Любая афера строится на легковерии, безрассудстве, иллюзиях и обмане. Мик Геррон
Проторчав в пробке час с гаком — дорожные работы вечным проклятием опоясывают центр Нумеа, — я наконец открываю дверь своей квартирки с видом на школьный стадион. Сегодня я написал еще один доклад начальству по итогу моих расследований на Валлисе: «подозрение на трафик, организованная преступность, изготовление наркотиков или взрывчатых веществ, лидер группировки может носить кодовое имя «Зверь». «Брось все это, — посоветовало мне начальство. — Уже два месяца прошло с твоего возвращения из служебной командировки, а ты все никак не остынешь». Я и сам чувствовал, что упускаю какие-то важные детали, поэтому к моим рапортам не относятся серьезно, однако досада зудела под кожей, будто комариный укус, и я позвонил в Министерство внутренних дел на набережную Берси. Снова. Может быть, слишком настойчиво, потому что звонки остаются без ответа. Решаю: — К черту все! Торопливо захлопываю входную дверь, оставляя за порогом съемного жилья долгий рабочий день, и хочу, чтобы он поскорее превратился в серое пятно, размывающее следы неудовлетворенности, которая наваливается на меня последнее время. Моя маленькая съемная квартира представляет собой нечто среднее между гостиной и библиотекой. Подержанная, но не потрепанная мебель удобна и уютна, особенно кожаный диван, к которому я и направляюсь, повесив уставную форму сыскной мыши в шкаф. Сажусь, открываю планшет и погружаюсь в мир интернет-магазина — ищу новое фэнтези, мечтая волшебным образом взять под контроль пространство и время и, все бросив, перенестись обратно на Валлис. К Жану Патри с его шутками, маленькой машиной и большим телом, от которого исходит сила и доброта. И почти переношусь, но в самый последний момент Архонт, который терпеть не может, когда я не обращаю на него внимания, кусает меня за большой палец, ясно давая понять, что пришло время угостить его и себя ужином. Пока я готовлю, Архонт, крутясь между ногами и пуская в ход свои когти, издает нетерпеливые звуки, а я снова думаю о Жане. Вернее о том, что первое время я его недолюбливал. Он скрывался от меня под ману и безразмерными растянутыми майками, сутулился и выпячивал живот; все вместе это сливалось в пелену какой-то непривлекательной чрезмерности. И только однажды вечером, когда при определенном освещении пелена спала, я увидел настоящего Жана: щедрого, заботливого, доброго. Увидел и не смог развидеть. Словно кто набросил на меня приворотные чары. Как только я прошел все стадии принятия того, что Жан мне нравится: отрицание, гнев, торг, равнодушие, игра в бинго — сердце мое хоть и продолжило биться в обычном ритме, делало это в его присутствии в два раза громче и в несколько раз быстрее. Сейчас до Жана мне четыре часа лёту и прорва незаконченных расследований, но чары продолжают действовать непредсказуемым образом, возвращая мне веру в себя и в человеческую порядочность — веру, которую я утратил, взбираясь по карьерной лестнице. И я понимаю, что передо мной открыто множество перспектив: например докопаться до правды про гуру, узнать, что стоит за его проповедями, — или бросить все, Архонта в охапку и поплыть за мечтой через весь Тихий океан. Проблема в том, что я не могу определиться, к какой перспективе меня больше тянет. За ужином приходит смс от Жана. Яхта. О да. Если бы у нас была яхта, она помогла бы мне реализовать обе перспективы. И расследование, и путешествие. Мы бы отправились расследовать дело Прыгунцов, мы бы бороздили океан, в который я влюблен с детства… Вот только я не имею ни малейшего представления, куда плыть и как расследовать дело Прыгунцов. И эта мрачная мысль, которая посещает меня с безжалостной регулярностью, портит мне настроение. Поддавшись ей, я всасываю в себя полбутылки теплого пива и с остатками иду снова на диван. Архонт запрыгивает под бок, и я включаю ему телевизор, канал Animaux TV, чтобы он мог провести остаток вечера, погрузившись в созерцание жизни своих диких сородичей. Достаю библию. Ту самую, что вытащил из общей партии перед самой ее отправкой владельцу на Бора-Бора. Зачем вытащил? Что на меня нашло? То ли помутнение сознания, то ли наитие. Перечитываю наверное уже в сотый раз некоторые страницы и не могу себе объяснить, отчего эта святая книга вызывает во мне недоверие. Кожей