Свинец

Перебинтованные руки противно ноют. По груше ставить удары, при этом не калеча себя самого — просто, но с живым, способным пиздануть в ответ, человеком… всё выглядит совершенно иначе. Как ни пытайся просчитывать чужие ходы, как ни доверяй своей интуиции и рефлексам, вышколенным за годы и годы в этом дерьме, всё равно существует вероятность проёба. А если уж твой противник Синалоа… Я понимал, что по приезде на базу меня ожидает ряд личных тестов на выносливость. Я понимал, что будут испытывать, что придётся доказывать им, что я из себя представляю, и не прогнуться под коллективный прессинг — вещь безумно сложная. Я осознавал, что проблем скопится невъебенное количество и каждую придётся решать мне. Я не осознавал, что поддержки не осталось даже минимальной. Док в своём праве злиться, потому что до моего приезда именно на него упали килотонны дерьма. Тот факт, что база всё ещё стоит, и её не разобрали, не оставив камня на камне — исключительно его заслуга. Исключительно его заинтересованность и отданный долг Максу. Или как раз открытый для Макса долгосрочный кредит. Я понимал, что тащить домой будет безумно, невидимым, но стальным канатом. Понимал, что устроенный Филом скандал на пустом месте, вероятнее всего — демонстрация его нежелания отпускать меня от себя дальше, чем на метр. Что это каприз, что это своего рода нужда во внимании, и пусть он лишь испытывает меня на прочность и пользуется… Даже вот такие проявления неравнодушия глубоко цепляют отравленное им нутро. Я прощал, прощаю и прощать буду ему всё. Он об этом каким-то чудесным образом узнал. И мне, собственно, не жаль, просто тоскливо от того, что день за днём тянется, словно резиновый, пока его нет рядом, как и нет даже чёртовой возможности с ним поговорить, потому что я не мастер диалогов на расстоянии, а он сам не позвонит. И меня блядски сильно ломает. Меня ломает так сильно, что, чтобы перекрыть это ощущение неполноценности, я реагирую на каждую провокацию со стороны условно своих же людей. Меня так, сука, ломает, что я сбил нахуй все костяшки, те саднят и постоянно кровоточат. На теле с каждым днём всё больше следов: тонкие зудящие порезы, некоторые с аккуратными стежками, оставленными рукой Франца, потому что Синалоа не щадят ни своих, ни чужих. Каждая драка в буквальном смысле — бой на выживание. Они режут, швыряют, нападают в полную силу, потому что слабость для них — самое отвратительное из возможного. И от слабых стоит избавляться незамедлительно. Плюс ко всему Диего поставил условие — они обязаны идти за мной. По факту, они не обязаны этого делать, если считают, что я того недостоин. А достоин ли — выясняют опытным путем. Каждый. Каждый… Каждый сучий шакал, что подворачивается под руку постоянно, безостановочно, упрямо, упорно, мать его, и целенаправленно вытравливает из меня остатки человечности, пока к концу первой недели я не взрываюсь нахуй и не оставляю от самого самоуверенного дебила кучу дерьма и крови на подмерзшей земле. Я прихожу в себя только тогда, когда Док отрывает меня от уже мёртвого тела, сказав, что тому хватит: от лица остался лишь почти оголённый череп, а мои руки сбиты в мясо. Зверь пробуждался удивительно медленно, словно нехотя. Животное, любящее кровь и чужие страдания, поднимало голову внутри меня непривычно лениво и оскаливалось на зарвавшееся стадо вполсилы. Зверь, настолько некровожадный, не остановил их, но сдержал от перегибов. Временно. Зверь, однако, начал требовать не насилия, не смерти и боли — зверь начал требовать его с такой силой, что нахлынувшая волна придавила меня нахуй к земле. Прибила бетонной плитой, размозжила в грёбаное месиво, а краски начали выцветать, часы пролетать минутами, после замедляясь и растягиваясь на долбаные бесконечные в тоске дни. Умываться кровью заебало. Заебало указывать на место в иерархии насилием. Заебало пробуждать в себе искусственную ярость. Заебало его хотеть. Телефон — как чека от гранаты, каждый звонок — ввинчивающийся в висок шуруп. Сестра, понимая, что я совершенно в неадеквате, просто начала сбрасывать мне смс, давая знать, что в порядке и что понимает и не мешает. Зато я понимать своё состояние отказываюсь. Даже не пытаюсь, заебавшись до такой степени, что решаю перед сном набрать Фила, чтобы просто услышать, просто утолить блядски сильный голод, чтобы сердце перестало так натужно выть на одной грёбаной ноте, потому что я бесконечно переживаю за его состояние. Я переживаю за него так сильно, что эта судорожная мысль со мной каждую свободную от насилия и крови секунду. Я, сука, скучаю. Я скучаю… Блять. И нервы сдают к чертям собачьим, меня натурально носит из угла в угол: не отвлекает ни физическая боль, ни моральная заёбанность, он стоит перед глазами и буквально тащит к себе сквозь километры. Тащит… Пока не раздаётся звонок. Только звонит не он. — Как ты, брат? — после услышанного приветствия, спрашиваю непривычно охрипшего Макса. Обычно он со старта выкладывает причину, по которой решил позвонить, просто так чесать языками мы оба не любим, проще встретиться и нормально поговорить. Сейчас же он вроде сам позвонил, но чертовски немногословен, делает длинные странные паузы, словно ему есть что мне сказать, но с какой из сторон подойти к волнующему вопросу не понимает. Или максимально пытается отсрочить момент, когда озвучит... новость ли, просьбу ли, хуй разберёшь. За столько лет привыкнув к множеству оттенков проявлений его характера, я ничему уже не удивляюсь — он порой говорил вещи абсурдные и сюрреалистичные, но кто, если не друг, буквально обязан выслушать, даже местами раздражающий наркоманский бред, если вдруг понадобится? И я бы облегчил ему задачу, медленно вытягивал по слову, что тревожит сейчас его больное сердце и истрёпанную душу, но не в текущем состоянии. Увы. Не, блять, в текущем, когда я сам не свой и загнанным зверем либо рычу, либо скулю где-то очень глубоко внутри. Потому что внутри покоя не то что нет, он, видимо, решил обойти меня стороной. — Лучше. Куда лучше, чем было, но до нормы ещё далеко, — выдыхает устало и громко прокашливается: — Блять, курить хочу просто пиздец, а ни одна падаль не даёт затянуться хотя бы раз. Как будто треть сигареты меня прикончит, — смех натянутый, дребезжит как струна. Смех без тени веселья, смех, как попытка залатать плеши в интонации, как попытка показать, что всё вроде как привычно. Ничего странного, ничего