Твои планеты

In other world Until the very end I always be behind you

      В примерочной с высокими зеркалами Лань Ян упирает лилейные руки в бока, по которым спадают несколько слоев приглушенно мерцающей ткани. Сегодня она стала счастливой обладательницей нескольких новых препаратов и решает, что это непременно нужно отметить двумя дорожками и покупкой нового платья. Лань Ян горделиво приосанивается, разглядывая идеально сидящую на ней обновку, ставит ножку на острый каблучок лакового ботильона, приподнимая изящный мысок. Ощущает она себя ни больше ни меньше - королевой, указывающей охотнику принести ей сердце Белоснежки. И желание ее будет исполнено, ведь теперь для этого есть специально приставленный к ней человек. Ее Охотник. Выходя из любезно открытых для нее дверей бутика, она надевает присвоенный когда-то Чэнов пиджак, холодящий скользким шелком подклада круглые белые плечи. Накидывает его поверх нового полупрозрачного платья, окутывающего ее как грозовое облако с проблесками молний в своих глубинах. Она нравится всем: себе, ему, подружкам, барменам, парням и девушкам. Кому захочет в этом клубе. Но папа любит ее больше всех на свете, поэтому-то она теперь королева, и вольна уничтожить тех, кто ее обидел. Тонкий наманикюренный пальчик указывает на фотографии парнишку, что смеет находиться рядом с человеком, которому она безумно хочет продолжать нравиться. Лань улыбается пухлыми темно-гранатовыми губами, придвигается ближе, поставив локоток на край стола, чтобы запах ее духов дурманил голову и заставлял путаться в словах - понимает ли? Охотник, конечно, понимает. Ведь он здесь именно за этим. Чтобы она не искала больше сама свою туфлю, чтобы не утруждалась вызывать такси, чтобы не нервничала от того, что некий рыжий пацан или кто-либо еще неугодный продолжает бессмысленное свое существование, чтобы принимала вовремя таблетки и не оставалась в отключке в неположенных местах. Он кивает и слушает, внимая каждому слову. Рукой, что двое больше ее собственной, аккуратно забирает телефон так, чтобы не коснуться ее пальцев, с каменным лицом рассматривает детали на случайном снимке... Вот только Лань не учитывает того, что у королевы в сказке не было кого-то, кто следил бы за ней строгим взглядом ровно настолько, чтобы она чувствовала себя самостоятельной, насколько это возможно, и свободной в допустимых пределах, но не давал бы натворить вещей, угрожающих репутации. Его собственной. Сказочный охотник не был назначен тем, кому нужно выглядеть со всех сторон идеальным и чья двинутая сторчавшаяся доча давно уже бросает тень на его тщательно вылепленную характеристику. Когда Охотник в очередной раз передает планы Лань, с каждым разом все более фантастические и кровавые до нелепости, отеческое терпение заканчивается со словами: - Безумие какое-то... Ничего не выполнять! Продолжать находиться рядом. Следить, чтоб эта клуша не расшибла себе лоб, когда шагает за угол. *** Момент, когда боль начинает расцветать в его голове, оказывается скрыт за болезненным осознанием, что даже теперь вся его собранность и осторожность не стоят ломаного гроша... Полыхающая злость, которая вот-вот грозилась затмить глаза, и адреналин помогают не чувствовать ничего, кроме своих быстрых шагов, срывающихся на бег, и плечей Рыжего под своей рукой. Так что, Чэна накрывает уже дома. Как только дверь их временного убежища закрывается, создавая иллюзию безопасности, сразу становится ясно, что именно будет происходить с ним в ближайшие несколько часов. Но пальцы его не дрожат, когда он принимается обрабатывать рану Рыжего. Срывает сначала с него свою футболку с алым пятном на боку и ощупывает ребра, лихорадочно проскальзывая по ним ладонями, по узкой талии, спине, плечам и шее. - Чэн! - Где-то еще болит? - схватив за плечо как расшалившегося ребенка, Хэ осматривает Шаня со всех сторон цепким взглядом. - Болит? От удара по выключателю вслепую свет в прихожей не загорается, только ощущение горячечного тела под собственными руками, частого дыхания