чувствую в ней скрытую угрозу и вызов. Ватсап снова жалобно жужжит, и я открываю переписку с Жаном. Там новое фото. Провокационное. Он и «Тартан 37». Черт побери, они смотрятся. Сильное, красивое тело Жана, которое я мог бы нарисовать по памяти, если бы умел, и тщательно выверенное сэндвичево-эпоксидное тело яхты, эластичное, не дающее трещин в местах больших напряжений. Свинцовые бульбкили и мускулы Жана. Все вместе это гарантирует безопасность, отличное настроение и скорость. Я задерживаю палец над enter: никакое усилие воли на может заставить меня щелкнуть по фото и переключиться на что-то еще. Я смотрю и смотрю, притянутый животным магнетизмом, который исходит от Жана и яхты. Он действует на меня даже через тысячи разделяющих нас километров и килобайтов. И именно в этот момент Архонт, воодушевившись просмотренным по телику, задевает початую бутылку «Хейнекена», все переворачивает, бьет с презрением лапой по огромной луже, возмущенный, запрыгивает мне на колени, пренебрегая открытой библией, и… В пивной пене буквы святого писания растворяются одна за одной. Я сталкиваю Архонта на пол, бегу в ванную за ватными дисками и аккуратно, фраза за фразой стираю типографскую краску. Остается только чистая бумага. Твердая и хрустящая, как новенький доллар. Неужели Жан был прав и передо мной тщательно сброшюрованные спецлисты, предназначенные для печати денежных знаков? В памяти всплывает единственная фраза, оставшаяся на радарах Тихоокеанского центра регистрации переговоров между плавсредствами: «Нас ведет Бог! И он никому не даст нас остановить!» Не даст остановить. Смелая фраза для нашего времени. Вполне возможно, ее озвучил человек, придумавший сделать тайник для одного из самых востребованных товаров криминального рынка на страницах библий. Человек с неординарным мышлением, и чтобы понять его дальнейшие намерения, нужно неординарное расследование. Исподлобья смотрю на книгу. Доказать ее принадлежность гуру нельзя. Нет ни официальных документов изъятия. Ни свидетельских показаний. Ни штампа на первой странице, ни экслибриса. Библия теперь, подобно сведениям о брачных игрищах пингвинов, расширяет мой кругозор, вызывает сложное чувства стыда и любопытства, но в общем не имеет никакой практической ценности. Но зачем в наше время печатать доллары, если хакнуть счета обывателей средней руки в небольшом онлайновом банке намного проще? А что, если на этой бумаге собираются печатать не американские доллары? А те, что легче всего подделать? Например, новозеландские? Или те, которые легче всего вбросить, чтобы обеспечить панику на бирже? У меня руки чешутся раскрутить всю цепочку, но я даже не знаю, за какую ниточку потянуть, потому что у меня недостаточно информации. Есть только книга. В голову приходит: «Но ведь именно добычей информации и связыванием ее с плохими парнями ты и зарабатываешь на жизнь». Ругая себя за замедленный интеллектуальный метаболизм, я забываю про сон и недовольно мякнувшего Архонта, углубляюсь в сетевые поиски. Рассуждаю. Книгу где-то напечатали. В огромном количестве экземпляров. Значит, задействовали типографию. Если официальную — заплатили владельцу или начальнику производства за то, чтобы использовалась нестандартная, смываемая краска. Найду типографию — найду и людей, которые за этим стоят. Если использовали подпольную типографию — тогда это «глухарь». Печатные станки, детали которых могут быть изготовлены на 3D-принтере где угодно и собраны где угодно, не локализовать. Но и связываться с такими типографиями дело хлопотное и опасное. Гуру по телефону произвел на меня впечатление сноба, а не уголовника, поэтому всей душой надеюсь, что с нелегальщиной он связываться не стал. Использую все свои коды доступа в УНТС, АЛТС, НСС, пробираюсь через лазейку в базу данных Агентства по борьбе с организованной преступностью. Алфавитный суп на несколько часов становится целью и смыслом моей жизни. Ищу в нем серьезный эксклюзив, читаю и жду, когда мелькнет спинной плавник нужной мне информации, захожу в чаты, в которых, чтобы сойти за своего, игнорирую все, что когда-либо знал о грамматике, хорошем вкусе, орфографии и вежливости. Узнаю пару-тройку новых фактов про вторую яхту, на которой вышли с Гавайев гуру и его помощники. У ее капитана, оказывается, был кардиостимулятор. И я бы не обратил на