впадина между надбровными дугами. Она сильнее сжимала кулак, чтобы разжать в примирительном жесте, стоит ей очнуться и пошатнуться, словно проснувшись.       Сейчас гнев кипел в ней, но кричала не она — невезунчик, очутившийся на этом самом стуле. Ему не повезло везде, где можно, но главной жестокой шуткой судьбы были руки женщины-учёной, в которые он попал и не просто по случайности. — Говори, пока хуже не стало, — тихо проговаривает он. Его голос совсем охрип — в горле сухо. Леви почти никогда не повышал голос больше, чем нужно, но сейчас, в этой комнате, он как будто совсем пропал в утихающем крике боли. На его ладонях поднос, на каком обычно носят кадеты еду, но на этот раз главным блюдом Зоэ стал мужчина, а столовыми приборами — иглы, щипцы, скальпели, ножи и всё то, что не убьёт, но заставит страдать, долго, медленно — мучительно. Стоит взглянуть Ханджи в глаза и сразу становится понятно — она намерена наслаждаться, оттягивать приятную минуту, когда уже всё поглощено и остаётся послевкусие, пить по глоткам его мольбы, забирать из лёгких последний воздух — неизящно, мерзко и уродливо, но с трепетно и искусно, желая большего, чем чёртово признание. Она желает мести. Расплата на содеянное будет течь по её рукам, сожаление выпадать желтоватыми камешками изо рта и рассыпаться подобно просыпанному случайно гороху, раскаянием затопит эти стены истошными и срывающимися всхлипами. Каждое его действие в прошлом — её багрово-синий след, оставленный на немолодом теле. — Говори, — словно эхом повторяет она — хрипло, с натугой и рвущимся звоном наружу. Её длинные пальцы сжимают медицинские щипцы и нижняя часть их медленно, издевательски, входит под ноготь и без промедлений, не давая ему ответить, рывком тянет назад. Рука заключённого в бессильной попытке вскинуться от боли взметается и глухо ударяется, железные оковы сильней — сдирают кожу, мужчина вскрикивает, не успевая сообразить и приготовиться. Он рассчитывал, что она будет ждать, когда он заговорит, чтобы он приготовился к боли? Наивность и ещё раз наивность, но только Аккерман думал так же, и от того, что всё не пошло так, как он думал, по мозгу как будто прошёлся прохладный ветер. Леви тоже пытал, пытал ещё до Ханджи, прямо пару минут назад он стоял на её месте и делал что-то похожее, что-то такое же, что заставляло человека страдать, а сейчас в голове появилась отстранённость и мысли: нет, это не я делал. Не он пользовался этими инструментами, они до безобразия чистые, белые перчатки наоборот вымазаны в пыли и пара капель крови на тыльной стороне. Это он оставил ему синяки на лице и сломал нос, но ничем, кроме кулаков, не пользовался.       Ханджи вырывает ещё одну пластину. — Я ничего не скажу… — дрожащим, но не сломленным голосом отвечает.       Леви молча стоит и смотрит, не отводит взгляда, вперив его в мужчину. А тот смотрит на него одним открытым глазом, второй капрал ему подбил, почти с мольбой, когда Ханджи насильно раздвигает ему рот рукой, грозясь порезать лицевые мышцы так, чтобы он не смог свой поганый рот закрыть, всовывает ему в рот большие клещи, он мотает головой, обмазывая их в слюне и Зоэ бьёт по зубам. Он взвывает, не разжимая рта, чувствуя вибрацию, пробежавшую по черепу через зубы. Мужчина захлёбывается слезами и от внезапной боли ослабляет сжатие. Это было его ошибкой — Ханджи вталкивает перёд инструмента и обхватывает с мастерством один передний зуб, будто всю жизнь подобным занималась. А он умоляюще воет и смотрит, смотрит на Леви, словно ища пощады и защиты. Защиты от неё, словно сам Леви только что не пытал его, прожигая взглядом.       