необычного, ничего вызывающего подозрение или волнение. И я бы повёлся. С лёгкостью. Если бы не знал его достаточно хорошо: решил бы, что просто жизнь его выебала до такой степени, что в последнее время он кажется полузнакомым. Только сомневаюсь, что дело именно в этом. — Херово, конечно, о таком говорить по телефону… — О чём?.. — Ты скоро приедешь в Центр? — Выдыхаю, глядя в стену напротив, и предчувствие, падла, поднимает свою сраную голову. Надежда на то, что сегодня обойдётся без пиздецов, сутулится и сморщивается внутри. Я так неебически устал от непрекращающегося потока дерьма… Я так заебался бегать, как блядская белка в колесе, кто бы знал. — Не знаю, — честно отвечаю, потому что в теории — через несколько дней, на практике — тут в любую минуту может произойти очередная неразрешимая и срочная ситуация, требующая моего личного присутствия и внимания, тогда все планы полетят в пизду за чёртову минуту. — Док вымотан, разъёбан тем, что тут творится ежедневно. База теперь слабо похожа на то место, в котором мы с тобой в относительном покое годами жили. Вроде и наш привычный дом, а вроде и не осталось от дома нихуя. Францу, по сути, ловить тут особо нечего, я бы на его месте собрал вещи и вернулся в Израиль, либо подыскал себе местечко на официальной базе или в Центре, в бесконечной череде пафосных клиник, но он, увы, застрял в этой помойке из-за Весты. — Понимаю, — соглашается, и из голоса его мерными ложками можно вычерпывать концентрированную грусть. База была нам обоим дорога. База была его воплощением, пока реальность не рассыпалась битым стеклом и не изрезала нас всех. Он вдыхает с хрипом, словно ещё секунда — и наконец прорвётся тонкая мембрана, которая сдерживает его от неизбежного, но снова замолкает. А я, раскачиваясь, как на качелях, на истончившихся собственных нервах, начинаю курить, усевшись возле распахнутого окна на кухне. Рука противно ноет, прохлада забирается под расстёгнутую рубашку, и мурашки премерзко бегут по коже. Я чего-то, видимо, не замечаю в происходящем вокруг меня, не понимаю в бесконечном водовороте чужих проблем и эмоций, в которых без перерывов топят, не догоняю, откуда растут ноги, и с какой из сторон меня в следующий раз уебёт, да посильнее. Что-то происходит. Что-то происходит, произойдёт или произошло, пока я тут ебусь с Синалоа, базой, человеческим долбоебизмом и своими ебучими чувствами. — Просто прямо скажи уже, а? — не выдерживаю, терпение в последние дни не мой конёк. Меня хватает вполовину меньше, чем раньше. Сдаётся выдержка, сдается нахуй. — У меня нет ни лишних нервов, ни сил сидеть сейчас и вытягивать из тебя по слову. Серьёзно, чтобы ты ни пытался мне сказать, просто открой рот и вывали всё разом. Я понимаю, что, скорее всего, ты сейчас мне въебёшь ментально с такой силой, что я могу не очнуться в ближайшие часы, тупо это дерьмо переваривая, но хули тянуть, если в любом случае это произойдёт? Говори как есть. Пока все живы, любая хуйня исправима. Что случилось? — нервно дёргаю ногой, пытаюсь её остановить, сжимая колено в стальной хватке, впиваясь скрюченными пальцами до боли, но она бесконечно отбивает чечётку по полу каблуком. Меня потряхивает, но не от холода. Чуйка, собака такая, сигналит на полную, набирает обороты в ускоренном режиме, и я давлю в себе порыв — просто отключить ебучий телефон. Не услышу — не узнаю. Не узнаю — поживу спокойно ещё хотя бы один сраный день. Сигарета не успокаивает нихуя, мысли начинают настырно и слегка истерично течь одновременно в несколько направлениях. Фил… Это точно его касается. Сейчас Макс скажет, что я опоздал. Куда, в чём и как — не знаю. Но он назовёт его имя — и всё полетит в пизду, потому что… Фил — любовь бесконечно болезненная. И свели давно с ума и тепло его дыхания, и прохлада длинных пальцев, и тихий шорох одежды, когда он снимает её с меня, голодный и одержимый желанием. И сладкие стоны, что становятся лишь громче, когда он подбирается к черте взрывоопасного, мощнейшего удовольствия. Мог ли я думать, что мужик умеет так стонать? Что все вместе взятые бабы в моей грёбаной, безвкусной практически жизни — насмешка, если пытаться сравнить с лавиной чувств к нему, сравнить с лавиной ощущений и эмоций с ним? Все мои прежние любовницы не то что не эротичны или не возбуждающи, они — тягучая, вязкая, бесцветная, безвкусная пустота. Полынное ничто. Фил — эмоция на самом пике, он — концентрированная похоть, само воплощение наслаждения. Вкусный до невозможности. Наваждение, мираж, что-то неземное, ослепляющее и нереальное. И как же распробовать хочется… Как же, сука, хочется его всего целиком поглотить и оставить внутри, хочется и к нему, и в него, и с ним. Хочется всего и сразу. И если Макс скажет о нём хотя бы слово — меня порвёт к ёбаной матери. На куски сразу же. Макс… Блядский Макс. Сука Макс. Брат Макс. Друг Макс. Самых дорогих в этой бесконечно испытывающей выбором жизни мы обретаем кровью. И совершенно похуй, что в венах она течёт совершенно разной. Кровью врагов, ублюдков, несогласных, обидевших, отобравших, решивших, что значительно лучше или имеют право вредить… мы нашу с ним дружбу давно закрепили и омыли. Он мне ближе, чем родная мать. Он по важности не уступает сестре. Он тот, ради кого я готов убивать, он тот, за кого я готов умереть. Что нас может разъединить? Никто и ничто. Разве что Белая леди. В остальном — сомневаюсь, что существует что-то, достаточно мощное, чтобы окончательно оттолкнуло от него. Я, вопреки всему, всегда буду его, скотину эгоистичную, любить. Вопреки всему. Могу злиться, бросаться, чтобы разбить ему ебало, которое зарывается или проёбывается. Я могу наказывать, могу игнорировать. Но уйти? Никогда. Кроваво-красной нитью мы слишком плотно оплетены и связаны. Я, он и Алекс. Так уж сложилось. Случись что с сестрой, звонил бы не он и не тянул бы кота за причиндалы. Пиздец с Алексом или его семьёй — история та же. Чем ещё он может меня огорошить — ноль идей. И сердце, которое истосковалось до ахуя, навязчиво подвывает. Сердце всегда так реагирует, когда Фил замешан. Сердцу сейчас на всё наплевать, кроме него… Блять, неужели так сложно просто сказать? К чему эта интрига? К чему это нагнетание? — Эрик... — Плохой звоночек, очень плохой. Очень, блять, плохой звоночек. Буквально, сука, гром и молнии, приближающийся стремительно ураган, который разъебёт меня в щепки. Когда Макс зовёт по имени — малейший шуточный оттенок испаряется в мгновение. Там уже нет ни единой причины думать, что сказанное им будет пустышкой или глупостью, недооценивать ни тон, ни обращение не стоит никогда. Жизнь научила, жизнь к такому против моей же воли подготовила. И он серьёзен, как никогда, блять. С этими его паузами и замогильным тоном голоса. — Послушай, я дерьмовый друг. И разговаривать о важных вещах стоит лицом к лицу. Ясен хуй, что я мог бы дождаться, когда ты приедешь в Центр, придёшь ко мне, мы все сядем и, глядя друг другу в глаза, обсудим. Откровенно и сразу же, не расшаркиваясь. Но ты далеко, и в нашем случае это потеря времени, а ты, я считаю, имеешь право узнать самым первым. От меня лично всё узнать. — Стало ли мне легче, когда он заговорил? Нет. Абсолютно точно нет. Потому что, пока сирена в голове воет, я очень сильно, как никогда сильно хочу его заткнуть. Потому что, пока он не озвучил до конца, что происходит, ещё есть шанс остаться в слепом неведении. В относительном покое. Хотя бы немного оттягивая момент ёбаной истины. Сука, как же я это всё ненавижу. — Я знаю, что всем нам сейчас полный пиздец. Сложно и тяжело, ты решаешь много вопросов с Доком, вы тупо тащите на себе большую часть. Что сейчас чересчур опасно и о чём-то личном точно не время. Но, блять, когда оно наступит? — Мне только сраной философии и не хватало в моём состоянии. Господи, блять, боже. Я люблю его всей душой, но был бы рядом, получил бы уже по своему слишком драматичному ебалу. — Ты должен узнать именно от меня, чтобы не начал винить Фила, чтобы ты не думал, что он просил меня не говорить тебе и всё в таком духе. — Замолкает, слышу тихий скрип и щелчок. — Блять, никогда не думал, что просто сказать тебе всё это прямо будет пиздец как сложно. — А я, оказывается, не дышу. Просто больше не дышу. Не могу. Не хочу его слышать. Не могу. А он продолжает… — Я знаю, что ты его любишь, брат. Я знаю. Верю. Я видел твои глаза, видел, как тебя ломало из-за него. Я знаю, правда знаю и понимаю всю глубину пиздеца, когда любовь сраная убивает. И я — дерьмо. На твоём месте я бы считал, что в праве отомстить, и если ты придёшь ко мне с этим, я пойму. Но он — последний мой шанс, понимаешь? Он — просто единственный, кто видит меня насквозь, и мне не нужно ни черта ни скрывать, ни пытаться объяснять, ни изображать из себя. Он знает каждый мой изъян, каждый. Я не обязан себя ни ломать, ни менять, ни жертвовать родными или тем, чего добивался годами. Быть вместе, для нас с ним — самое понятное и естественное. Даже тело приучено давно. Быть с ним — рефлекс или инстинкт… — Остановись, — прошу передышку, прерываю его, потому что ни сглотнуть не получается, ни набрать воздуха в раскалённую добела грудь. Мозг активно начинает анализировать сказанное, и итог выходит печальнее некуда. Он может и не продолжать в принципе. Тупой, ржавый, тонкий, как спица, нож проникает в меня медленно, но неотвратимо, распарывая, пронизывая, проворачиваясь по часовой стрелке, прорезая огромную рваную кровоточащую дыру. В груди вакханалия. В груди мучительно громкий вой разбуженного в полную силу зверя. Фил никогда не был моим. Я изначально не обманывался на этот счёт. Было бы глупо поверить нашему сексу на несколько жарких ночей. Было бы глупо решить, что раз он дал мне своё тело, то подарит и сердце… и душу. Было бы глупо. Было бы. А верить хотелось, пусть и на короткий миг. Надежда — та ещё сука, всегда вылезает в местах крайне неожиданных. Незваная. — Послушай, он не виноват. Серьёзно. Если хочешь кого-то винить, вини меня. Я могу бесконечно пытаться оправдать себя и свой эгоизм, с которым решил забрать его окончательно себе. Выглядит всё пиздец как дерьмово, особенно после того, как я увидел силу твоих к нему чувств. Но если остановиться на миг и отбросить всё это, если вникнуть в происходящее глубже, если цинично оценить и подумать: нахрена тебе в это влезать, брат? Я не говорю, что ты бы не справился и с его характером, и с диагнозом. Кто, если не ты, в конце концов. Но, блять, мы… по краю с ним ходим, оба у черты, понимаешь? У меня сердце сдаётся, хуй его знает, сколько осталось. У него — растраханные лёгкие, и легче, как бы ни лечился, не становится. Вы ведь не успели ещё глубоко проникнуть друг в друга. Попробовали на вкус взаимную страсть и пока не поздно — самое время всё прекратить, чтобы не прикончило от боли и потери. Прекратить, пока последствия обратимы. Тебя убьёт его уход, — глухо звучит последнее чёртово слово, а я закрываю глаза и отказываюсь слушать, отказываюсь слышать. Блять… Трижды блять, я не был к этому готов, но где-то глубоко внутри всегда создавалось ощущение, что именно в это я и въебусь с разгона. Именно этим мне располосует чёртово сердце. — У тебя сестра, Эрик. Сестра, которой ты заменил и отца, и мать. Сестра, которой ты всё ещё слишком нужен. И ты скажешь, что у меня брат есть, но ты понимаешь разницу. Саша без меня, вопреки всему, выплывет, он сможет нормально устроить жизнь. Ты в Софе уверен? У вас всё впереди, у тебя всё впереди. А я так заебался, что если понадобится — готов уйти с ним. Пара недель, месяцев, год-два. Сколько сучья судьба отмерит. А тебе отболит, брат. Это пиздец. Я бы, наверное, не простил. Не знаю, блять. Сложно… — Мне стоило бы что-то сказать, вероятно, но слов тупо нет. Слов тупо нет. Есть миллиард вспыхнувших огнями чувств. Шквал эмоций. И лавина ощущений. Я не могу злиться на него. Он всё ещё никакой, едва из-за черты выбрался, и я сам нёс к Филу вести о его состоянии. Он никакой: ему хуёво и больно, возможно больнее, чем всем нам. Он на кукле своей ебливой помешан весь год был настолько, что только если сердце ампутировать — появился бы шанс жить дальше. Я не могу злиться. Не хочу. Но меня затапливает жгучая ревность и опаляющая каждый чёртов нерв ярость. Зверь рычит, зверь неистово воет и рвётся изнутри, требуя. Он исходит слюной от жажды отомстить. Потому что брат, не по крови — по сердцу брат, не рождённый таким, а мной лично выбранный, забрал себе того, кто разбудил во мне чувства мощнее шторма, мощнее урагана, мощнее блядского апокалипсиса, вывернул всего меня наизнанку, изменив саму суть моего существа. Он забрал того, кто огромными кусками раздирал меня силой вины, силой желания, раздирал, чёрт возьми. Он забрал его у меня. Я не могу злиться. Не могу ненавидеть, но мне хочется швырнуть телефон в стену и