Память о важном

Сатору взрослый и должен вести себя по-взрослому. Сатору взрослый и должен вести себя по-взрослому. Сатору взрослый и должен вести себя по-взрослому… Сатору думает, что, может быть, если он повторит это мысленно сотню-другую раз – то магия слов сработает, и он начнет вести себя... Ну, не как надутый пятилетний ребенок, коим он и является. Как только они переступают порог квартиры Фушигуро, Сатору бросает быстрый взгляд исподлобья в сторону Мегуми – а тот совершенно невозмутимо стаскивает кроссовки за задники, цепляет куртку на крючок вешалки. Подхватывает оставленный у входной двери рюкзак и, на Сатору даже не взглянув, отправляется к себе в комнату. Что за паршивец, а! Ни капли не обиженно хмыкнув, Сатору неразборчиво бурчит что-то себе под нос – даже сам не разбирая, что именно, – и отправляется на кухню. А там устраивается у окна, вдали ото всех, умещается всеми своими бесконечными конечностями на одном из этих крохотных стульев – потому что у Фушигуро они, кажется, все крохотные, – упирается взглядом в нависающее хмурое небо за стеклом и принимается всласть… Дуться, да. Как пятилетка, да. Потому что, очевидно, взрослый из Сатору не лепится ну никак – то ли глина слишком твердая, то ли температура недостаточно высокая, черт знает. Зато из Мегуми вот взрослый выходит отличный. Не взрослый даже – дряхлый старик в теле десятилетнего ребенка. Но – эй! – где же сейчас вся эта хваленая ответственность Мегуми, почему он до сих пор не здесь, почему так равнодушно игнорирует все страдания Сатору, у него что же, сердца нет, да как он смеет... Сатору обрывает сам себя, протяжно выдыхая. Ну, это даже по его собственным меркам уже слишком. – Может быть, мне хотя бы от вас удастся получить ответ, почему вы двое дуетесь друг на друга? Когда Сатору поворачивает голову в сторону голоса и бросает на стоящую неподалеку Цумики взгляд – та тут же заливается стыдливым румянцем. Прошло уже несколько лет с тех пор, как Сатору ворвался в жизнь Мегуми и начал превращать ее в хаос – и бедной Цумики, его сестре, не повезло тоже попасть в эпицентр этого хаоса. На самом деле, Сатору думал, что за это время она уже стала чуть-чуть привыкать к нему – но, вот же, ей опять рядом с ним неловко. Эта мысль заставляет Сатору отвлечься от собственных страданий и нахмуриться. В грудной клетке копошится ощущение неправильности происходящего, будто чего-то не хватает, будто какая-то важная, ключевая часть пазла затерялась где-то по пути… Почти тут же до Сатору доходит – обычно рядом с ними всегда находился Мегуми, а оставались ли они с Цумики до сегодняшнего дня хоть раз вдвоем, без него, Сатору вспомнить не может. О. Что ж, ладно. Это многое объясняет. Может, Цумики и начала привыкать к нему – но это, кажется, для нее все-таки чуточку слишком. Вот только, даже несмотря на это, она до сих пор продолжает упрямо сверлить Сатору взглядом, явно отказываясь своему смущению поддаваться и отворачиваться. Продолжает упрямо ожидать ответа. Сатору чуть-чуть оттаивает и фыркает мысленно – все-таки, упрямство у этой семьи явно в крови. Но тут же следом ему вспоминается Фушигуро Тоджи – этот был тем еще упрямым ублюдком, определенно – и любой намек на веселье моментально улетучивается. О, Тоджи заслужил то, что получил, и отцом года он никогда не был, поэтому Сатору не жалеет, здесь не о чем жалеть – но каждый раз, когда он смотрит на Мегуми, оставшегося без Тоджи сиротой; когда заглядывает в его не по годам взрослые, слишком серьезные глаза… Усилием воли Сатору вытесняет Тоджи из своей головы вместе с горько впившимся в глотку чувством вины, которое вновь просыпается, когда на Сатору смотрят ясные и добрые, чуть обеспокоенными глаза Цумики; эти глаза так непохожи на глаза Мегуми – но в то же время так сильно о Мегуми напоминают. Потому что есть что-то, засевшее в их глубине, что-то сильное и яркое, что-то, о Мегуми ему вопящее. Эти двое все-таки семья. Даже если внешне на первый взгляд кажутся совершенно разными, даже если кардинально различаются характерами – они семья и это угадывается в