около его лица, говорит о том, что скрытый за рябью и мутью резкого ухудшившегося зрения, Гуаньшань, злой и матерящийся, - живее всех живых. Чэн видел аптечку на полке в коридоре, но своей он доверяет больше. Поэтому, тащит мальчишку сразу в комнату, усаживая там на постель. Падает на колени около его ног, вытряхивая на незастеленное одеяло все без разбору медикаменты из небольшого кожаного несессера. - Чэн, да все нормально! Нормально! Кровь уже не идет даже, - Гуаньшаню приходится повторить все несколько раз подряд, прежде чем Хэ слышит его через свое безостановочное "я убью ее, я убью ее". - Убью... убью, сука, - он крепко зажмуривается, стараясь дышать ровнее, реже, не дать устроить себе самому перенасыщение кислородом, не напугать его еще больше. Фокусируется через силу и видит, наконец, что это и не рана вовсе. Просто неглубокий длинный порез. Будто только тронули обоюдоострой опасной бритвой. Тронули. Обозначили свое присутствие. Свое намерение. Намекнули на возможности. Чэн осторожно прикасается кончиками пальцев около пореза, прикладывая следом пропитанную стерильную салфетку. Когда прохладные капли дезинфицирующего средства катятся по белой коже, впитываясь в пояс штанов и резинку боксеров, Шань снова зовет его. Обращается по имени, по фамилии, с матом и без мата, просит хотя бы просто посмотреть на него, пока Чэн не поднимает, наконец, голову, встречаясь с ним взглядом. В серых глазах без малейшей примеси голубого цвета нет хитринки, какую он замечал у его брата. Нет затаенной насмешки и тени от вязких шуточек. Только булавочный зрачок, оттенки серого и стальные, ртутные прожилки. Совсем как рельеф с руслами рек новой смертельно притягательной, все еще неизученной планеты. Шань вдруг отчаянно хочет увидеть в них что-то кроме непроницаемости, накрепко запертой усталости. Страсть, игру? Он согласен сейчас даже на их темных двойников - похоть и издевку. Стало бы в них смотреть проще, появись в них знакомый ему не очень здоровый блеск? На отходняках от стресса, не в меру развязавших ему язык, он размышляет обо всем этом вслух, произносит незамысловатое, но искреннее тихое "охуеть глаза у тебя". А его собственные все еще будто подсвечены изнутри недавним шоком, нехотя отступающим волнением, и ему хочется сделать что-нибудь выходящее из ряда вон. На самом деле, столько всего, что он теряется в вариантах и во внезапно четком ощущении, что он может все - любое действие, какое выберет первым, вторым и далее по списку. - Все хорошо. Я жив, - Рыжий не сдерживает короткого нервного смешка и тянется к лицу Чэна убрать с бледного лба падающие на него в беспорядке черные волосы. - И почти цел. Тогда-то Хэ и накрывает. Когда позволяет себе чуть расслабиться. Встает с пола и садится рядом, распечатывая бумажную упаковку повязки пластырного типа. Выдыхает, и боль, до сего момента мнущаяся в нерешительности, будто чует, что теперь-то она не будет незамеченной, теперь-то она сможет перетянуть все внимание на себя. Правда, Чэээээн? - Не хочу ждать пиздеца. Хочу побыть с тобой, - говорит он прямо и честно, пока еще располагает хоть небольшим количеством времени. - Поможешь поставиться? Шань едва заметно кивает, не убирая руку с его головы, наблюдая, как Чэн не торопясь вытирает бинтом потеки на его талии, убегающие вниз к намокшей ткани, как аккуратно прикладывает повязку и плотно прижимает клеевой край, накрыв напоследок своей теплой ладонью. Потолочный светильник в коридоре вдруг заходится пульсацией и треском - и лампы гаснут вовсе, при выключателе, оставленном в положении "вкл". Под упаковкой бинта, стерильными салфетками, блистерами таблеток и всем прочим, выпотрошенным из аптечки, находится та самая волшебная жестяная коробочка из-под ретро-шприца. В ней в перине из ваты покоятся несколько ампул. Там же лежит пара инсулинок и чиркалок. Никогда он не пользуется ни жгутом, ни ремнем, просто напрягает жилы, накачивая вены кулаком, пока те не вздуются, не забугрятся рельефно под ровной кожей. Будущее место укола Хэ протирает