эту информацию никакого внимания, если б у Фрэнка-груши в груди не стоял такой же. Слишком уж странное совпадение. Особенно если учесть, что и яхту, и труп ее владельца нашли в открытом море недалеко от Бора-Бора. Именно в том районе Тихого океана, где связь с землей затруднена, а иногда и вообще невозможна из-за минимальной зоны покрытия. Логично предположить, что возникла всего лишь проблема с кардиостимулятором. Что капитан даже попробовал вызвать помощь. Но она не пришла, потому что SOS ушел в никуда. Также логично предположить, что капитан организовал себе «чистое» самоубийство ради страховки. Или это было намеренное убийство. И Фрэнка после выполнения заказа вместо денег ждала такая же участь. Более того — его смерть ни у кого бы не вызвала подозрений. Типографию, которая печатала эти библии, нахожу на удивление быстро. На Гавайях, в Хило. Заказ нашумел, потому что ему предшествовал циклон, разрушения и несколько смертей. Военные, пограничники, жандармы и прочие службы этого уголка Тихого океана, дважды забытые всеми во время пандемии ковида и изголодавшиеся по хоть каким-нибудь событиям, активно обменивались мнениями по поводу гуру и причин, заставивших его инвестировать в типографию. Вот оно. Зацепка. Потираю руки и горю желанием поделиться с Жаном, но вовремя останавливаюсь. Он ведь не разговоров от меня ждет. Вытащив из портфеля телефон, в несколько кликов перевожу на его счет деньги. Примерно столько хочет Фрэнк-груша за свою красавицу. Введя секретный код, ловлю себя на том, что волнуюсь: наши жизни больше не будут прежними. Вдогонку переводу строчу, забыв, который на дворе час, эсэмэску: «Жди нас с Архонтом к сентябрю. Если я правильно все понимаю, теперь мы здорово мотивированы на отплытие. Оба». Экран вспыхивает ответным сообщением, на этот раз голосовым. Сомневаюсь несколько секунд, потом набираю Жана: — Почему не спишь? — Потому что кто-то вместе с бабушкиными мазями увез мой спокойный сон неженатого мужчины? Я тут же представляю, как Жан страдальчески сдвигает брови к переносице, произнося эту глупую шутку, и отчего-то улыбаюсь, а Жан продолжает: — Так что ты откопал? — Откопал Хило и Лаломану, — голос против моей воли звенит радостью. — Думаешь, на яхте Фрэнка мы туда дойдем? — Завтра это уже будет наша яхта, — зевает в телефон Жан, — и ты еще этого не знаешь, но у меня золотые руки. Спокойной, завтра я с утреца оформлю нашу мечту и придумаю ей имя. Я отключаюсь, а потом еще с час лежу в темноте, пока несвязные мысли о перспективе моей жизни крутятся в голове, мешая заснуть.***
Подаю начальству заявление об отпуске, прибавляю к нему все сверхурочные — получается что-то около четырех месяцев, — покупаю билет и начинаю отсчитывать время до сентября. Тиканье крошечных часов в голове кажется не громче шепота, но отчего-то заглушает все другие мысли. И вот наконец: — Рады приветствовать вас на землях Валлис и Футуна, температура за бортом сорок градусов по Цельсию, капитан и экипаж «Эр Кален» желают вам хорошего дня. Архонт, услышав в этих словах подвох, злобно мявкает. «Был бы у нас выбор…» — мысленно поддерживаю я его, протискиваясь мимо ярко накрашенной бортпроводницы к трапу. Родина Жана встречает меня обжигающим влажным воздухом, от которого тут же промокает рубашка и легкие брюки. Вдыхаю воду, растворенную в воздухе, и откашливаю, зная, что это лишь эффект первых минут — организм быстро адаптируется. Пройдя таможню, поправляю съехавшие набок солнцезащитные очки и водружаю переноску с Архонтом на багажник прокатного мопеда. Кот окидывает меня взглядом наполовину агрессивным, наполовину опасливым, словно обманутый любовник, а затем отворачивается и демонстративно фиксирует пустоту темного угла переноски. Я же завожу мопед и отправляюсь прямиком в «Малючино», который остается для меня скорее знаменитым, чем респектабельным заведением. Жана вижу еще с лесенки, и тот каким-то своим шестым чувством понимает, что я смотрю на него. Разворачивается вместе с подносом, заставленным тарелками и бутылками, и широко улыбается. Подмигнув, бросается на кухню. Через минуту показывается из нее уже без фартука, подходит и раскрывает себя для объятий, как печь для юбилейного пирога. Когда его лапищи сграбастывают меня и сжимают, я вдыхаю запах крепкого пота, смешанный с каким-то цветочным запахом, и наконец расслабляюсь. В тот же момент у меня над ухом восторженно взвывает комар, сообщая всем сородичам о новой жертве. Я высвобождаюсь из жарких объятий Жана, говорю: — Я думал, ты встретишь меня коробкой с пиццей. — Козий сыр с мёдом. Она будет готова через пять минут. А пока познакомь меня с котом, — Жан достаёт из кармана кусочек кальмара, — нам с ним очень нужно подружиться.***