Всхлипы, болезненное бормотание и крик наполняет комнату до потолка, мерцает свет, в голове разносятся эхом и смешиваются в едином потоке. Мужчина уже срывает голос, он сипит, задыхается, закатывает глаза, мысленно молясь трём девам о быстрой кончине. Или о чём он может думать там, твою мать, когда его раскладывают по частям на другом подносе: ногтевые пластины и зубы — все в одни ряд, складываются с такой осторожностью и аккуратностью, словно драгоценная коллекция и память. Он ещё никогда не видел такой аккуратности в ней и от этого у него, у Леви, проходят мурашки по позвоночнику, задевая онемевшую кожи на затылке.       Он видел, как она злится и не раз.       Майор упирает ручки клещей мужчине на стуле внутрь рта, куда-то на гланды. Грязные ручки, в его крови и грязи — она подобрала их где-то на полу. На его подносе лежат только окровавленные медицинские щипцы, всё остальное — чистое и почему-то внутри он надеялся, что остальное не испачкается в крови. И тут далеко дело не в его любви к чистоте, далеко не в том. Что-то человеческое даёт о себе знать, когда он видит это, хотя, казалось, что его серые глаза не видели.       Она надавливает сильнее, раздаются судорожные покашливания, лицо мужчин кривится. Он поворачивает голову в сторону, пытаясь избавиться от железных клещей, но это делает хуже — он сгибается и его вырывает густой полужижей зеленоватого цвета. Блевотина растекается по плечу, скользит вниз до локтя и срывается с подлокотника вниз.       Он мычит, извивается, а потом утихает — слюна растеклась по подбородку и ниже, отражаясь в свете маслянистым, пропитывая одежду и делая её липкой. Как же мерзко, но Леви почему-то не воротит — он не может просто отвести взгляд, он словно прикован. Что-то невидимое сковывало тело, он не хотел поворачивать взгляд на неё, от предчувствия плохого он боится встретиться с ней взглядом. Он не привлекает внимание, чувствуя бегающие мурашки по коже головы, высохший рот и то же самое дискомфортное ощущение в шее, что испытывает сидящий напротив него убий…нет, человек. В первую очередь он — человек, хоть человеком и не каждый достоин зваться.       Мысли окаменели в его голове и голова стала тяжёлой, но одновременно такой, словно её набили ватой. Всё доносилось сквозь эту плотную пелену, а глаза всё видят чётко, только они не принимают всё, на что бросается во взор. В голове пусто, невыносимо пусто и эту пустоту нужно чем-то заполнить, иначе он сойдёт от всего этого с ума. …Ханджи злилась открыто, с треском и криками, ругательствами. В этом не было ничего удивительного…       Раздался треск и мелкие белые кусочки посыпались со рта горсткой, но Ханджи силой захлопнула рот невезунчика, заставляя мужчину проглотить свой собственный раздробленный клешнёй зуб. У Леви словно эти самые крошки скользят в глотке, царапая её, его губы поджимаются, но выражение лица не меняется. Капрал чувствует, как воздух давит и сжимает его тело. Ему казалось, что это стало и его пыткой. Это время шло мучительно долго, хотелось закончить как можно скорее. … Но сейчас, она была тиха, собрана и действительно непредсказуема… — Леви? — доносится до его уха почти привычный оживлённый голос. Он чуть удивлённый и обеспокоенный, а на фоне — поскуливания, — Ты как? — совсем наивный голос, пробирает до костей, а с правой стороны щеки смазанная кровь. Одна из линз очков, отражая свет, полностью засвечивает глаз.- Ты бледный.       Они клялись защищать людей, а в итоге один человек мучительно умирает под их руками в этой камере. Или, может, он не человек? Вольные убийцы — не люди, это мусор, который следует переработать, они не должны жить, грязные свиньи. Так что же Леви не даёт покоя, что сковывает его и не даёт действовать?..       Его взгляд встречается с её и внутри всё будто холодеет, каждый его орган обволакивается в тонкий слой, каждый он может прочувствовать отдельно, если захочет, но он не хочет. Ему противно это чувство.       