спиртовой салфеткой достаточно небрежно от спешки или, может, от потери бдительности из-за привычного действия. Подворачивает под себя левую ногу, упираясь для удобства и баланса тыльной стороной ладони в колено, которое сверкает из образовавшейся пару дней назад дыры. Короткая инсулиновая иголка находит себе место рядом с последним поджившим следом в длинной пунктирной линии вдоль предплечья. Стоит признать, то, что Гуаньшань пережимает ему пальцами руку выше локтя, было совершенно необязательно даже сейчас. Чэн бы справился. Но ему хочется как можно больше взаимодействия, пока это возможно. Любого. Подойдет любой предлог, чтобы получить еще одно прикосновение, вот как сейчас. Успев вынуть иглу, Чэн, чуть согнувшись, прижимает руку к себе и замирает так на полминуты, затем легко опускается на спину между подушек, оставив одну ногу подогнутой, а другую - спущенной на пол; заметно расслабляется. Он сказал, что хочет побыть рядом с Шанем, но прямо сейчас это Шань будет находиться с ним, пока Хэ отправляется в забытье... В котором нет мнимого или реального преследования. Но есть иллюзии и бреши в соседствующих мирах. Там все перемешивается и путается, как и его чувства к кому-то, чьи силуэты он видит в окне дома, напротив которого находится. Он нестабилен намного больше, чем там, откуда пришел. Любовь и ненависть к тем двоим без какой-либо системы и причины сменяют друг друга в его душе. Кто они ему? Но он так боится причинить им вред, скучает по ним, хочет к ним, хочет их. Ненавидит себя за все то, что с ним творится, пока он в сознании, а в следующее мгновение, не помня больше ничего, яростно желает им смерти. Попадает под мечущиеся тени, которые оказываются огромной стаей маленьких безумных существ. Птицы. Как в припадке они хаотично бросаются из стороны в сторону, на скорости ударяясь об него, с криком закрывающего лицо руками. Он отчаянно хочет защитить людей в доме от порождений самого себя, что носятся, оглушая, сейчас уже за оконным стеклом прямо рядом с ними. Он станет даже умолять, взывать к несуществующему коллективному птичьему разуму, пока пронзительно голосящая стая обращается одним существом - соколом с оперением кирпично-красного цвета. Цвета, глядя на который, трудно дышать. Сокол как каменное изваяние сидит на другом конце длинного стола и не моргая смотрит на Чэна, незаметно становясь ближе, говорит: - Если ты ждал злого рока, то вот он я. Чэн заинтересованно наклоняется вперед, и этого момента оказывается достаточно, чтобы сокол дернул головой и выклевал его правый глаз, которого, оказывается, уже не было - он выболел и рассыпался травяной пылью сухоцвета, оставляя глазницу зияющей пустотой, за костяной край которой цепляются его пальцы. Но другим, зрячим, он все равно видит молочный атлас, спадающий с чьих-то колен, в которые он утыкается лбом. Атлас, струящийся по ним вниз, скрывающий в крупных текучих складах фарфоровые ступни, что прикрыты лишь вторым слоем прозрачной ткани. Прозрачной и нежной как паутинка. Он узнает эти ступни. Он недавно целовал их. Каждый сантиметр светлой кожи и каждую ссадинку. Язык его скользил по поджимающимся от чувствительности пальцам, ладонь его держала стройную ногу под взмокшей ямкой под коленом, пока он двигался сильно и ритмично, не давая сбегать. И если так случалось, наказывал за это особенно глубокими размашистыми толчками, получая в ответ короткие стоны и вскрики, в которых не было боли. Складывал горячее острое тело под собой почти пополам, ощущая вцепившиеся в бицепсы жилистые пальцы, чтобы вылизать изнутри сладкий рот не ранясь об острые зубы лишь только потому, что ему позволили. Наслаждаясь, оставляя ласкающий язык невредимым, разрешили вдыхать каждый выдох и звук. Позволили, истекая смазкой - и Чэн притягивал к себе напряженные бедра, вновь откидываясь назад, пока его губы помечали внутренний изгиб стопы и узкую лодыжку. Вот и след от лейкопластыря на сбитой косточке. Дотронуться бы снова... Но он помнит, кому может принадлежать это одеяние - и