Свинец

Завтра не наступит никогда. Моё новое правило. Девиз тех остатков существования, крох, что скудным осадком теплятся на самом дне от жизни. Что внутри, что снаружи. Всё высосано грёбаным вакуумом из разрушительных эмоций и чувств, настолько полярных и несовместимых, что организм раз за разом просит перезагрузки. Я не даю им названия, стараясь не разграничивать и не пытаться выцедить настоящее, несмешанное, живое, вопреки происходящему, сильное… Всё высосано, блять. Совершенно всё. И порой кажется — в груди больше ничего нет, вообще ничего, кроме руин. Руины вокруг: обрушенные планы и надежды. Руины внутри: лопнуло сердце, остались ошмётки, уже даже не кровоточит — нечем. Тупо гниёт. Вся чёртова жизнь — сраные руины. Бесконечная череда пиздецов со всех сторон. Раньше бы удивило, теперь просто похуй. Завтра не наступит, потому можно не просто сорваться с цепи, а вырвать её с мясом. Жестоко, с садистским удовольствием бросить в адское пекло — пусть расплавится к хуям и закуёт останки мотора в тёмный металл. Потому что, какая нахер цепь или самообладание, тормоз и прочее говно, когда само воплощение жизни, с его уходом… умерло в груди? Его теперь нет. Нет и необходимости дышать. Завтра… Какое, нахуй, завтра? «Завтра» теперь звучит как протест и отдаёт дымным «никогда». Ровно так же и ощущается. «Никогда» теперь синоним с «любовь». А «боль» звучит одинаково с «реальность». Моя грёбаная реальность. Моя сраная боль. Нет любви, больше нет. Она — «никогда». Удобно так думать: мгновенно отпадает огромная часть планов и становится тотально похуй на всё происходящее вокруг. Ты просто отдаёшься стремительному течению, которое уносит куда-то поближе к кромешному аду, что порой разверзается прямиком на нашей и без того разрушенной земле. Философия? Нисколько. Просто внутри, в отравленной, всё ещё алой крови, гуляет порошок, в висках — острая, сильнейшая боль и монотонный писк, который утомляет двадцать четыре чёртовых часа в сраных ненавистных сутках. Мне казалось, я не переживу свой первый месяц без него — откинусь или от шальной или от передоза. Не откинулся. Казалось, сердце не выдержит, и я этого хотел как никогда сильно — мечтал, что однажды просто не проснусь. Просыпался. Пусть часы мнимого отдыха и были редкостным дерьмом, полубредом, а сны яркими вспышками воспоминаний и тайных желаний изнашивали сдыхающую нервную систему, однако же… Казалось, воздух сгустится до состояния вязкой слизи, сбивающейся в непроходимые пробки в глотке, и я выхаркаю изнутри остатки кислорода, а после тупо задохнусь. Казалось, блять. Прошло почти полгода, а я всё ещё дышу. Всё ещё живу. Всё ещё не инвалид, и почему-то целый, словно и правда стал бессмертным. Насмешка судьбы? Издевательство: в попытках выживать всегда сталкивался с препятствиями, в попытках же подохнуть как шавка — выхожу почти без потерь. Зачем-то живу. Но в данную секунду хочется выпилиться к хуям, чтобы не видеть стоящее напротив туловище, которое не сдвинуть, сука, с места, как ни смотри на него. Настырная падла лезет со своим ненужным пониманием и долбанной заботой, будто ни ему совсем недавно вскрыли брюхо, перетасовав, как в блендере, все органы, и разложили заново. Откуда я об этом знаю, забивая на всё творящееся вокруг кроме своей, как он любит выражаться, возлюбленной жалости к себе? Ведь всё, что я делаю — утопаю в этом дерьмище без перерывов на обед и сон. Всё просто: боль и полная раздробленность совершенно не мешают на автомате отмечать детали и впитывать информацию. Пусть и нет особого желания это