Яхта стоит лагом к причалу, надежно закрепленная четырьмя швартовыми концами. Название яхты меня обескураживает: «Счастливая барракуда». Я аж закашливаюсь: — Это нормально? — Это жестко, мощно и красиво. — И не поспоришь, — я задираю голову и смотрю вверх — мачта выступает над мостками на добрый десяток метров. — А что еще интересного? — Поднимайся и увидишь. Что стоишь как неродной. Я и Архонт в переноске поднимаемся на борт и видим новую таргу с солнечными панелями и спутниковой антенной, приведенный в боевую готовность такелаж, отдраенные ванты и погоны. Осторожно спускаемся на три ступеньки вниз: кокпит, каюта на две койки, гальюн, душ, кухня… Я присвистываю, а Жан гордо добавляет: — Даже эхолот восстановил, не говоря уж о радио, в котором изначально функций было примерно столько же, сколько у пивной открывалки, теперь там будильник и AIS, на случай появления НПО. — НПО? — я морщу лоб, соображая. — Неопознанных плавающих объектов. Я запускаю Архонта в каюту. Но он там задерживаться не желает, отправляется на обход «Барракуды» по часовой стрелке, рассматривая любой неодушевленный предмет в качестве кандидата на роль лотка. Недовольно фыркает, метит территорию и наконец располагается на румпеле на манер ленивца в развилке ствола. — Пошли провиант оценишь, — зовет меня Жан, — и отправляемся, пока прилив. Среди припасов я насчитываю 24 банки тушенки, 24 бутылки рома, 50 литров сухого молока, 24 банки консервированной картошки, 32 банки ананасов, с десяток упаковок яичного порошка, 36 банок тунца, 50 картонных упаковок с соком и целая гора каш быстрого приготовления. Все, чем склад «Малючино» и его патрон могли порадовать Жана в течение года. — А для Архонта? — спрашиваю я. — Коту мы будем ловить рыбу!***
Жан решает подниматься по фарватеру на моторе, петляет между отмелями и подводными камнями, которые знает наизусть, как меню «Малючино», но тут нас встряхивает приливной волной, и я невольно чертыхаюсь. — Держитесь, — говорит Жан. — Сейчас вторая пойдет. Вместо того чтобы послушаться, я оборачиваюсь и до самого выхода из пролива смотрю на удаляющийся остров и его прилепившиеся к горам храмы, которые весело поблескивают нержавейкой на солнце. Жанны д’Арк и Святого Иосифа, Иоанна Крестителя… Все похожи на итальянские куличи с посыпкой и изюмом. А редкие дома на склонах — на зубы, готовые выпасть. Тем временем Жан разворачивает стаксель, подставляя его порывам ветра. «Барракуда» срывается с места и хорошим темпом под всеми парусами идет в сторону Фиджи. Лучшего для начала путешествия и первого вечера в море не придумаешь.***
Первую неделю Архонт в свое удовольствие виснет на канатах, катается на штурвале, гоняет по палубе клубки сигнализационных проводов, а я стараюсь держать с Жаном дистанцию, хотя это трудно, когда ты раза три на день видишь его голую задницу и постоянно касаешься бедер… и ничего страшного не происходит. А еще всю первую неделю я не могу избавиться от тревоги. Не доверяю себе, Жану, яхте. Сплю, не снимая страховочного жилета, и проверяю по три раза, перед тем как закемарить, горизонт, радар, Архонта… и почему-то чувствую себя за это чуть заметно виноватым. Но мало-помалу доверие берет верх. Архонт не то чтобы проникается любовью к Жану, но после того как обшерстил длинной белой шерстью чёрный Жанов прикид, явно не находит, за что к нему можно питать неприязнь, и с завидным постоянством притаскивает ему на кухню огромную, размером со стариковский тапок, пушистую мышь, набитую кошачьей мятой. Я обнаруживаю, что храпение и сопение Жана рядом со мной, журчание и плеск воды за бортом и легкий звон такелажа невероятно успокаивают. «Барракуда» идеально слушается команд, и отрезок пути до Фиджи мы проходим полностью прямым курсом, даже ни разу не меняя галсы и не сделав ни одного поворота фордевинд. Свежий ветер ласкает лицо. Всё восхитительно, и мне каждый вечер хочется обнять Жана, признаться ему в любви и засунуть