нет, не хочет видеть его обладателя. Пусть будут беснующиеся птицы или даже живой труп Лань, но не ангел, не это инопланетное существо с бесстрастным лицом, в расходящихся трещинах на котором видны сполохи искр, что мерцают и сыплются от поврежденной проводки как снопы салюта вечно праздничного Шэньчжэня. И ангел не сжалится, не станет его спасать, давать утешение. Будет так же обличать, следовать по пятам, быть молчаливым напоминанием. Но Чэн осмеливается уткнуться лицом в эти колени, и гладкая ткань как чистая хрустальная вода дарит прохладу пылающей огнем его голове, пока сердце надрывается, будто он не дышал под этой самой водой долгие-долгие минуты. Он трется щекой, теряя лавандовый сухоцвет из давно пустой своей глазницы, подставляясь под прекрасные милосердные руки, покрывает поцелуями их и бедра с проступающими сквозь жемчужные нежные слои ткани подвздошными костями. Погружается в эти глубины до тех пор, пока она не становится знакомым белым хлопком спортивных штанов, а жемчужный цвет - влагой на его губах, которую он слизывал с подрагивающего пресса и нижних ребер около аккуратной прямоугольной повязки. Оба раза. Первый, когда пальцы его медленно, но настойчиво ласкали и растягивали, и он с восхищением следил за светлыми бровями, что упрямо сходились к переносице, за прозрачными ресницами. Губы открывались в беззвучном стоне или долгих выдохах, зло изгибались над ровными болезненно сцепленными зубами. Тогда Чэн менял движения на отрывистые и восхитительно пошлые, неглубокие, раскрывая широко, от которых Гуаньшаню хотелось сжаться, но он не мог. Хотелось стонать, ноги его отказывались сводиться, только наоборот. И правую тут же фиксировали в этом новом положении, казавшемся поначалу еще хуже... Но поцелуи, обжигающие его колено, заставляли тут же забывать о неловкости, а поднимая бедра, он оказывался под успокаивающей широкой ладонью, блуждающей по его искрящему раскаленному телу. Гуаньшань хотел отвернутся, чтобы не было видно его непроизвольно закатывающихся глаз, но только вжимался щекой в подушку, продолжая ощущать ни на секунду не отпускающий оплавляющий взгляд и такие непривычные и путающие движения внутри себя. Путающие, играющие с ним, как море, когда хочешь догнать его отступающую волну, а она исчезает совсем, и ты, растерянный, заходишь все дальше и дальше в опасную глубину. Тогда-то она и настигает тебя первой. Побеждает. Краснел, полыхая пятнами по груди и плечам, почти рыча, когда с ужасом осознал, что только что внезапно преодолел точку невозврата и вот-вот кончит не дотрагиваясь до своего члена, вздрагивая от нежных губ, обхватывающих поочередно пальцы на крепко удерживаемой Чэном ноге, языка, скользящего по их внутренней стороне. И Чэн просто не смог остановиться, не смог не позволить ему кончить, хотел проследить и запомнить все оттенки эмоций на его лице. И еще раз, когда подхватив под влажный живот, прижал его к себе спиной, не выпускал из рук, мягко передавливая горло, и трахал размеренно и с оттягом, не замедляясь до тех пор, пока не слышал стона на одной ноте через западающее от глубоких толчков дыхание. Руки Гуаньшаня цеплялись за его предплечье и бессильно соскальзывали, хватаясь за спинку кровати или утопая в подушке, когда его наполняло закручивающееся в спираль жгущееся распирающее удовольствие, стягивая все нервы и мозг, заставляя метаться и просить... *** Чэн признает - со сном у него проблемы. Если что, то у него и с бодрствованием проблемы такие же. Но он клал на это свой большой эрегированный. Все это происходит в его жизни так давно, что стало уже привычным и естественным. Так что, вероятнее всего, ни за что он не променяет свои кошмары на спокойный сон и жизнь по часам. Но мотаясь из мира в мир, переживая что здесь, что там эмоциональные перегрузки, он не успевает отдыхать - это факт. - Ты как? - спрашивает Шань одними губами, практически беззвучно. Он лежит совсем близко, полностью одетым, завернувшись в свою толстовку до самого подбородка, будто мерзнет. Чэн молчит, разглядывая