небольших, но решающих деталях. Сатору же к этой семье никогда не принадлежал. Никогда принадлежать к ней не будет. – Он первым начал, – ворчит Сатору, пытаясь сбежать от своих глупых, отчего-то отдающих тоской мыслей, опять включаясь в свой режим надутого пятилетки, который смертельно на Мегуми обижен. И – господи, Годжо, насколько же ты мудак, если переваливаешь собственные проблемы на десятилетнего ребенка, которого лишил отца и обрек на самого себя? Цумики же, услышав это, пару раз моргает удивленно, потом спрашивает с каким-то по-детски искренним непониманием: – Но разве вы здесь не взрослый, чтобы заканчивать, а не разбираться, кто начал? Сатору хочется расхохотаться – какой же хороший, мать его, вопрос. Был бы еще у Сатору ответ. Устами ребенка, да? Но так как ответа у Сатору нет, он только опять ворчит себе под нос неразборчиво. На самом деле, Сатору даже не понимает, почему именно его так зацепило, обидело, почему он сидит здесь, как капризная пятилетка вместо того, чтобы просто забыть и пойти дальше. На это ответа у Сатору тоже нет. По итогу все, что ему остается – продолжать ворчать. Цумики же отводит от него взгляд на секунду, чуть хмурится и сосредоточенно кусает губы, явно что-то обдумывая. А когда вновь на Сатору смотрит, вдруг совсем забывает о своем смущении и ее взгляд вспыхивает той решимостью, которую Сатору иногда видит в глазах Мегуми – одна из немногих эмоций, способных пробить панцирь показного равнодушия этого невозможного ребенка. – Знаете, может, Мегуми и кажется совсем взрослым, – начинает Цумики, в интонации ее проскальзывает та же решимость, что горит в глазах, – но ему просто пришлось взрослым стать. Во многом ради меня, хотя сам Мегуми будет это отрицать, конечно – но я-то знаю, какой он. Но на самом деле ему всего лишь десять, Годжо-сан, и было бы здорово... – на секунду она замолкает, будто колеблется, и заканчивает чуть тише и как-то уязвимее, – было бы здорово, если бы кто-то действительно взрослый помнил, что он просто ребенок. Эти слова попадают куда-то – попадают очень точечно, очень болезненно. Встряхивают грязные болота внутри Сатору, заставляя на поверхность всплыть причины, по которым он вообще Мегуми под свое крыло взял. Очень лицемерные, очень эгоцентричные причины – сплошная выгода. Сплошной расчет. Лишь козырь в рукаве, который однажды выйдет удачно разыграть. И сейчас это тоже все еще расчет. Все еще... В этот раз чувство вины накатывает мощнее, монолитнее – теперь от него спрятаться сложнее. Сатору опять смотрит на Цумики – та же, всегда дружелюбная и приветливая, кажется сейчас как никогда серьезной, и Сатору думает – зря он это все затеял. Зря в жизнь этих детей влез. Зря в тот день нашел Мегуми – Мегуми, вон, стыдится его, как такого не стыдиться-то, и почему Сатору вообще это так задевает, почему... А в следующую секунду что-то опять меняется, переключается щелчком невидимых пальцев. Цумики, решимость которой закончилась на ее маленькой речи, вдруг вновь вспыхивает румянцем, будто заново вспоминает, с кем именно говорит – и это морозно сковывает что-то внутри Сатору, вынуждая его спрятаться за натянутой, искусственной улыбкой, скользнувшей по губам в надежде, что эта улыбка поможет и успокоит ее; но получается, кажется, ровно противоположное. И Сатору в этот миг отчетливо осознает тот факт, что оказался не в состоянии заслужить доверие даже мягкой и всегда доброй сестры Мегуми – так почему он вообще думал… – Я... сейчас вернусь! – выпаливает Цумики чуть громче нужного, вдруг окончательно проваливаясь в смущение и запинаясь, и уносится из комнаты. Сатору же отрешенно смотрит на опустевший дверной проем, ощущая, как искусственная улыбка медленно стекает с губ – а мысли цепляются за предыдущие слова Цумики и принимаются вяло кружиться вокруг дня, когда он познакомился с Мегуми. С Мегуми, который отвечал так колко и резко, как не каждый из взрослых смог бы Сатору ответить. С Мегуми, который, будучи еще совсем ребенком, смог позаботиться и о себе, и о сестре. С Мегуми, который смотрел на Сатору, как на лишний предмет