смотреть, как от того не остается ничего, кроме осколков и трещин. Я такой же внутри. Мне хочется умыть руки горячей, пахнущей железом и солью кровью, хочется умыть чужие тела бесконечной обжигающей болью, мне хочется мстить всему миру за несправедливость и регулярно спизженные шансы, а после забиться в угол и исторгнуть эту концентрированную боль, потому что я не хочу его ненавидеть. Я не хочу на него злиться, ведь их история такая длинная, что я не помню Макса без любви к Филу. Всегда было понимание, что тот живёт внутри него, искромсавший, уничтоживший, предавший. Я не хочу… Но мне так неебически обидно, что в то время, пока я спасаю эту чёртову базу, они оба эгоистично спасают себя. Без моего участия. Ощущение ненужности, заброшенности. Ощущение, что я лишний в этой истории, что я мешающий элемент, накрывает гнилостно. И мне мерзко. Мерзко от них, от своих мыслей, от зависти, что застилает рассудок красной пеленой. Ведь, получается, стоило лишь Максу позвать — Фил оказался у его ног, оказался в его руках, с ним мгновенно оказался. И тошно от понимания, что такого влияния мне никогда не достичь, как ни стремился бы. На мне клеймо того, кто взял силой в долбаном зале у долбаного стола, окропив тот его кровью. Мне навсегда быть тем, кто стал одержим, кого подпустили просто потому, что было холодно в одиночестве. Мне навсегда быть лишь несостоявшейся заменой непревзойдённого, пусть в данный момент и разобранного почти целиком, идеала. Ад. Ебучий ад разверзается в груди. Это не просто боль. Это даже не пытка. Это своего рода смерть чего-то безумно важного внутри. — Эрик? — Что ты хочешь услышать, Макс? — выхрипев, выскулив фактически такие простые слова, упираюсь лбом в собственное колено, сгибаясь под неудобным углом, только бы вышла из меня захватившая всё внутри воронкой тьма. Я не хочу этого чувствовать. Не хочу в сердцах проклинать и мечтать, что воздастся, что аукнется, что хуй они вдвоём выкарабкаются, что без меня им обоим не жить. Что я могу, сука, прикончить их, даже не моргнув, одним лишь мизинцем. Могу растащить на брелоки чёртовы полуживые органы, слыша, как захлёбываются последними глотками жизни. Могу изуродовать всё, что им дорого, пройтись по головам, растоптать, втереть в промозглую землю вместе с дерьмом и кровью. Я могу так много чудовищного совершить, могу… Я не хочу. Не хочу. Не хочу, блять. Нет. Но как же больно внутри от одних лишь мыслей, ведь ещё буквально недавно он был подо мной, он сгорал в ночи, он стонал от наслаждения. Он был моим на короткий миг, что теперь кажется нереальностью. Кажется ёбаным сном. Призраки прошлого никогда не утихают, призраки всегда опасны. Призраки любят возвращаться и разбивать твою реальность на мелкие осколки. Макс им и был для Фила — призраком… Их любовь им была. Призрак вернулся. Фил не устоял. Да и не пытался, вероятно. Кто я такой, чтобы вставать на пути? Что же так горит-то в груди? Сердце превращается в пепел? Или в раскалённые угли? Всё ещё полыхает? Всё ещё жжётся невыносимо это сучье чувство, требующее его. Вопреки всему. Вопреки тому, что если раньше было мало шансов, теперь шанса нет вообще. Перекрыта мне дорога. Заперта дверь. Была слегка приоткрыта, теперь там кованый замок и сидящий рядом, охраняющий её цербер. Если бы это был не Макс, я бы его выпотрошил. Живого бы резал на куски, не давая долго сдохнуть, пытал бы и кромсал, пока не насладился бы сполна чужой болью. Стал бы ангелом ёбаного отмщения своего разбитого сердца. Но это Макс. И руки опускаются, вдох застревает хрипом в глотке. — Я — дерьмо. — Хочется подтвердить: ты — дерьмо, но губы слиплись, срослись, рот спаялся. Сигарета в руке тлеет, в глазах до рези сухо. Воспалённые веки зудят, под ними тёмно-багровые всполохи. Говорят, ненависть чёрная, зависть тоже, чернеет и отравленная безответная любовь… Моя отчего-то багряная, словно впитала в себя тонны крови: разбитые руки пульсируют в такт бегущей по венам. Я, сука, люблю их обоих, но, сука, не они. — Он пытался меня отговорить, сопротивлялся, но понял, почему я предложил. Понял и не смог отказаться. Ты не думай, что стоило мне сказать «иди ко мне», и он тут же прыгнул в мои руки. Нет. Фил что-то к тебе чувствует, чем-то ты его неслабо зацепил. Было бы честным с моей стороны — отпустить его, подохнуть где-то, как шавка, и хуй со мной, как говорится. Но смог бы он тогда быть с тобой целиком? Если бы не стало меня? Наша связь слишком крепка, чтобы вынести без мучений потерю другого. Мы когда-то всё слишком неправильно сделали, искалечили друг друга, теперь, возможно, самое время всё исправить. Пока это самое время у нас всё ещё есть. — Заткнуть бы уши. Заткнуть бы или оглохнуть, потому что от его логики мне хочется блевать ни то кровью, ни то чувствами, ни то самой жизнью. — Я буду любить его. Я буду ебучей сукой в твоих глазах, и ты имеешь полное право меня возненавидеть, но я буду его любить. Наконец-то дам Филу то, что давно должен был. То, что он от меня так хотел и ждал. Я буду его беречь, ведь он спасал меня, рискуя собой. Я из-за него всё ещё жив. И если это — то единственное, что я могу для него сделать, чтобы помочь бороться за жизнь… есть ли хоть что-то важнее? — Снова ебучая пауза, а у меня челюсть скрипит. Вскипает внутри куча дерьма, я слушать его не могу. Каждое слово ставит раскалённое клеймо на пульсирующем в агонии мозгу. — Я буду его любить, брат. И если этого будет достаточно, чтобы он справился и победил чёртов рак, если он захочет быть с тобой, когда у него появится шанс на будущее — не стану держать. Я обещаю тебе, что если он в один прекрасный момент поймёт, что мы с ним уже в прошлом, что все вопросы между нами наконец решены, и в нём есть силы начать что-то новое — отпущу. Увидев живые чувства, сам к тебе отправлю. Онемевший палец жмёт «отбой». У меня нет сил это обсуждать. Нет сил отвечать. Соглашаться или спорить, говорить, что он долбоёб. И раз уж Фил теперь в его руках, пусть бережёт, пусть любит, пусть окутает заботой, пусть отдаст всего себя ему. Не хочу говорить. Не хочу думать. Не хочу чувствовать то, что разливается отравленной лужей внутри. Но реальность такова: я пиздец как сильно, пиздец как полностью, пиздец как неотвратимо злюсь. Так сильно злюсь, что злость эта сжигает меня изнутри по крупицам. Зверь воет ранено, истекая кровью, он воет так громко, что у меня шумит в голове, а руки сжимаются в