язык глубоко ему в рот, распробовать на вкус его шутки и подначки, но каждый раз я нахожу языку более разумное применение, отпивая запасенный на такой случай ром. От Фиджи до Самоа Жан ведет «Барракуду» тем маршрутом Фрэнка, который я восстановил с помощью информации, полученной от Центра резервных переговорных копий на Таити, и опирается в этом не на знание мореходного дела, а почти исключительно на свои инстинкты, все делает не так, как я в свое время учил по учебникам, а так, как ему кажется уместным. И это, к моему удивлению, ускоряет яхту до такой степени, что сокращает наш путь на два дня и позволяет переждать многочасовой шторм в порту. Дождь хлещет так, что Ною и в страшном сне бы не привиделось. Но через двадцать часов бог погоды возвращает миру солнце, и мы отправляемся на дикий шопинг. Жан потрясен низкими ценами на вина и крепкий алкоголь — закупается словно в последний раз, пригубливая разные напитки, в которые примешивается вкус недавних ливней. В конце концов мы притаскиваем на «Барракуду» несколько ящиков пластиковых бутылок и прикатываем целую бочку сидра. Вечером я решаю, что дам Жану полную свободу, больше не буду лезть ему под руку со своими советами, останусь на подхвате, чтобы руки не забыли отработанные в детстве, во время плавания с дедом по Карибскому морю, движения. Между Самоа и Тонга мы повторяем маршрут Фрэнка, кружим, пытаясь понять логику. Жан дирижирует одному ему слышным оркестром из ветра и корабельных снастей. А я тем временем пытаюсь понять, где в этом глухом уголке океана оборвалась связь между гуру, бумагой и типографией, морского дьявола им всем в борт. Мешок с сотней специй, которые взял в путешествие Жан, радует меня с каждым проведенным вдали от ресторанов днем все больше и больше. Они до неузнаваемости изменяют вкус и тунца, и говядины, а соевые фрикадельки от куриных шницелей отличить совершенно невозможно. А еще нас регулярно навещает пара дельфинов. Архонт усаживается на краю борта и ведет с ними долгий обмен мыслями. — Поставил «Барракуду» на автоматику, — Жан не входит, а скорее заполняет каюту, скребет отросшую бороду, отодвигает Архонта с подушки к стене, ложится на койку, и та с легким вздохом подстраивается под него. Архонт издает тихое урчание — удовлетворенное, приветливое, демонстрирующее, что данный человек ему не помешал. Мы привычно молчим, а я вдыхаю запах мускуса и вареной архонтовой рыбы, наслаждаюсь покоем, после того как весь день лихо закручивал разболтавшиеся крепления вантов и погонов. — Ты точно уверен, что сон — это то самое, что нам сейчас нужно? — негромко и немного неразборчиво вдруг спрашивает Жан. — Нет, — честно и двусмысленно отвечаю я и чувствую, как Жан касается своими мясистыми пальцами моих и, подождав секунду, уверенно сплетает их воедино. Кто кого поцеловал первым, я точно не помню. Помню, что мне хватило нескольких быстрых движений, чтобы оргазм лишил меня голоса. И вовремя. Потому что я никогда не был хорош в разговорах о чувствах. До самого Тонга мы спим на одной кровати, оставив другую в полном распоряжении Архонта. Сойдя на берег в Нукуалофа, очень скоро испытываем ощущение, что нас скормят свиньям, которых на острове в два раза больше, чем людей. Свирепые полудикие боровы, бегающие на свободе, внушают мне какой-то священный ужас. Звери. Поросшие шерстью, с красными маленькими глазами и безобразными клыками, они словно сошли с иллюстраций к откровениям Иоанна. Жан ежится, но все равно терпеливо объясняет, что культ свиньи уходит корнями в темное прошлое войн между Валлисом и Тонга.***
Жан прокладывает такой курс к Соломоновым островам, чтобы радовать нас отличной погодой. «Тридцать суток в пути, ветер — штиля не жди…» — радостно подпевает мое сердце снастям и мачте, когда они исполняют заутреннюю здравицу, поскрипывая и постанывая на ветру. Но консервы и рыба порядком надоели и не смущают только Архонта. Из хорошего — мы начинаем спать на палубе. Звездное одеяло, расстилающееся над головой, более чем компенсирует отсутствие матраса. Можно наслаждаться океаном и полной луной, свет которой иногда вдруг отражается у Жана в глазах и рикошетом отскакивает ко мне. Своевременный глоток рома делает эти отблески еще ярче. Жан же явно отдает предпочтение не качеству, а количеству, отвинчивая пробки с бутылок закупленного на