прозрачные как солнечный красный чай глаза. В груди у него так сладко и спокойно, что почти больно. На его лице медленно проступает улыбка человека, у которого, наконец позади все тревоги, вся боль. - Сможешь вести машину? Чэн кивает, и вместе с внезапно нахлынувшим воспоминанием, закрадываются подозрения и беспокойство, - и он дотягивается до капюшона, скрывающего шею Гуаньшаня. Но на ней не обнаруживается никаких следов его несдержанной страсти. Получается, ничего не было? Все оказалось наркотическо-эротической галлюцинацией? Губы его не зацелованы... - Я что-нибудь говорил или делал? - Кричал сначала... - Шань замолкает, будто бы смутившись. - Негромко правда, не волнуйся. Но в себя приходить ты не хотел. - А потом? - Потом обнимал меня. - И все? - волнение не заставляет долго ждать, уже рисуя под его одеждой, там, дальше, синяки от грубых прикосновений. - Не все, - Шань вдруг усмехается. Ему наверняка странно пересказывать события, происходившие пару часов назад с тем же персонажем, который о них и спрашивает. - Но трахаться с тобой, пока ты невменько, у меня желания не было. Да ты и не настаивал особо. - Неужели? - вязко переспрашивает Чэн. Взгляд его опасно темнеет. Ведь он помнит совершенно другое положение дел. - Ага, - Шань кладет под голову локоть, устраиваясь удобнее, продолжая нагло прямо смотреть. - Целовал мои ноги, представляешь. Но больше ничего. Так что, не составило особого труда успокоить тебя. Ты оказался покладистым. Только иногда стонал, знаешь, будто... Тут Чэн не выдерживает - негромко смеется, и пока незаметно тает его привычная кривая улыбка, он подтаскивает Рыжего к себе за пояс, в одно мгновение забравшись рукой под одежду. Медленно расстегивает замок на толстовке, надетой на голое тело, мимолетно касается пореза, скрытого широким лейкопластырем. Он не намерен останавливаться - сняв свою футболку и оставшись в одних джинсах, поддевает пальцами резинку тех самых белых спортивок Шаня и не спеша тянет их вниз, давая время остановить себя, схватить за руки. Во рту у него мгновенно пересыхает, когда вместо каких-либо протестов и мата, Шань приподнимает бедра, продолжая тихо следить за размеренными действиями. Позволяет раздеть себя полностью. Черные боксеры не скрывают его полувставшего члена - Чэн снимает и их тоже. Пылевая буря добирается до них и здесь, делаясь только плотнее. Либо за окном теперь густой туман или смог. Или все вместе. Утреннее солнце пробивается через эту муть, как через крахмальную воду размыто и мягко, подсвечивает его молочную кожу, золотит тонкие, едва ощутимые рыжие волоски на голенях и в паху. И Чэн проводит по ним пальцами против роста, кусает подвздошную косточку. Вопреки опасениям, тело его чисто от кровоподтеков и любых шрамов. Кроме того, который останется из-за прихоти сумасшедшей Лань Ян - что это ее рук дело, Хэ даже не сомневается. Но он станет целовать этот шрам так часто, что сойдет он очень быстро... Он хочет заверить, что будет аккуратен и терпелив, запутает в жарких ласках. Но похоже, Рыжий и не боится, сгибает одну ногу, и Чэн сразу же подхватывает ее под коленом. Делает все так, как происходило недавно в его голове. Но теперь, наяву, ощущения намного четче, они не смазываются, не обрываются, будто его переключают по разным тв-каналам, а нарастают и усиливаются. Когда Чэн целует его спину, невесомо ведя следом костяшками, - за этим движением хочется тянуться. И Хэ одобряет этот порыв, синхронно огладив большими пальцами обе ямочки на пояснице. Уместив ладони на бедрах, плавно подтягивает повыше, поднимая его на колени, притискивает его задницу к своему паху. - Блять, - Шань приглушенно шипит и ругается, чувствует форму чужого члена, его температуру и каменную твердость, вздрагивает от затопляющей похоти вперемешку с мучительным сладким стыдом. Гремучий коктейль. Так остро это ощущается из-за того, что он раздет догола, а Чэн - нет. И, похоже, не собирается этого делать. Шань осознает, что сейчас случится, если он не скажет "нет", и его запоздало