интерьера. Как на пятно, которое никак не выходит вывести. Как на жвачку на своей подошве. Мегуми, которому уже тогда Сатору приносил больше вреда, чем пользы. Мегуми, которому Сатору никогда не был... А в следующую секунду в дверном проеме опять появляется Цумики, но в этот раз она тащит за собой Мегуми. Тот только смотрит на сжимающую его запястье ладонь с легким недовольством, но упираться не пытается. Но потом он встречается взглядом с Сатору – и тут же останавливается, врастая в пол. И недовольство из его взгляда вымывается – остается стылое равнодушие, обмерзшее по краю ярких радужек. Сатору поджимает губы. Сатору ощущает, как чувство вины в нем вновь смещается с постамента этой совсем глупой, детской обидой, и он опять начинает дуться, как пятилетка, и опять демонстративно отворачивается, уставившись в окно. Слышится тяжелый вздох – это Цумики, и когда она начинает говорить, в голосе прорезаются командные нотки, а от смущения теперь, когда всегда надежный Мегуми рядом, окончательно не остается и следа. И вот она вновь – та приветливая и улыбчивая Цумики, к которой Сатору привык; единственная, к кому Мегуми может добровольно прислушаться – потому что единственная, кто ему дорог. Обида в грудной клетке Сатору начинает до страшного напоминать боль. – Так. Сейчас я собираюсь отправиться в гости к подруге, меня пригласили, а когда вернусь – рассчитываю увидеть приготовленный вами ужин и вас, переставших друг на друга дуться. На секунду воцаряется оглушенная – и немного оглушающая – тишина. – Цумики, – в конце концов говорит Мегуми таким голосом, будто на какой-то миг засомневался в умственных способностях своей сестры. – Да он же скорее квартиру сожжет, чем приготовит что-то съедобное. – Эй! – тут же вскидывается Сатору, хотя, вообще-то, ремарка Мегуми довольно справедлива – но вслух он этого признавать не собирается. – При всем уважении, Годжо-сан, – едко добавляет Мегуми, бросив на Сатору взгляд, но прежде, чем Сатору успевает ответить, их начинающуюся перепалку обрывает Цумики. – И вот поэтому готовить будете вы оба. Под твоим присмотром, Мегуми. Хотя присматривать должен взрослый – но я не уверена, кто из вас взрослый. Дуетесь вы оба, как дети, – на последней реплике в голос Цумики пробивается легкий намек на раздражение, и Сатору едва удерживается от того, чтобы фыркнуть. Потому что довести всегда терпеливую Цумики до раздражения – это, конечно, надо уметь. У Сатору с Мегуми вот, кажется, вполне получается. Что ж, по всему выходит, что бесить они могут не только друг друга – но и бесить окружающих совместными усилиями. Удержаться от фырканья становится сложнее, хотя боль в грудной клетке по ощущениям только множится. Пожалуй, Сатору не помешает пройти обследование в больнице и проверить совсем уж расшалившийся ком за ребрами. Может, ему там заодно выпишут что-нибудь от долбоебизма. Вдруг наконец изобрели чего – медицина же не стоит на месте, правда? – Да он же себе все пальцы ножом отрубит, если попросить что-то порезать, – тем временем скептично произносит Мегуми, и, да, это снова справедливо – но Сатору все равно уже хочет возмутиться. Вот только от этого его останавливает вдруг расплывшаяся на лице Цумики широкая, совершенно довольная улыбка. – Переживаешь? – спрашивает она преувеличенно сладко у Мегуми, и уже сейчас в этом, еще совсем детском голосе, Сатору отчетливо может уловить провокацию. Цумики смотрит на Мегуми. Мегуми смотрит на Цумики. – Пусть отрубает, – с невозмутимым видом кивает Мегуми, и пока Сатору все же вскидывается с еще одним драматично возмущенным «эй!» – Цумики принимается во всю хохотать. Вот она – привычная приветливая и добрая Цумики во всей красе. Вот она – привычная приветливая и добрая Цумики, которая иногда, лишь изредка, но напоминает властительницу преисподней. Сатору определенно не хочет думать сейчас о перспективах мира, который оказался бы в руках приветливой-и-доброй Фушигуро Цумики. Но потом Цумики все-таки уходит, и Сатору с Мегуми остаются наедине. И какое-то время они действительно готовят в абсолютной тишине. И