делать. Жизнь, мразь такая, движется дальше. Без движения только я. Застыл, словно в огромной капле смолы, смотрю через полупрозрачную пелену на других и не понимаю: какого хуя, в этой самой капле, я живой? Сдохнуть было бы хорошо. Сдохнуть было бы тихо, спокойно и не больно. Но… Судьба — сука. Отпускать не желает, взяв себе в приспешники парочку обмудков, которые таскаются, как долбоёбы, за мной по пятам и вытаскивают из отборного дерьма, подставляясь и рискуя. — Исчезни, — морщусь недовольно, зажигалка выскальзывает из пальцев и падает на пол. Звук должен быть громким, но в уши будто затолкали комья ваты, и всё идёт фоном, едва различимо, и бесит. — Нравится ощущение, когда твоё отношение к жизни не взаимно? — Хочется спросить: зачем нужен этот почти интимный шёпот? Но правда состоит в том, что с громкостью у Морозова всё отлично. Херово как раз у меня. С восприятием. — Ты не моя ёбаная нянька, Фил. — Нянькам, по крайней мере, платят и сами же нанимают. Считай, что я — твой ангел хранитель. — В гробу я таких ангелов видал, — сплёвываю на пол и поднимаю взгляд на высокую фигуру. Прислушиваться утомляет ещё больше, чем смотреть. Но читать по губам скоро станет второй привычкой, после дыхания. — Не хотелось бы тебя расстраивать, но ты уже однажды пытался меня туда уложить — не вышло. Видимо, или хреново видал, или не слишком старался, — огрызается и, хрустнув своей сраной шеей, закуривает. — Поднимай свою бесполезную задницу и тащи в душ: ты выглядишь как дерьмо. — Поздравляю, мы снова стали удивительно сильно похожи, — оскалиться бы, но нет. И несмотря на то, что большую часть времени я игнорирую правду, не замечать её не выходит. Потому что он прав. Как всегда, впрочем, что полжизни как перестало удивлять. — Так вот ради чего весь этот цирк? — приподнимает невозмутимо бровь, докуривает в пару затяжек и сваливает. А мне бы радоваться, что оставил в покое, но внутри почему-то, будто нарыв, дёргает ебучее одиночество и требует хоть кого-то рядом. Только бы не было так тоскливо. До смерти, мать его, тоскливо. Руки в крови уже больше недели. Несмываемой. Ублюдки с небезызвестной шакальей базы вдруг возомнили себя способными тягаться со мной: подсирают по углам, как крысы, постоянно вставляя палки в колёса, а откуда ноги растут, понять не получается. И мне бы радоваться, что есть куда сбросить напряжение и есть чем отвлечься, но угробить в прямом столкновении базу и всех живущих на ней будет слишком эгоистично. Ведь это для меня куколка стоит больше целой вселенной, и его жизнь драгоценна, и ради него, во имя него и из-за потерянных чувств, я готов подохнуть, пусть эта жертва ему и без надобности. Он о ней может банально даже не узнать, преспокойно живя себе в империи с блядским королём порошка и таблеток. Я могу просто сдохнуть, чтобы никогда больше не стать причиной его боли и проблем. Я готов. Но другие с этим не согласятся и будут правы. Потому что один человек не стоит сотен. Потому что я за них всех в ответе. За физическое состояние, как минимум, а вскрывать души, как консервные банки, и рыться внутри — не планирую. И никогда не стану. С собой бы совладать. И это заставляет вставать по утрам и пиздовать решать свалившиеся проблемы, будто чёртов робот, отдавать приказы и мараться. Глаза смотрят, руки делают, мозги переваривают информацию дозировано, отбрасывая за ненадобностью большую часть сразу же. Особые фильтры давно закрепились в сознании, не пропуская достаточно глубоко всё несущественное. А несущественное, кроме него — всё. Но открытая угроза безопасности