Момент

Тяжёлые шаги эхом раздаются в коридоре, на короткое время сменяясь звуком открывающихся дверей разных по назначению помещений. Некоторые из них скрипят, жалобно так — ни у кого не нашлось ни времени, ни желания смазать петли. Хилшера, впрочем, интересуют не скрипящие двери, он всего лишь ищет свою подопечную, не обнаружив её в комнате. Ищет, просто продолжая идти, заглядывает в попадающиеся по пути двери, иногда, если невозможно сразу же определить, там ли она, негромко окликает. И наконец находит. Это то помещение, куда одна из девочек частенько заходит играть на фортепиано, и кроме инструмента, здесь почти ничего и нет. Триэла сидит на подоконнике и смотрит прямо на него, будто ещё какое-то время назад знала, что наставник окажется здесь именно сейчас — ещё до того, как дверь открылась, до того, как стало возможным услышать шаги. До этого она, наверное, сидела так же, но повернувшись к окну, болтая ногами и высматривая что-то на улице. — Я тебя ищу по всему корпусу, — говорит он, стуча пальцами по двери. Не упрёк, просто констатация факта, он и не хотел, чтобы это звучало так. Хилшер никогда не ставил себе цели быть строгим наставником, у которого подопечная ходит куда бы то ни было лишь по его указанию и найти её можно за очень короткое время — то ли, как объяснял себе, хотел, чтобы она хоть иногда чувствовала себя обычным человеком, а не орудием, — просто Рашель Белло этого хотела бы, выживи она тогда, — то ли не совсем понимал, что ему с Триэлой, помимо её обучения всему необходимому — необходимому для того, чтобы быть машиной для убийств — делать? Возможно, всё вместе. Она смотрит на него и вздыхает, собираясь что-то сказать — извиниться? оправдаться? — но он успевает первым. — Завтрашнее задание откладывается, — коротко сообщает, наблюдая за ней. Услышав это, не радуется и не огорчается — просто принимает как данность, кивнув и всё ещё не отводя от него взгляда этих своих внимательных голубых глаз, взгляда, как только у неё, от которого сейчас ему почему-то становится как-то не по себе. Таких глаз он ни у кого больше не видел. Хотел бы сказать ей когда-нибудь, что глаза у неё красивые, но, конечно же, будет молчать и дальше. А потом станет слишком поздно, и говорить будет некому, даже могильного камня не останется — зачем так заморачиваться с орудием? Не задумываетесь же вы над тем, чтобы устроить достойные похороны своему сломанному ножу или пистолету? Нет. Она не просто нож или пистолет. С этим уж он мириться так просто не собирается. — Поэтому, раз уж работы завтра нет... Может быть, хочешь сходить куда-нибудь? Или... Предложение он не заканчивает, и некоторое время они оба молчат, пока откуда-то отдалённо слышатся звуки скрипки. Может, Генриетта снова играет, отстранённо думает он. Играют вальс. — А потанцевать не хотите? — вдруг спрашивает она, конечно же, не всерьёз, скорее шутя. И улыбается так, чтобы всё это можно было принять за глупую шутку. И уж чего точно не ожидает, так это того, что наставник со всей готовностью молча сделает шаг вперёд. — Ладно. Я, правда, очень давно ни с кем не танцевал, — признаёт Хилшер и смотрит на неё, склонив голову. А что до Триэлы... Её учили разбирать и собирать автомат за считанные минуты, учили стрелять точно в голову по движущейся цели, учили взламывать замки и становиться живым щитом для наставника, когда это необходимо. Её много чему учили. Но уж точно не танцам. Поэтому, замерев на секунду, она, будто не веря, берёт его за протянутую навстречу руку неуверенно, вторую он предельно осторожно кладёт на её спину чуть ниже лопаток, так почти невесомо касаясь, будто боится сломать, — конечно, глупости, исскуственное тело не повредить так, — притягивая ближе. Она несмело отзеркаливает положение его руки, свою располагая чуть ниже, и, поскольку он ничего не говорит, думает, что сделала правильно. И они начинают медленно двигаться. Совсем не идеально, не в лад и почти не в такт, наступая друг другу на ноги и вполголоса, даже только самими губами, будто боясь спугнуть этот момент неожиданной близости, извиняясь за это — танцуют, вслушиваясь в далёкий вальс. И в этот момент Триэла почему-то чувствует себя таким живым, до странного настоящим человеком — до боли человеком. Когда скрипка наконец стихает, Хилшер не признаётся себе в том, что так быстро отпускать девичью ладонь, кажущуюся в его собственной руке ещё меньше, не хочется.