No name

Зима в Нью-Йорке — хрустальная, прозрачная, колкая и хрустящая, как большое зеленое яблоко. Вот ведь каламбур, думает Джастин, увязая в сугробе почти до колена и пытаясь выбраться из него без особых потерь. Снег скрипит под подошвами легких кроссовок, натянутых в дикой спешке, — значит, мороз. Хотя это и так понятно: ледяное декабрьское дыхание кусает за уши, вгрызается в кожу, заставляет губы деревенеть, а щеки — неравномерно покрываться пятнами румянца. Он думает, что вскоре будет покрываться пятнами обморожения, а не румянцем, и снова тихо ругается, потому как снег забился, кажется, даже в носки и теперь постепенно тает, заполняя обувь ледяной водой. Утром проснется с пневмонией — как пить дать, даже к гадалке ходить не надо. Джастин радуется тому, что хотя бы успел намотать на шею шарф и схватить с тумбочки перчатки перед выходом. Какой черт вообще дернул его куда-то бежать в такую погоду? Свидание, ага. В Сочельник. В Нью-Йорке. С каким-то малознакомым типом, у которого на него были «серьезные намерения», обломавшиеся после первого слова «нет». Теперь даже сложно вспомнить, что именно он отказался делать: продрогший до самого моста мозг подбрасывает смутные образы, навевающие определенные мысли. Задницу отказался подставлять, что ли? Возможно. Все вполне возможно. Еще семь лет назад он твердо усвоил первый в своей жизни Урок Житейской Мудрости от Хозяина Жизни: его задница безраздельно принадлежит только Брайану Кинни. И точка. Хотя, наверное, запихнул бы он все эти принципы и правила в собственную задницу и согласился — не пришлось бы возвращаться домой в три часа ночи по снежным барханам, которые здесь наметает с поразительной скоростью. Еще каких-то шесть часов назад всюду был только серый пыльный асфальт, холодный и враждебный, а сейчас есть риск потеряться в трех домах, застрять и трупно окоченеть в двух минутах от своего обиталища. Обиталище, нужно отметить, тоже так себе. Две комнаты, одна из которых собственными силами оборудована под студию, кухня с пустым холодильником, по которой сквозняки гуляют чаще, чем сам владелец, и гнетущая пустота. Никакого шума машин под окнами, никаких радужных огней, даже проституты под окнами себя всем подряд прохожим не предлагают — вот в чем загвоздка. Слишком тихий район, как кладбище. Это настолько непривычно, что спать в такой атмосфере практически невозможно. Вот и получается: ночь с карандашом в руках — ночь в клубе — ночь с каким-то безымянным типом, чей запах утром сложно смыть под душем. Джастину сложно себе в этом признаться, но он по-прежнему скучает по лофту, в котором произошло все. Все самые важные моменты в его жизни, начиная потерей девственности и заканчивая решением уехать сюда, в Нью-Йорк, с пустыми карманами и на пустое место, были приняты там. Там он приходил в себя после травмы, там у них летала посуда, а после там же они просили друг у друга прощения до самого рассвета. Джастин фыркает и вдруг проваливается в снег по самое бедро. Блядство. Джинсы начинают промокать, через пятнадцать секунд немеет колено, а еще через сорок — промокают перчатки, которыми он этот самый снег с себя отряхивает. Жалкое зрелище; одна радость: вокруг — ни души. В городе, где проживает почти десять миллионов человек, на достаточно широкой улице в Сочельник нет никого. Окна домов такие же темные, как простирающаяся на многие километры вперед дорога, таящая в себе множество подлянок. Как эта, например. Джастин уже подумывает о том, чтобы вернуться к тому Стиву — Кайлу — Дейву… блять, кому? К черту, какая разница. Там было тепло. Не дружественно, но за теплой домашней обстановкой нужно ехать в Питтсбург, а там Брайан… Брайан. Который пропал два года назад, стоило ему только посадить свое Солнышко на самолет. Звонил — изредка, раз в месяц, может, даже еще реже. Приезжал — ни разу, ссылаясь на быстрый подъем в гору, расширение компании, открытие новых филиалов. А там и вовсе объявляться практически перестал. Узнавать о нем приходилось от Майкла, который просил простить его за то, что он учится жить снова. Но разве с этими ценными крупицами можно сотворить что-нибудь толковое? Джастин хмурится и потирает промерзшую щеку в надежде разогнать кровь, но становится еще хуже, потому что влажная ткань перчаток застыла и раздирает кожу, оставляет на ней, уязвимой, микро-царапины, воспаляющиеся