базы... Я всё ещё ценю жизнь тех, кто предан и близок мне, пусть свою ценить давным-давно перестал. Тело покрыто коркой: грязью, пылью, копотью и каким-то лютейшим говном, о происхождении которого думать нет никакого желания. Я и правда выгляжу как дерьмо, пахну как дерьмо, дерьмом, походу, пропитался настолько, что попросту им стал. Одежда от кожи отлипает неохотно. Всё зудит и пощипывает, а под ноги падают успевшие застыть, налипшие куски песка, смешанного с кровью и бог весть чем ещё. Раздеваюсь, наблюдаю за открывающимся видом и кривлюсь брезгливо. Снова вся комната будет похожа на помойную яму — сюда даже сраный кот заходить перестал, будто на улице чище, чем в комнате хозяина, приползающего с зачисток в слабо вменяемом состоянии. Во рту стойкий привкус горечи: кроме кофе и сигарет, в последние несколько суток, во мне ничего не осталось. Желудок болит и сосёт, изжога непрозрачно намекает, что песок на зубах так себе пища, нужно что-то серьёзнее него и воздуха, да отравы в виде кофеина и никотина. Кости ломит, ибо… неудобные позы для сна, твёрдая поверхность, вместо матраца, и нечеловеческие условия. Как итог — в глазах давно поселилось жжение наряду с резью, а в носу пыльно до ужаса, пыльно в самих лёгких. Я — блядская пародия на себя, чудовище дюн и полей, гончая из глубин чистилища по души врагов пришедшая. В чёртовых ушах постоянно что-то блядски раздражающе щёлкает: при движениях челюстью, и попытках проглотить вставший, как родной, в горле ком. А боль, грёбаная лучшая подруга, не покидает. Ни на секунду. Она везде, в каждом закоулке гниющей заживо души. В каждом капилляре уставшего сердца. Боль циркулирует в венах, разгоняется вместе с кислородом по крови, давно напитала собой все органы, поселилась во мне навечно, вместе со своей извечной спутницей — тоской. Мышцы уже даже не ноют — привычные нагрузки закалили их до такой степени, что те способны выдержать пиздец феноменальный. И если бы мне не нужен был сон, как подпитка, и еда, как топливо, я бы безостановочно рубил на куски наглых, самонадеянных долбоёбов, которые возомнили себя дохуя продуманными и всемогущими. Но как бы ни отвлекало происходящее, лишь одно неизменно изо дня в день: без него — плохо. Мысли плотно заполнены им как туманом. Нахожусь ли на грани, отлеживаюсь ли в тёплой воде своей ванной или полирую собственный член перед сном, без него — плохо. Невыносимо, на самом деле. Не видеть, не слышать, не ощущать рядом — словно не жить вообще. Запах исчез с вещей слишком быстро. Фантомно налипнув на лёгкие, тот всё равно начал исчезать… И глаза его уникальные, стеклянные, изрезавшие душу глаза, способны смотреть теперь только с фото. Только с чёртовых нескольких видео, с пометкой восемнадцать с двумя плюсами. И ёбаная ирония в том, что пересматривая наш секс, не возбуждаюсь, как должен был бы — я страдаю, как сука, сглатывая и моргая, чтобы не разрыдаться и не скулить шавкой в потолок и стены. Потому что без него — плохо. И воспоминания — горькая пилюля от безысходной злости, в которой я купаюсь чаще, чем в чистой воде. Злюсь на своё решение, на то, что сдался тогда и отдал его в руки отца, не попытавшись выбить шанс быть с ним. Пусть краткосрочно, пусть он разочаровался бы во мне и ушёл рано или поздно. Пусть между нами что-то сломалось бы в итоге, и это оставило бы травму, очередной шрам на самой душе, на захлёбывающемся кровью сердце. Пусть. Лучше было бы вычерпать всё возможное из нашей связи, чтобы теперь не изгрызать себя заживо, обвиняя в недальновидности и ненужном никому