Тонга дешевого крепленого вина, которое он называет «Шато Пластик». Дотрагивается до меня рукой, приобнимает, но потом отвлекается на вино и убирает руку, оставив меня с ощущением потери. Говорю ему: — Луна как твоя серьга золотая сияет. — Да ладно. Она скорее похожа на пожелтевший прыщик, который давно пора выдавить. — В тебе нет ни грамма романтики. — У меня и так ожирение. Местами. Зачем мне лишние граммы? — спрашивает Жан, прихлебывая из бутылки, и тут же наклоняется, чтобы поцеловать меня в губы и разделить терпкий вкус дешевого вина. Такими вот моментами ночная палуба и прекрасна. А еще прекрасна тем, что мы можем быстро взять все под контроль, изменить курс или переставить парус, если это понадобится, а еще утром можно, проснувшись, уловить тот краткий миг, когда поверхность океана разгладилась и стала похожей на прозрачное стекло, под которым скользят огромные стаи медуз. Но все просчитать нам все равно не удалось. Наша самая большая оплошность — запасы пресной воды. Их не хватает. Не питьевой, но для умывания. Горячий душ становится далеким воспоминанием, но Жан превращает бочку из-под сидра в ванну и доводит процесс купания до вершин эротизма. Он заполняет бочку соленой водой, массирует меня мягкой натуральной мочалкой из какой-то травы, дважды поливает мне волосы шампунем — иначе в соленой воде они как следует не намылятся, — а потом ополаскивает из кружки драгоценной пресной водой. Потом я повторяю ту жу процедуру с ним. Вымывшись, мы сидим, подставив свои голые тела солнцу и ветру, которые текут в нашей крови как ром, опьяняя. Где-то в подкорке гнездится постоянное ощущение морской качки, невероятной легкости бытия и присутствия любимого человека. До самых Гавайев мы делаем 6,5 узла, приближаясь к последней вехе на нашем пути — Хило. Без особых приключений. Разве только замечаем еще одну яхту и немного болтаем с ее владельцами по рации VHF. Они направляются на остров Норфолк, а затем — в Опуа, в Новую Зеландию.***
Мы находим в неприметной нише дверь типографии, выкрашенную бог весть когда в черный цвет. Я первым спускаюсь в полуподземное помещение по хлипкой лестнице. В жарком душном помещении висит запах клея и краски. Глаза щиплет от пота, я смаргиваю, оглядываюсь. Ряды скучных перегородок по плечо, как в стойлах, для служащих. Потолки желты нездоровой желтизной, посюду рассованы брошюры, плакаты, календари и буклеты. Обращаюсь к служащим на англе: — Где у вас тут начальство? Никто не отвечает, но мы ощущаем на себе настороженные взгляды. — Ну же?! Мужик, который стоит в двух шагах от нас и что-то размножает на копире, сутулится, прячет взгляд, однако уловив не терпящую промедления интонацию, указывает себе за спину, на дверь с табличкой «ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Жан тут же двигается в этом направлении, мне приходится пристроиться за его спиной и не высовываться до самого кабинета директора, дверь в который оказывается приветливо открытой. Сам кабинет набит всякой всячиной и так пахуч, что ничем не отличается от шкафчика в полицейской раздевалке. Костлявый владелец сидит, уткнувшись в бумаги. Судя по количеству банок из-под колы и коробок из-под пиццы, окружавших его рабочее место, ответственный за типографский бизнес в Хило возвел на своем столе крепость, из-за стен которой и мечет в нас с Жаном раздраженные взгляды, словно мы мормоны какие. Потом всем своим видом показывает, что очень занят и визитерам лучше прийти позже. Жан не двигается. Тогда костлявый отрывается от бумаг — я наконец могу разглядеть его лицо, за место на котором сражаются сломанный нос, яркие голубые глаза и пухлые влажные губы. Они и побеждают, складываясь в приторной улыбке: — У меня сегодня нет времени разговаривать с туристами, — и, словно проверяя этот тезис, смотрит на часы. На его запястье, мелькнувшем из-под белого жакета, я замечаю узор татуировки; отвечаю: — Прекрасно. Вы бизнесмен, деловой человек. И у нас к вам предложение. Мы знаем, что вы печатали Библии для некоего немецкого проповедника. Это свершившийся факт, и чем быстрее мы поговорим о нем, тем быстрее вы вернетесь к своим бумагам. — Я печатал Библии, и Кораны, и «Камасутры». Типографии для того и создаются, чтобы печатать. — Но не во всех типографиях печатают на денежной бумаге чернилами, которые растворяются в солодовой