Сатору уже не знает, на что именно ему стоит обижаться: на то ли, что Мегуми вообще сомневался в его умении пользоваться ножом, или на то, что нож ему Мегуми в конечном счете все же доверяет – но при этом совершенно наплевав на оказавшиеся в непосредственной опасности пальцы Сатору. Да как он смеет! Можно еще, конечно, пообижаться на то, что Сатору не подпускают к плите – но туда ему как-то не особенно и хочется. И у Сатору язык чешется, слова наружу просятся. Он не привык так долго молчать – не в его это природе. Хотя Сатору мало чего боится – в тишине слишком многое можно скрыть, иногда она опаснее темноты, поэтому зачастую его трепливый длинный язык попросту не позволяет этой тишине воцариться. Но Сатору все еще дуется. Сатору все еще – капризный пятилетка. А Мегуми все еще ни слова не сказал, будто нет ему дела до Сатору, будто никакого Сатору и вовсе здесь не присутствует, и кто вообще такой Сатору, не-слышали-не-видели, плод чьего-то помутившегося рассудка. В конце концов, тишины забивается Сатору в горло так много, что воздуха не хватает, и именно Сатору первым эту тишину пытается прервать. Конечно же, именно он. – Итак, Мегуми. По шкале от одного до ста – насколько же сильно ты стыдишься своего сэнсэя, если стал отрицать даже факт нашего знакомства, когда я пришел к тебе в школу? Но тишина еще какое-то время вязко тянется, пока Мегуми продолжает молчать, будто вопроса даже не услышал – и Сатору недовольно тс-кает. Ну, раз уж он начал этот разговор – то без добычи не уйдет!.. В смысле, без хоть сколько-то внятного ответа, да – Ты же понимаешь, что я от тебя не отстану? Буду канючить, и ныть, и... – Тысяча, – коротко обрывает его Мегуми, наконец на вопрос отвечая, и Сатору на секунду зависает, пытаясь этот ответ обработать. Когда же до него доходит... Это могло бы быть шуткой – но Сатору знает, что Мегуми совсем не шутит. И если детская обида Сатору все отчетливее, все ощутимее напоминает боль – то это совершенно ничего не значит. Когда сегодня днем он пришел в школу Мегуми, чтобы забрать его – у Сатору не было какой-то определенной цели. Ладно, может быть, все-таки была. Может быть, дразнить Мегуми и искать тот предел, за которым обрывается его невозмутимость, чуть-чуть весело. Что вы от Сатору хотите, он всего лишь капризный пятилетка!.. То есть, взрослый адекватный человек, принимающий исключено обдуманные, взвешенные и рациональные решения. А еще – весьма талантливый по части лютого пиздежа. – Ха, ясно, – с трудом выдавливает из себя Сатору глухо – и это максимум, на который его хватает. На Мегуми он при этом не смотрит. Почему-то не может. В солнышке саднит. Да, ком за ребрами определенно нуждается в профессиональной проверке. Когда цепкий взгляд Мегуми принимается ввинчиваться ему в кости, Сатору это скорее ощущает, чем замечает – и вдруг совершенно нелепо пугается. Но почти сразу успокаивается, стоит только понять – маска все еще на нем. Стоит только понять – ничего, что ему не положено, Мегуми увидеть не должен. Вот только, кажется, что-то он все равно видит, потому что спустя секунду-другую тишины шумно вздыхает и вдруг говорит, почему-то принимаясь объяснять: – Ко мне тут же пристали с расспросами, и, если бы оставались еще уроки – до конца дня они вряд ли отлипли бы. А я... – и Мегуми резко замолкает, оборвав рельсы слов на половине пути. Но Сатору продолжение и не нужно. Потому что кажется – он продолжение и так слышит. ...а я внимание не люблю. Сатору прячется от толпы в самом ее центре. Сатору избегает внимания, привлекая его к внешнему и яркому, к пустому и ненужному. Мегуми же избегает толпы и внимания, прячась в тени. Себя в тень заталкивая. Методы совсем разные. Суть схожа куда больше, чем Сатору хотелось бы. Потому что Мегуми десять. Всего лишь десять, блядь. Было бы здорово, если бы кто-то действительно взрослый помнил, что он просто ребенок, – вспоминаются слова Цумики и горько-виновато в диафрагме оседают. Потому что Сатору забывает. С ужасающей регулярностью забывает, что этот не по годам умный и взрослый человечек рядом с ним – ребенок. Слишком просто забыть. Блядь. – Если хочешь, я больше никогда в твою школу не приду, – говорит Сатору куда мягче, чем рассчитывал, чем от себя ожидал. И Сатору мог бы сказать себе, что эта мягкость порождена острой резанувшей виной перед Мегуми за то, что он, Сатору, такой еблан – на самом деле он знает, что корни ее запаяны куда глубже и куда основательнее. Но игнорировать очевидное – определенно один из многочисленных талантов Годжо Сатору. – Хочу, – тут же без колебаний подтверждает Мегуми, и, хэ-эй, может ли кто-то винить Сатору за то, что он рассчитывал на другой ответ? Рассчитывал, что Мегуми тоже себя чуть-чуть виноватым почувствует и чуть-чуть смягчит приговор? Пожалуй, да. Кто-то может винить. Все могут – и должны. Сатору вот сам себя винит. Поэтому в ответ он только хмыкает, соглашаясь, потому что, ну, справедливо же. И опять приходится игнорировать то, как ком за ребрами сжимается, как болезненно тяжелеет и камнем обращается – тут явно уже никакая больница не поможет. Но Мегуми опять бросает на него косой взгляд и опять вздыхает – опять замечает явно больше, чем Сатору готов показать; уступает ворчливо и совсем неожиданно: – Просто не устраивайте в следующий раз драму и не собирайте вокруг себя всю школу, громогласно объявляя, что пришли ко мне. – Я? Не устраивать драму?! Да ты понимаешь, каких жертв требуешь, ребенок?! – задыхается в притворном возмущении Сатору, и Мегуми опять хмыкает – и в этот раз в его хмыке мерещится сотая доля веселья. Сатору засчитывает себе это как победу, пока давление в грудной клетке ослабевает и непонятная боль, которую ему так хотелось выставить обидой, наконец чуть смазывается. Теперь игнорировать приходится уже то, как за ребрами, там, в районе дурного кома теплеет – кто-нибудь должен напомнить этому кому, что его работа: кровь качать, а не вот это вот все. – Ладно. Так уж и быть. Я готов на эту жертву пойти – но исключительно потому, что сам Фушигуро-кун меня попросил. Цени доброту своего сэнсэя! – с пафосным великодушием провозглашает Сатору нараспев, а Мегуми в ответ только смотрит на него совершенно невпечатленно и произносит ровным сухим голосом: – Осторожней, сэнсэй. Столько вашей доброты этот хрупкий мир может и не выдержать. Но Сатору лишь расплываясь в широкой улыбке, игнорируя и очевидную иронию Мегуми, и то, какой едкий акцент он делает на слове «сэнсэй». И впервые за этот вечер улыбка не тянет уголки губ Сатору болезненно. Впервые за этот вечер ощущается настолько правильно и настолько искренне. И, вообще-то, он совершенно от таких улыбок отвык; успел позабыть, что умеет улыбаться вот так, для себя, потому что улыбка сама просится, потому что хочется, а не в рамках очередной театральной постановки. Но, удивительное дело, вот этот вечно невпечатленный ребенок перед ним, лицевые мышцы которого, кажется, вовсе не поддерживают такой функционал, как улыбка – медленно, но уверенно, шаг за шагом заставляет вспомнить. Это страшно, вообще-то, до пиздеца страшно – но Сатору здесь шестиглазый, всесильный, он ничего не боится. Он может сделать вид, что не боится и собственных улыбок рядом с Мегуми, и этих слабых отголосков тепла, которое Мегуми находит где-то в арктических льдах внутри него и на поверхность вытаскивает, сам того не зная, не желая. И они продолжают готовить, и вечер течет себе дальше – но теперь под аккомпанемент дурацких шуток Сатору, который с этого момента уже не затыкается. В то время как Мегуми с этого момента уже не прекращает закатывать глаза. Ах, прекрасная рутина! И когда позже Цумики возвращается домой – ее действительно ждет приготовленный Мегуми и Сатору ужин, и Сатору старательно делает вид, будто в том факте, что этот ужин хоть немного съедобен, есть толика его заслуги. – Он все-таки чуть не отрезал себе палец. – Я всего лишь проверял твои рефлексы. Мне ведь нужно тебя как-то обучать, ну Мегуми-и-и! Пока Цумики смеется – Мегуми качает головой и фыркает, но Сатору замечает, как взгляд его смягчается. И дурной ком за ребрами самого Сатору тоже ни-капли-не-страшно смягчается. Чтоб его.