геройстве. И собственная база стала клеткой, чёртовой тюрьмой, вместо кажущейся свободы. База стала живым, практически дышащим воплощением потерь. И игнорировать эти ощущения не выходит, не получается, потому, приняв душ, отмыв себя от дерьма, пота и крови, срываюсь нахуй подальше и от понимающих, кормящих жалостью глаз, и от присмотра, и от всего вместе взятого. — Это, конечно, удобнее, чем после вытаскивать тебя из очередного притона, но может, ты хотя бы на пару дней сбавишь темпы и спокойно посидишь на месте? — Не держу, — фыркаю, глядя на недовольное лицо Фила. Сидит весь из себя — мамочка, блять, с белокурыми кудрями. Топит в синем осуждающем взгляде, а мне ему въебать по переносице хочется. Или уложить голову на колени и вырубиться. Главное без снов. — Что на этот раз? — Надо проверить насколько чистая дорога до Центра, если брать южнее и немного в объезд. Какая-то падла подорвала нашу машину с салагами. — И проверять надо именно тебе? Или ты надеешься на повторение акции? Убиться на задании или под дозой, с хуем во рту у шлюхи, уже не настолько кайфово? Думаешь, будет звучать более ахуенно, что ты из себя сделаешь фейерверк из мяса? Каждую каплю не соскребут, похоронят мешок с кишками и парочкой пальцев. Можешь поверить на слово. Неуместно, но мне становится смешно. Губы растягиваются в пугающего вида недоулыбку. Потому что… мне похуй? Ну, сдохну или сегодня, или «никогда», потому что завтра не наступит. Больше нет ничего, только миг, в котором я отныне живу. Никаких планов и мыслей. Обещаний или надежд. Лишь расписанные ближайшие часы где-то на задворках больного насквозь разума, где кукольный вирус обосновался с комфортом и покидать не планирует. — И как тебе живётся без придатка на животе? Научился срать заново? — спрашиваю, закуривая и с ухмылкой глядя на сидящего рядом. Фил с расслабленным, каким-то искусственно пустым лицом ведёт мою тачку, и это так привычно за последнее время, что хочется удавиться. Я вернул себе свой старый шрам, усадил поблизости и испытываю его терпение. Меня мучает любовь — я мучаю его. И становится легче от понимания, что хуёво не только мне. — Ну, знаешь, через задницу. — Молча. — Что молча? Живётся или срётся? — Мы будем ехать оставшуюся дорогу молча, если ты не хочешь дойти до Центра пешком, Макс. — Это моя машина. — И кто мне запретит выпереть тебя отсюда нахуй, если ты не заткнёшься? — Приходится прищуриться, чтобы прочитать по губам, что он там пиздит, ибо звучащая музыка отвлекает от слов. Их и без того с каждым днём всё тяжелее разбирать. А в глазах мутная плёнка: организм требует пары часов сна. Хотя бы пары часов. — Или, может, ты мне помешаешь? Твои глаза с трудом открыты, придурок. Спи. Он что-то ещё говорит — я банально не слышу, отвернувшись к окну и влипая в неприглядный вид. Музыка ощущается просто фоновым шумом: слов разобрать не выходит. Усталость так сильно шарашит по организму, что порой кажется — кто-то медленно, но уверенно выкачивает из мира все звуки. И дрожь в руках исчезает только лишь благодаря порошку в ноздрях и оружию, сжатому в пальцах. Не видя чужой смерти перед глазами, умираю изнутри сам. Каждый чёртов раз сдыхаю по микрочастице и мне интересно: где же он, тот самый рубеж, когда я внезапно пойму, что всё — последняя точка? Человечность растеряна окончательно и безвозвратно. Навсегда растеряна. Нет ни единого рычага, способного вырубить этот режим уничтожения и себя, и всего что вокруг. Тормоза нет. Якорь исчез. Ещё недавно, рядом с ним, я был человеком, теперь из зеркала смотрит монстр.