воде. — Ничего такого. Ничего такого. Краем глаза я вижу, что Жану очень хочется начать выбивать из костлявого правду. В этом я с ним солидарен, но вспоминаю: «Большинство людей испытывают естественное желание помочь. Скажи им, что ты в них нуждаешься. Не давай повода невзлюбить себя, и их совесть сработает в твою же пользу». Так говорили нам иструкторы на курсах дознания, и мне всегда хотелось узнать, правда ли это. Я понижаю голос, ведь и уговоры, и угрозы действуют эффективнее, если их произносят доверительным тоном: — Ваша проблема, так же как и моя, заключается в том, что в результате этой аферы погибли американские граждане. И ни вы, ни я не хотим, чтобы тут появились гринго и начали устанавливать новый мировой порядок. А если они узнают еще и о денежной бумаге и странной краске, то дело приобретет политический характер, и тогда никакие деньги и связи не смогут вам помочь… — То есть они пока не знают? — Нет. Потому что следствием занимается французская полиция, — тут на меня нисходит что-то вроде озарения, и я заканчиваю фразу: — И нас, в отличие от американцев, ведет Бог, а не Зверь. Костлявый привстает из-за стола и покрывает плечи и лоб крестным знамением: — И Святая земля будет нам наградой! Так вы свои, — расслабляется, выскакивая из-за стола и протягивая руку, но едва я касаюсь его костлявых пальцев, как он ее отдергивает. — Так что вы хотите? Компенсацию за то, что я взял с десяток библий для собственных нужд? Или, — тут он по-настоящему пугается, — я напортачил с краской и она не смывается? Я оглядываю костлявого внимательнее. Еще в молодости я обнаружил у себя «талант» с одного взгляда оценивать людей, находя изъяны в их личности по одним только невербальным признакам. А нервозность владельца типографского бизнеса на Фиджи передается мне как заряд с беспроводного девайса. — С краской все отлично, — заверяю я, вспомнив мокрые лапы Архонта, и добавляю, памятуя, что сам стащил одну библию из таможни перед отправкой, — за библии мы вас не станем попрекать. Какой нормальный человек удержался бы? Продолжаю, снова поймав волну вдохновения, прокручивая, как петлял Фрэнк по Тихому океану от Соломоновых островов до Фиджи, от Самоа до Тонга, словно ловя что-то ускользающее: — Но вот то, что вы наврали про сроки поставки печатных станков… — Это было не вранье! Матрицы же все равно пришли, вы же знаете, просто не от того поставщика и не в то место, про которое мы изначально условливались. Непредвиденные расходы я покрою из своего гонорара. Незачем из-за этого натравливать на меня вашего костолома. — А гибель двоих наших людей как возместите? И чем объясните такую чехарду с поставкой? Губы костлявого снова приходят в движение, раскрываются бутоном, закрываются, дрожат, и вслед за этим владелец сочных губ срывается с места. Жан бросается наперерез молниеносно и с удивительной грацией, хотя ничто в его внешности не намекает на то, что он на такое способен. Мое сердце замирает и снова заводится, только когда Жан перекрывает собой дверной проем и воцаряется в нем подобно атланту. Сухое тело костлявого моментально становится еще костлявее, яркие глаза праздника тухнут. Теперь он наш с потрохами, и я продолжаю допрос: — Не капризничайте, если вы не виноваты в пропаже американцев, вам нечего бояться. Костлявый возводит глаза к небу и наконец сдается: — В Украине все сейчас сложно, поэтому пришлось находить другие каналы для изготовления печатных матриц. Иракский гравер даже лучше. По духу он ближе тайваньским долларам. Я чуть было не ляпаю «почему тайваньским», вовремя спохватываюсь и понимаю, что в глубине души ненавижу стоящего передо мной представителя единого мирового рынка. В этот момент Жан в проеме подает первые признаки жизни, и я отвлекаюсь от костлявого и говорю Жану на французском: — Погибшие познакомились на годичных курсах выживания. Мы думали, что это их объединяет. Но ведь было что-то еще. Не очевидное… — Химия. Кажется, химия. Или физика. Помнишь, в фейсбуке было еще что-то про их профессора. Фэба или Фаба. Он потом улетел на Тайвань. Эти слова заставляют меня встряхнуть общую картину происходящего, словно перемешанные фрагменты пазла. И минуту спустя фрагменты складываются в другую картину. Я подхожу к костлявому и прошу, указывая на аппарат на захламленном столе: — Можно от вас