кулаки и начинают врезаться в бетонные стены. По обоям потёками крови стекает моя боль. Кажется, я хриплю, кажется даже, чёрт возьми, что-то кричу то ли Белой леди, чтобы забрала к себе и уняла этот пожар в груди, то ли Деве Марии, чтобы простила мне мою одержимость, зависимость, слабость и грязь в мыслях, где лишь чужие мучения и кровь. Я не хочу им мстить. Не хочу причинять и боль. Но я не могу смириться по щелчку и отключить всё, что вскипело внутри. Мыслить адекватно не получается. Комната давит со всех сторон. Воздух давит. Дым давит. В груди тесно, и я тру кулаком кожу, тру её, выйдя на улицу в одной рубашке — плевать, что вокруг белым-бело, внутри чернота темнее ночи. Давит база, я здесь совершенно чужой, кажущееся раньше домом место, стало блядской клеткой. Глава этого места почти погиб, его сердце — израненное и слабое, сама база стала такой же. Вокруг, вроде, и стены восстановлены, и люди заинтересованы. Только жизни нет, ничего нет — руины. База кажется хуёвенько склеенной наспех декорацией к чьему-то ебучему спектаклю. Или это моя жизнь превратилась в спектакль? Хуй разберёшь. Давит. Всё вокруг давит. Я с ужасом думаю о том, что скоро мне нужно ехать в Центр, потому что там быть хочу ещё меньше, чем остаться здесь. Навязчивое желание — оказаться где-то далеко, где пустынно и тихо, чтобы потеряться, исчезнуть с радаров, дать себе передышку, захватывает целиком. Хочется не хотеть его. Хочется разлюбить, просто моргнув. Чтобы испарилось это разрушительное по силе чувство, не сжирало, не глодало раненое сердце и воющую от боли душу. Я снова нарываюсь на недовольных дебилов, снова ввязываюсь в драку, снова на белом покрывале свежевыпавшего снега брызги крови, а в воздухе вместе с морозной свежестью боль. Я не хочу его любить. Я не хочу чувствовать вообще хоть что-то. Но ни с ударами, ни с физической болью, ни с половиной бутылки неразбавленного односолодового не исчезает оно изнутри. Не топится Фил ни в крови, ни в виски, ни в дыме сигарет. Не помогает ни злая дрочка в душе, когда член полирует изнутри разбитый в мясо кулак. Ни грандиозный срач с позвонившим мне Диего. Не помогает даже то, что он обещает прилететь ближайшим рейсом. Похоже, мне вообще ничто не в силах помочь, потому что Фил — неистребимый чёртов вирус. Я в вине потерялся, в любви к нему себя снова обрёл, чтобы разбиться в крошево глупой потерей. Макс, отобрав его, отобрал мой единственный шанс на тишину… и покой. *** Центр встречает, как старая любовница — скалясь и зазывая. Малышка бэха тихо урчит. Сыто. А я как барабанил по рулю пальцем всю дорогу, так и барабаню. Сигареты забыл. Так сильно не хотел возвращаться, что как только дали отмашку — прыгнул за руль и был таков. Ни тебе каких-то вещей, ни пару запасных стволов. Бумажник, ключи, портупея, два кинжала, зубочистка, зажатая между зубами. Центр встречает пробежавшей вдоль позвонков дрожью. На улице раннее утро, каких-то ёбаных шесть часов. Бессонная ночь, уже которая по счёту, шарашит по мне мигренью и резью в глазах. Центр встречает тупой болью между лопаток. Тоской мертвецкой, пониманием, что как бы ни злился, но бросить не смогу ни Макса с его полной разобранностью, потому что друг, потому что брат, и пусть повёл он себя, как дерьмо, родным он от этого не перестаёт быть, ни Фила, любовь к которому объяснению не подлежит. Я обещал спасти. Я поклялся фактически, что вырву из лап смерти — наличие его рядом в моей постели при этом необязательно. Было бы верхом лицемерия сейчас — отмахнуться, оправдавшись тем, что не даёт он больше. Себя не даёт. Он и не обязан. Ничего никогда мне не обещал. Позволил побыть рядом и попробовать каково это, когда взаимно удовольствие. Стоит быть за это, по крайней мере, благодарным. Центр встречает заснежено, ветрено, холодно встречает. Возле подъезда паркуюсь, по привычке вскинув голову. Окна мои пусты. Нет ни единого проблеска света. Стоило ли рассчитывать, что он будет у меня дома? Смысл ему тут находиться? Смысл мне вообще об этом думать, если ещё буквально пару часов назад одна лишь мысль о встрече заставляла, как у кота, вставать дыбом шерсть и едва ли не рычать. Я — поверженный хищник, абсолютно им побеждённый, победа его чистая. Красивая, немного грязная, но, как говориться, тут все средства к месту. Когда холодно — ты ищешь источник тепла. Я им побыл. Спасибо и на этом. Сука. Зайдя в подъезд, взбегаю до своего этажа. Два поворота ключа, ботинки к стене, куртку на вешалку. И замираю, как соляной столб, слыша звук льющейся воды в ванной. Чувствую его запах, которым пропитано всё пространство. Долбанная мята. Злоебучие нотки чего-то холодного и морского. Сука… Не глотается, не моргается. Первый порыв — обуться и выскочить нахуй из квартиры. Что бы он ни делал, пусть доделает, а я пока съебу подальше, чтобы не видеть и не слышать. Чтобы не умирать, понимая, насколько он близко. Отпусти же, отпусти, чёрт возьми, меня. Отпусти. Губы шепчут беззвучно, тоска скребёт, и мне так хуёво, мне так неебически хуёво, что вся злость в мгновение исчезает. На тело пеленой, плотной и непрозрачной, опускается такой силы усталость, что я упираюсь лбом в стену и прикрываю глаза. А шум продолжается. Мысли крутят свои хороводы, мысли подкидывают картинки его обнажённого тела, моментов, когда мы делили постель на двоих. Завтраки, поздние ужины, его руки, мои на нём губы. И жар податливого тела. Мысли хороводят беспощадно, боль разрывает изнутри. Прикладываю руку к груди, чувствуя стук сердца, и так сильно щемит, что, кажется, рана, нанесённая ими, в этот самый миг открывается заново… вот-вот ткань пропитает кровь, повлажнеет кожа моей ладони. Мысли хороводят. Что-то громко падает за дверью, кажется, лязгает створка душевой. По спине скользит холодок, потому что звук льющейся воды продолжается. При всём том, что быт у нас совместный был кратким, я прекрасно помню его отношение к беспорядку. Позволить себе такую блажь — выйти из душа и оставить хлестать там воду под напором? Не про Фила. Подхожу к двери впритык, вслушиваюсь, и как бы ни было больно, переживать за него перестать не могу. Не получается игнорировать колотящееся сердце. Не получается игнорировать его. Не получается… Берусь за ручку, выдыхаю медленно, вдыхаю глубоко и приоткрываю дверь. Голым я его видел, стесняться тут глупо. Если просто паранойю, то молча свалю, и пусть тут устраивает хоть пенную вечеринку. В