и саднящие. Забавное зрелище: взъерошенный, раскрасневшийся, раздраженный, промокший и ненавидящий весь свет педик, уныло предающийся воспоминаниям о делах давно минувших дней, о своей первой и единственной любви, как подросток какой-то. Хотя нет, подростком он был еще более жалок. Как там? Лицо бога? Вообще пиздец. Джастин делает еще несколько шагов, безнадежно пытаясь надышать на пальцы. Еще бы ими можно было ухватить сигарету — все не так плохо. Оледеневшие конечности отказываются нашарить в кармане пачку, дрожью прошибает лишь от одной мысли о том, что придется вжикать колесиком зажигалки. Для этого приходится снять перчатки и бесформенным комком засунуть их куда-то в рукав. Он трет ладонь о ладонь, уже ничего не чувствуя, но тихо шипит, когда рифленая железка больно обдирает подушечку. Немного странное «обезболивающее» действие у минусовых температур, какое-то одностороннее. С большим трудом Джастину удается удержать сигарету непослушными губами. Зажигалка выплевывает лишь искры, которые тотчас застывают, сдуваемые пронзительным ветром; мысленно выругавшись, он добирается до единственного в округе столба, стоящего в островке желтоватого рассеянного света, по пути запутавшись в длинных полах собственного шарфа. Чтобы удержать равновесие, прислоняется к твердому бетону и переводит дух. Дальше дело идет значительно проще, от резкой смены положения ноют натруженные мышцы. Это не слишком помогает поднять настроение, но все же уже что-то. Джастину даже удается — раза с двенадцатого — подпалить кончик сигареты и удержать ее губами. Первая затяжка кажется глотком свежего воздуха, дым горячий и сухой, лучше не придумаешь, он согревает внутренности и навевает мысли о манне небесной всем заплутавшим и замерзшим озлобленным педикам, находящимся в непосредственной близи к своей квартире, но в то же время в невероятной дали от своего настоящего дома. Скрипящих шагов по хрустящему снегу он не слышит. Смотрит на пустую дорогу, даже сквозь одежду чувствуя жесткость бетона, и не может отогнать воспоминания семилетней давности: ему семнадцать, он молод и глуп, такой же столб, первая встреча с Брайаном, искра… И все. Смазанный водоворот событий протяженностью в пять безумных лет. Джастин глубоко вдыхает полной грудью и почти чувствует, как легкие покрываются узорами из инея. Еще одна затяжка — и все вновь оттаивает, как Снегурочка в микроволновке. Контраст дикий. Шаги уверенно приближаются, и он даже успевает вяло удивиться: здесь же вообще никого не было, как он мог пропустить такое событие? Голос подоспевшего человека — глубокий, мягкий, вкрадчивый, пронзающий, заставляющий искрящуюся дрожь пробежать по позвоночнику, сладостно съежиться, закусить губу от нахлынувших образов. Он говорит немного ленно и расслабленно, нехотя. Спрашивает: — Прикурить не найдется? В ответ — немой кивок. Джастин не глядя протягивает пачку, продолжая жадно дышать никотином своей чадящей сигареты, пару секунд слышно только шипение сгорающего на вдохе табака, ему даже в голову не приходит повернуться и посмотреть, кто это, поскольку человек ведет себя странно тихо. А вдруг он маньяк какой-нибудь, психопат? Блять, ему же сейчас нож в спину дюймов на девять вглубь воткнуть могут, а он даже не чешется. Вот ведь смешно будет: на недосвидании ничему не позволил в себя воткнуться, а тут — да пожалуйста, запросто. Тишина продолжает нарастать, и тут до Джастина доходит, что, наверное, этому типу прикурить надо — возни-то нет никакой. Он набрасывает болтающуюся полу шарфа на плечо, чтобы не споткнуться о нее снова, и достает зажигалку. В этот раз нервные окончания даже не реагируют на то, что придется вновь щелкать колесиком болезненно замерзшими пальцами; он поворачивается на месте, в очередной раз едва не увязнув, и поднимает голову. Полупрогоревшая сигарета мягко приземляется на землю и спокойно выкатывается из ореола искусственного света. Джастин открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает его, обезоруженный легкой улыбкой, и чувствует, что вот-вот упадет. Гребаный столб, гребаная тишина, гребаный Нью-Йорк. Гребаные два года ожидания. — Блять. И голос — простуженный, немного переходящий в нос, такой родной, обычно постоянно теряющийся в помехах междугородней связи. Отчетливо и ясно. Близко. Как в первый раз. — Здравствуй, Солнышко.