позвонить? — и, не дожидаясь разрешения, по памяти набираю номер гуру. Трубку берут после третьего гудка, и сиплый голос, свойственный либо социопатам, либо аристократам, разъясняет, что борьба с мировым зверем заставила гуру перебраться в другое место. Туда, где его голос будет услышан миллионами. Как куда? На Тайвань. Вот же сукин сын. Я не успеваю прикусить язык и говорю это вслух. И даже не жалею. Похоже, и костлявый, и Жан искренне разделяют мое мнение. Вот и все, понимаю я. Я его не достану. Никогда. От одной этой мысли всякое ощущение того, что яхта — мой крошечный рай, а это путешествие — наш прекрасный побег от реальности к мечте, — ушло. Что еще остается мне, следователю, когда фальшивые деньги скорее всего уже напечатаны. Когда ясно как божий день, что через миссию гуру пройдут тысячи людей, передадут ему тысячи тайваньских долларов, а он вбросит в эту массу фальшивые. Это же будет что-то сродни дефолту: он этим поспособствует дальнейшему падению тайваньского доллара и обесцениванию всей экономики Тайваня. Бора-Бора был только для отвода глаз. А речистый и напористый «гуру» — скорее всего лишь незначительный винтик в чьей-то гигантской политической игре, которая теперь развернет свою бесчеловечную механику на Тайване или во всем едином Китае. Что же делать теперь? Принять поражение, послать на хер работу, которую я люблю, или отдаться своим подростковым мечтам и наклонностям? Или все-таки попытаться перевернуть мир? Умение вовремя отступить — это отличный навык, и, честное слово, я хотел бы его применить. Но увы. Вместо этого я прислушиваюсь к своему внутреннему компасу, стрелка которого лихорадочно ищет правильное направление. Понимаю, что желание довести это дело хоть до какого-нибудь логического конца въелось в самую мою душу, как постоянный шум моря, как запах озона и дрейфующих водорослей. — Можно я воспользуюсь телефоном еще раз? — говорю скорее ради того, чтобы дать себе время еще раз все обдумать. Потом определяюсь и звоню начальству. — Добрый день. Это Райнер, — выдавливаю из себя жестко и даже нетерпеливо. — Звоню сказать, что я увольняюсь, — делаю паузу и жду, когда сказанное проникнет в сознание моего руководителя. — Нет. Ничего не случилось. Просто возникли другие дела. Да. Пришлю заявление заказной почтой. Всего хорошего. Теперь пусть мой преемник разбирает бумажки, дела о сгоревших машинах и отбитых в подворотнях почках. Пусть мне не тягаться со службами разведки, американским посольством, немецкими спецслужбами, но и я могу кое-что сделать. Могу принести свои соболезнования родителям американских пацанов, что стали жертвами гуру, могу попытаться предотвратить новые жертвы. Когда-то в детстве я смотрел фильм «Народ против Гарри Флинта». Почему бы не начать процесс «Народ против немецкого гуру»? Перевожу взгляд на Жана. Знаю: что бы я сейчас ни предложил — он поддержит. Говорю: — Что скажешь по поводу захода в Луизиану? Нас там конечно не ждут, но, черт возьми, мне кажется, что стоит попробовать. Теперь, когда мы узнали, что на самом деле происходит, мы можем поднять тревогу. — Ты про родителей младшего америкоса? Они скорее всего выставят нас на улицу. Нет! Они нас и на порог не пустят. Или вообще натравят на нас собак и полицию. Но что нам стоит попробовать сказать им правду? Если бы у меня кто-то пропал в океане, я бы хотел знать, почему это произошло и кто виноват.***
Весь следующий день мы тратим на закупку припасов. Переход от Гавайев до Панамского пролива обещает быть долгим и трудным. — Давай я просчитаю маршрут завтра, — предлагает мне Жан, тяжело присаживаясь у мачты и вытягивая натруженные ноги. Архонт тут же спрыгивает откуда-то сверху и устраивается не у меня, а у Жана на коленях. И я с этим ничего не делаю. Мы втроем смотрим на закат, а я рассказываю о том, как важно найти семьи американских мальчишек, о том, как для меня самого было важно узнать, как в море погиб мой дед. В какой-то момент Жан перестает слушать, и его голова медленно соскальзывает мне на плечо. И я тоже ничего с этим не делаю. Просто перестаю говорить. Одна рука Жана расслаблено лежит на Архонте, другая касается моего бедра. Осторожно я сжимаю его ладонь в своей — Жан что-то бормочет во сне, кажется, даже не на французском, но не просыпается. А в небе медленно, один за другим, начинают падать метеоры.