нашем случае лучше перебдеть, чем наоборот. Жизнь научила, что расслабляться — получать в итоге пизды в двойном размере. Замираю в ахуе, врезавшись в него глазами, влетев в лобовую на скорости. Первое, что вижу — острые лопатки и сгорбленную спину с выступающими позвонками. Он наклонился вперёд, едва ли не скукожившись напротив зеркала, и вся его беззащитная поза заставляет сердце в груди сжаться до крошечного остроконечного осколка и прекратить перекачивать кровь, которая стала ебучим алым стеклом и разрезает изнутри мои блядские вены. Замираю, понимая, что Фил дрожит всем своим обнажённым телом. На полу лужи воды, вода же шумит в душевой, а он стоит и одержимо двигает руками. Бесконечно дёргает то одной, то другой, и какого хуя происходит — понять не могу, тупо не вижу. И лучше бы не смотрел. Потому что его дрожащие бледные пальцы в потемневших длинных прядях волос. Клочьях волос. Целых пригоршнях волос. Они налипли на его шею, ключицы и плечи, на грудь. Тянутся вниз по рёбрам, животу и паху, налипли по бёдрам, рассыпаны, словно листья по полу. Он весь засыпан своими волосами. Чёрт возьми, весь. Сам не свой, превратившись в тень, которая конвульсирует от паники, смотрит огромными, стекленеющими, влажными синими глазами, а губы, бледные до синевы, дрожат, тело всё в мелких точках сучьих мурашек. — Фил? — зову осторожно, подхожу ближе, разворачиваю его в своих руках и втягиваю шумно воздух носом, потому что он встречает мой взгляд, и там бездна боли, паники и ужаса. Я его таким никогда не видел. Я ни разу в принципе за свою не такую и короткую жизнь, не видел настолько животного ужаса, осознания, страха в глазах взрослого мужика. В глазах того, кто сам убивал голыми руками, в глазах того, кто чужие сердца ранил и вырывал. В его глазах никогда, блять, не видел. И это настолько сильно ошарашивает, ошпаривает до проваренной плоти, что ошмётками готова сползать с моих бесполезных костей, что я первые несколько минут теряюсь и не понимаю, что вообще здесь можно сделать. Потому что мы оба резонируем в этой боли. Потому что пошла цепная реакция, и его дрожь уже скользит по моим рукам и подбирается прямиком к сердцу, мешая трезво мыслить. Фила колотит, как в припадке, он опускает снова свои синие, ярчайшие, небесные глаза на руки, что начинают бесконечные попытки скинуть прилипшие пряди с пальцев. Запускает их в оставшиеся на голове волосы и снова вытягивает приличное количество длинных, ощущающихся шёлком, щекочущих, пахнущих порой, как само солнце, прядок. На теменной части образовывается бледный просвет голой кожи, а он одержимо пытается их с себя стаскивать. Те осыпаются, завиваясь кольцами, на пол, прилипают к плитке, змеятся в натёкших полупрозрачных лужах. Их остаётся на голове всё меньше, а кожи проглядывает всё больше… И меня самого начинает как в лихорадке трясти. Не осознаю до конца, что делаю, руки действуют раньше мыслей, я просто хочу заглушить его боль, впитать в себя, поглотить, пока она не искромсала его окончательно. Я хочу отогреть и спрятать, рычать зверем на подкравшуюся угрозу и убивать. Я хочу убивать, чтобы всему миру было хуёво, когда плохо ему. И не помню себя, ни черта не понимаю, зато слышу, как слетает портупея и кобура на пол, как туда же летит рубашка. Телефон куда-то на полку с часами, а продрогшего Фила в охапку и под тёплые струи, мгновенно намокая. Пальцами по дрожащим лопаткам, чувствуя, как его лицо в моё плечо упирается, и он начинает рыдать в голос. А волосы скользят по бугристому шраму на спине, по тонким алеющим царапинам, словно он содрать с себя кожу пытался. Я боюсь его трогать, Фил кажется таким хрупким и ломким, словно длинный цветочный стебель. Я боюсь навредить ещё больше, не знаю, как правильно, и не у кого спросить, просто чувствую, что в данную минуту нужен ему, словно якорь, который удержит в реальности собой. Мне больно, так неебически больно и невыносимо, но уйти кажется сродни смерти. От него такого уйти ни то что нельзя, от него сейчас уйти — преступление против человечности и собственного сердца. В моих руках оказывается шампунь, мягко, почти трепетно, аккуратно убираю его руки от своей груди, а Фил дрожащими пальцами цепляется за моё тело, пока я намыливаю его волосы. Медленно смываю остатки пены и оцениваю, как много их на голове осталось. Вердикт печален — дай бог, одна восьмая прежнего объёма — вся теменная зона голая и гладкая, нежная как у ребенка. Местами волосы будто обломились, и даже если попытаться собрать те в хвост, залысины однозначно будут видны. Блять… Сглатываю ком, вставший затором в глотке, выдыхаю медленно, стараясь успокоить сошедшее с ума сердце. Не сдержавшись, прохожусь кончиками пальцев по его шее, от затылка и по лопаткам. Волна нежности заполняет вместе с болью. Мне так мутно, так безнадёжно хуёво, но я собираю длинные влажные пряди аккуратно в полотенце, вытираю порозовевшую от горячей воды кожу, вглядываюсь в мелово-бледное лицо. Вижу бескровные синюшные губы, пытаюсь прикинуть: сколько по времени он тут проторчал, сколько долгих минут тонул в панике наедине с самим собой?.. Фил выглядит совершенно разбитым, насквозь больным и полностью отчаявшимся. Не пытается ничего говорить, просто смотрит в мои глаза, а там бездна боли. Бездна страха. И столько всего намешано в ядовитый коктейль, что он едва не сбивает с ног, а я не знаю, что сказать. Не понимаю, стоит ли, чувствуя, как по моему лицу стекает с волос вода, как липнет ткань брюк к ногам. Вокруг нас апокалипсис из его личных потерь, а внутри меня штормит такой силы непогода, что взорвать бы этот мир нахуй, за то, что он обидел его. — Это всего лишь волосы, — хрипло выходит, моргать боюсь, вдруг не сумею уловить всплеск эмоции, что мелькнет на его лице или в огромных глазах. На мои слова Фил беззвучно всхлипывает, а по телу снова пробегает дрожь. Не то. Истерика не утихла, она, сволочь, внутри него притаилась. А из меня психолог на тройку с минусом. — Посмотри на меня, — тихо прошу, и когда глаза опускает, аккуратно беру его лицо в чашу ладоней, поглаживаю прохладные, бледные щёки большими пальцами. Сглатываю ставшую вмиг вязкой слюну. — Это просто волосы, слышишь? — спрашиваю ещё раз, пытаюсь показать взглядом, что это не означает конец. Что это не показатель ни разу. Что даже то, что большую их часть он потерял, это не отбирает шанс на выживание. Господи, и это я ещё буквально пару