Она выглядит так же, как и всегда — та же учёная с неразберихой не только в умной голове, но и волосах. Нездоровый блеск в её глазах стал только тусклее, размазанней и взгляд стал не таким безумным, а словно уставшим, она выдыхала, сдавливая тяжёлые вдохи.       Такие изменения в ней заставляли напрячься, старательно вглядываться в её лицо пытаясь понять, что не так. И не найти причину замешательства, ведь это не видно внешне, это что-то внутри. Ханджи никогда не желала причинять боль, даже своим подопытным — ей было тяжело ставить над ними эксперименты, даже если они и были грёбаными титанами, пожирающими ей подобных. Она плакала и смеялась сквозь слезы — радость от полученных знаний и слёзы от того, что из-за этого кто-то страдает. Она извинялась, гладила по огромной щеке гиганта, пока другая рука вводила иглы под глаз. Ханджи, как заботливая мама, спрашивала: не больно? И продолжала говорить, как сожалеет.       А здесь, рядом с человеком, таким же как она, майор словно не знает слова жалость.       Ханджи отходит от мужчины на стуле, скидывает клешни — раздаётся гулкий звук — и подходит к Леви, снимая одну перчатку. Чистая ладонь слегка сжимает его плечо. Ладонь тёплая, мозолистая, но приятная, знакомая, от этого становится спокойнее, но не тогда, когда он смотрит на неё в голове снова всплывают эти картины, а крик раздаётся как живой.       Что это этот ебанный мир делает с ними? Что он сделал с ней?..И что делает она? — Да, всё в норме. Я думаю, что нам стоит его пока оставить, иначе он ничего нам не выдаст и помрёт ещё, — спокойно отвечает он. Он умеет сдерживать эмоции хорошо, если не отлично, но он отводит взгляд, делая вид, что осматривает заключённого. Он откинулся на спинку и опустил голову вниз. Из приоткрытого рта капала кровавая слюна, — пойду расскажу остальным, что пока что мы не получили ничего нового, — он всучает ей как приз поднос с до безобразия чистыми инструментами и разворачивается к двери лицом — её рука спадает с плеча. Леви снимает перчатки и скидывает их с отвращением на пол, но она не видит его лица, — приведи его в порядок. Я приберусь сам, очка… — на секунду он заминается, но спешно продолжает, — …стая.       Он никогда ей не мешал выплёскивать ярость. Он никогда не будет ей мешать мстить.       И он выходит. С облегчённым выдохом, но с тяжёлым сердцем. Невидящим вглядом прокладывает себе дорогу по лестнице, с мыслями о том, что он не хотел бы быть её врагом.       Он хотел быть её другом. Не из-за страха. Он чувствовал, как ей тяжело и оставлять её одну — убийство.       Леви стоит у окна, за ним — темнота и не единой звезды. Они поглощены мраком, сожраны, сплюнуты, где-то не здесь. Свежий воздух проясняет сознание и ему невыносимо от чего-то горчит на языке. — Я закончила, — выдыхает она, стоя за его спиной. Он в пол-оборота поворачивается к ней, кладя локоть на подоконник, а в вторую руку опуская вниз. У неё спокойный взгляд и робкая улыбка на лице, когда Ханджи кладёт ему голову на плечо и прикрывает глаза, гладя правую руку ему на плечо, а левой смыкая кольцо на его плечах. На её одежде запёкшаяся кровь, руки без перчаток, но лицо так и не умыла. — Ханджи, кровь людей не испаряется, — говорит капрал и свободная рука тянется к её. Он сжимает кисть ей руки, но не для того, чтобы скинуть, — смой её, — и становится спокойнее. От души словно отлегло, но остался несмываемый осадок.       И кровь стынет в жилах…        Нос упирается в жилку на его шее. Её губы растягиваются в ухмылке, он чувствует это кожей под рубашкой, и издаётся беззаботный уставший смешок.

..даже у сильнейшего воина человечества, когда он видит её гнев.