дней назад злился так сильно, что казалось, придушил бы и его, и Макса за совершённое предательство. И вот он я, стою и дрожу вместе с ним, понимая, что мои чувства нихуя не стоят перед лицом ёбаной смерти. Что пусть Фил будет с кем угодно, где угодно, главное — живой, здоровый и с улыбкой на розовых губах. Мне всё равно. Мне, сука, похуй с кем, только бы никогда больше не видеть этот взгляд, полный паники и ужаса. Только бы сверкала небесная синева всеми оттенками удовольствия и счастья. Похуй с кем. — Просто волосы, Фил, — ещё тише выходит, почти шёпотом. Задерживаю дыхание, почти ювелирно, как никогда и ни с кем в жизни, осторожно снимаю с его головы полотенце, прикусив изнутри щеку до крови. Впитываю тканью влагу с оставшихся прядей и судорожно думаю, как всё исправить. — Просто волосы, всё будет хорошо, — шепчу, как мантру, пока он послушно стоит, а после поворачивается в моих руках и смотрит на себя в зеркало. Убитый. В этот момент Фил совершенно побеждён. Поражённый насмерть собственным отражением. И, блять, я готов отдать ему любой из органов, любые деньги потратить, чтобы стереть это с его лица. Потому что его боль — полный пиздец. Это абсолютный пиздец в своей фатальной неотвратимости. — Лысая крыса, — хрипло рычит и со всей дури бьёт в зеркало кулаком. Вздрагиваю, обхватываю руками и буквально выношу из ванной. В десять шагов к комнате, усаживаю на постель, смотрю на исцарапанную руку, радуюсь, что не торчат в коже осколки. На автомате, не понимая толком, что вообще делаю, успеваю поставить чайник, схватить тёплые вещи, полотенца, бинты и перекись. Обрабатываю порезы, перед этим буквально укутав в халат, дополнительно в одеяло. Заклеиваю пластырями его пальцы. Растираю ледяные ноги, натягивая найденные, хуй пойми откуда у меня завалявшиеся, махровые носки. Понимаю что нужно самому переодеться и, загрузив по-быстрому стирку, натягиваю наконец сухие домашние штаны. Кинув взгляд на микроволновку, вижу, что уже прошло два часа с момента моего приезда на квартиру. Нихуя не разбираюсь в вопросах красоты, никогда не делал с собой ничего, кроме стрижек. Но таких проблем, как у Фила, явно было много встречено прекрасной половиной человечества, а значит должно быть и решение. И можно было бы перерыть интернет в поиске ответов, но рука сама набирает номер сестры, я наблюдаю из дверного проема, как он медленно пьёт сделанный ему чай, смотрит в одну точку, но, по крайней мере, не дрожит больше и не бьётся в истерике. А это уже маленькая, но победа. Софа отвечает сразу же, сонная, испуганная, но быстро реагирующая и обещающая достать мне номер какого-то там мастера по наращиванию. Мне в целом похуй, кто и за какую сумму готов что-либо сделать — для меня сейчас главное, чтобы в ближайшее время они исправили ситуацию, потому что смотреть на тень, сидящую на моей постели, не хватает моральных сил. Сердцу не просто больно — оно из-за него в агонии. И всё становится таким смешным и неважным в этот миг, что собственные мысли после разговора с Максом кажутся горячечным бредом. Номер спустя полчаса записан у меня на салфетке. Набираю сразу же, долго уговариваю девушку приехать, пообещав заплатить любую сумму за срочность и доплатить ещё сверху, сколько попросит. Денег просят не настолько дохрена, как мне думалось, но ничего не могут пообещать, ведь каждая «система» подбирается индивидуально, чаще всего под заказ, который делают вручную, собирая натуральные волосы, едва ли не по два месяца, делая слепок черепа клиента и подгоняя до идеала. А это много. Это долго. У нас столько времени на решение тупо нет. Я бы привёз её лично к себе в квартиру, но боюсь оставить Фила хотя бы на двадцать минут, боюсь, что когда вернусь, уже произойдёт неизбежное. Он не кажется слабым человеком, который будет вскрывать себе вены, но панические атаки творят страшные вещи — люди себя самих в них не осознают. А я потерять его не готов. В итоге, спустя ещё два часа в дверь звонят, к этому времени Фил успевает задремать, после перенесённого стресса, тошноты и накрывшей его усталости, всё что он смог — вырубиться в кресле. Я же с него не сводил глаз, курил в форточку, нервно поглядывая на часы. Мысль о том, чтобы позвонить Максу, как возникла, так и исчезла, лучше я Фила к нему отвезу после, чем сейчас буду пытаться что-либо объяснять. Говорить ли подробности произошедшего Максу — решать только ему самому. Не моё дело — их отношения. Всё происходящее, если хорошо подумать — не моё блядское дело, но я дал обещание, а значит, буду искать способы, пока смерть не уберёт от него свои цепкие руки. Милейшая девушка приходит с огромным чемоданом. Показывает Филу кучу очень похожих на парики «систем замещения волос». Разная длина, разные оттенки. Спрашивает о пожеланиях, улыбается приветливо, и я вижу, как медленно напряжение в Филе сменяется любопытством и заинтересованностью. И поняв, что кризис миновал, ухожу убирать беспорядок в ванной. Собираю его волосы на полу, чищу сток в душевой кабине. Касаться выглядящих мёртвыми прядей — физически больно. Внутри вихрится полный пиздец, мне так жаль, что он потерял важную часть себя, что сжимается горло до хриплого вздоха. Мне так жаль, что я не смог бы даже при желании помочь этого избежать. Так жаль, что не умею отматывать время назад. Убрав же, смотрю на себя в отражении. Это ведь просто волосы, правда? Ничего сверхважного, в самом деле: не конечность же отвалилась?.. Отрастут. Отрастут, блять. Но почему тогда заходится сердце, почему так больно, почему такая концентрированная горечь плещется в желудке? Отрастут. Не проблема. Главное — вылечиться, главное — найти выход. Через пару лет будет шевелюра, такая же длинная, густая и шелковистая. Он, в конце концов, мужик, что ему эти волосы? Первостепенная важность? Но перед глазами паника и ужас на бледном лице, полная дезориентация и истерика. У человека, который видел настолько много, что потеря волос не должна вот так разрушать. А его разрушило. Блять… Это же просто волосы, да? Машинка в руке оказывается почти рефлекторно. Просто волосы. Вообще не проблема. Моя чуть отросшая шевелюра слетает тёмными клочьями в раковину. Непривычный в последние годы ёжик-троечка украшает теперь черепушку. Лицо сразу же заостряется, и черты становятся резче. Я вспоминаю себя прежнего, вечно обозленного мелкого щенка, который агрессивно выгрызал себе шанс на лучшую жизнь. И эти воспоминания не сказать, что приятны, зато слабое удовлетворение орошает пересохшую от эмоций глотку. Всего лишь волосы. И похуй, что скулы кажутся острее, нос длиннее, синяки проступают отчётливее. И щетина делает из меня классического сикарио, которому насрать на свою внешность абсолютно. Скребу лезвиями по щекам, гладкую, чуть раздражённую кожу обрабатываю лосьоном. Собственно… жить можно. Это всего лишь волосы. Теперь у него даже своих остатков явно больше, чем моих три волоска на голове. А с новой хитровыебанной системой, коррекцию которой нужно делать раз в два месяца — Фил вообще будет ещё краше, чем прежде, раз уж они ему так сильно нужны. А я, пока его собственные волосы не отрастут обратно, буду ходить с пресловутой троечкой. Может, это будет его успокаивать. Вот такая молчаливая поддержка. Постоянное напоминание, что я на его стороне и понимаю. Всё понимаю и всегда готов помочь всем, чем смогу. Это, по крайней мере, будет успокаивать меня. Что не сижу, тупо сложа руки. Фил будет терять не один, и пусть потери не равноценны, но мы переживём это вместе. Пусть он и не мой. Смотрю в зеркало, убираю остатки пиздеца, что развёл в ванной. Смотрю с неудовольствием на намокшие пластыри на теле. Понимаю, что надо бы их сменить, но все принадлежности лежат в занятой ими комнате. Да и не к спеху собственно. Приготовить нам перекус — дело получаса, отзвониться сестре и поблагодарить — ещё десяток минут. Время, вроде, и бежит вперёд, а вроде, и замерло. Квартира, будто огромная капля застывшей смолы, а мы — отчего-то имеющие возможность шевелиться букашки, внутри неё застрявшие. Время издевается или даёт отсрочку, сказать сложно. Но когда ко мне заходит выглядящая уставшей девочка, а я перевожу на её карту приличную сумму — выдыхаю. Результат я не видел, если честно, и мне неебически страшно, что все приложенные усилия не смогли ему помочь в полной мере, и морально он всё ещё максимально разобран сложившейся ситуацией. Но как только захожу на кухню, Фил поворачивается ко мне, стоя у окна… и я забываю все блядские слова, что скопились в моём мозгу, пока шёл к нему. Красивый. Очень красивый. Нереально, невозможно, божественно красивый. Непривычно уложенные, прямые, блестящие, выглядящие, как жидкий, разлившийся по плечам шёлк, волосы красиво обрамляют его идеальное лицо. Он выглядит, как чуть приглушённый солнечный свет, как сгусток солнечной энергии, слабо пульсирующий, но живой вопреки всему. Он выглядит тёплым, прекрасной ожившей статуей святого. А у меня пересыхает во рту, язык неповоротливо прилипает к нёбу. Моё восхищение ничем не измерить, его так много… целое море. Фил так невероятен, что никогда и не подумаешь, что совсем недавно его трясло в леденящей кровь истерике. Ему очень идёт: длина примерно та же, родные волосы, очевидно, подогнали под систему, и если не знать о проблеме, то я бы никогда не догадался, что это всё не его копна от рождения. — Ты в порядке? — хриплю, смотрю, как двигается на меня, медленно, плавно и очень осторожно, словно меня нужно успокаивать, а не его. А я неебически измотан, мозги отказываются соображать, в голове густой кисель: всего, что навалилось, слишком много для меня одного. Тело начинает от усталости вибрировать. Подходит впритык, между нами несчастные полметра. Смотрит серьёзный до ахуя, скользит взглядом по моему лицу, а потом тянется, обнимает за шею, накрывая раскрытой ладонью затылок, и я слышу тихое: — Зачем? — Скребёт ногтями по коротким волосам. — Теперь у тебя больше волос, чем у меня, — слетает с пересохших губ еле слышно. — Это ведь просто волосы, — громче и увереннее. Он сжимает меня своими руками в ответ так сильно, что практически душит, а я выдыхаю шумно и прижимаю к себе ещё крепче, до хруста костей, глажу сквозь ткань футболки расслабленную спину и просто держу его в своих руках, успокаиваясь наконец. Обнимаю, а он кажется тонким и хрупким, совсем потерявшим массу. Так идеально вмещается в кольце моих рук, так правильно, что становится снова неебически больно. Больно, что он не мой. Что не во мне будет искать утешение. Что не я буду греть ночами. Что не моим запахом кожи будет дышать. Мне больно и тоскливо. И в то же время хорошо, потому что ему хотя бы немного, но легче. — Спасибо, — слышу тёплым выдох у уха. Чувствую, как колотится его сердце напротив моего. Люблю как никогда сильно. Люблю как никогда всем своим существом. Понимаю, что любить, несмотря ни на что, не перестану. Не смогу. Сделаю для него всё, что будет в моих силах. Даже если придётся собственными руками крутить ебучий земной шар. Но когда отстраняется, когда оказывается нос к носу, когда тянется к моим губам — уворачиваюсь в последнюю секунду. Не могу. Не потому, что противен, не потому, что обижен — потому что не мой. — Давай пообедаем, и я отвезу тебя к Максу. — Медленно, нехотя отпускаю, медленно, нехотя отстраняюсь, медленно, нехотя отвожу взгляд от его полоснувших болью глаз. Я буквально прирасти к нему кожей успел за минуты этих тесных объятий, и кажется, что теперь отрываю от себя разве что не с мясом, отпуская навсегда из своих рук. И в тишине квартиры, пропитанной взаимной болью и страхом, дымом и запахом кофе, мы, кажется, что-то между собой окончательно то ли выстраиваем, то ли ломаем. Фил сейчас ближе и понятнее, чем когда-либо, но в то же время пиздец насколько далеко. И отдаляется с каждым моим вдохом всё сильнее. Я позволяю ему украсть сигарету с моих губ. Позволяю благодарить молчаливо, смотреть пристально, менять мои пластыри, обрабатывая порезы. Позволяю рассмотреть сбитые руки, позволяю погладить по короткому ёжику волос, позволяю ему сожалеть. Сожалеем оба. И я не хочу ни черта обсуждать. Он тоже говорить не спешит. Слова сейчас — наши враги. Мне не нужно его «прости». Филу мне прощать нечего. Он выживает в этом мире так, как привык и умеет. И спасает того, кого любит полжизни. И я не судья им обоим, но быть третьим колесом не хочу и не буду. Ошиваться рядом, в попытке урвать дозу внимания тоже. Этот порочный круг должен прерваться. Так будет легче. Мне будет легче. Знать, что он в порядке, я могу и благодаря Максу, которого как бы ни хотелось пиздануть за подобные выверты, бросать в пекло жизни не планирую. Я стал лишним, но я не ухожу. Я иду параллельно с ними, чтобы исполнить данное обещание. Иначе кем я буду, если нарушу своё слово? Кем я буду в глазах и Девы, и Леди?