ведет. От всего сразу: от волнения за предыдущие сутки и недавние несколько часов, от накопившейся усталости и возбуждения. Ему хочется расслабиться уже, отдаться на волю простым движениям. Хочется распослать все на хуи и принять всю внезапно выпавшую на его долю нежность, всю ласку, которую ему почему-то так щедро дарят - и отзываться на нее. Позволить себе все на свете. Он просто очень хочет. Чуткие губы опускаются вниз по его позвоночнику до самого копчика и Шань чудом не стонет в полный голос, когда между ягодиц стекает теплая слюна, а следом там же прикасаются пальцы, но в холодном и скользком. Бездонная, что ли, аптечка его, сука, думается вдруг резко обескровленным мозгом, не видел он вроде еще и смазку среди вываленных тогда разнообразных медикаментов. Когда палец проникает в него до самой последней костяшки - думать Шань больше не может. Кажется, не успевает понять, как ему это, собственно, когда два пальца доставляют существенный дискомфорт и совсем ничего похожего даже на отголоски удовольствия. Ему хочется опуститься ниже, чтобы потереться членом о простынь или толкнуться в свою руку. Сделать хоть что-то из привычного, чтобы немного отвлечься от того, что творится у него внутри, получить знакомые ощущения. Он обхватывает себя, размазывая выступившую смазку, в это время Чэн разводит пальцы - и рука срывается со стояка, вновь упираясь в постель. Широкая ладонь гладит его по спине с нажимом, склоняя ниже, кажется, Чэн что-то говорит ему или о чем-то просит. И Шань ложиться грудью на постель. Если бы он был на спине, чувствовал бы он себя так же невыносимо откровенно? Слишком открыто... Это смущение, это что-то за гранью. Шея и плечи у него, не говоря о ушах и лице, сейчас просто оплавятся как от ожогов. Шань утыкается в темную прохладную наволочку, но движения, то глубокие, то нет, аккуратные, растягивающие будто бы так сильно, не дают спрятаться лицом в подушке. Он вскидывается, проскальзывая локтем по простыне. Его дергает скорее отстраниться, пугаясь внезапно схватившего его в опасные тиски чувства, что кончит он немедленно, сию секунду. - Чэн, Чэн, блять, хватит, убери, - только и получается прошептать в полустоне сквозь зубы у Рыжего. - Чэн... Ухо его опаляет: - Не хватит. Терпи. Жаркое дыхание и влажный язык проходятся по загривку, оказываются на крестце и ниже снова вязко стекает обжигающая слюна. Рыжий уже не соображает, что происходит, дрожит и не открывая рта снова непроизвольно стонет от того, как пальцы выскальзывают из него и Чэн притискивает его рывком за бедра к своему стояку в расстегнутых и только едва приспущенных джинсах. Чувствительной его коже соприкосновение с грубым денимом ощущается сейчас почти что болью, а твердый член, которым Чэн проводит по его левой ягодице и между - горячим и тяжелым. И в голове у Рыжего спекается окончательно, когда мокрая головка, скользнув в очередной раз вдоль ложбинки, надавливает сильнее. Еще сильнее - и оказывается уже немного внутри. Еще - и вдохнуть становится невозможно. - Шань... Мой. Мой Рыжий, - дышать это не помогает, а только нагружает сердце до предела. Нежность слов до резкого спазма кайфа от осознания происходящего так сильно контрастирует с самой открытой позой, в которой он находится. - Попробуем дальше? Снова льется прохладное - теперь уже слишком много - стекает по яйцам и тянется на постель, как его собственная смазка с истекающей головки. Не может вдохнуть Шань и тогда, когда оказывается полностью заполнен, после потерявшихся во времени поступательных бесконечно долгих движений. - Дыши, Шань. Дыши... - Чэн поднимает его к себе, перехватывая поперек груди, другой рукой держа за бедро. Шань повинуется, вдыхая ртом и носом одновременно, и все, что может - это вцепиться в Чэнову руку и прижаться колючим затылком к его плечу. Если бы его не сжимали в объятиях, он точно не смог бы стоять сам. - Держись вот так, - руку его кладут на спинку кровати. И так немного легче, но не избавляет от прокатывающихся по телу спазмов, прямолинейно заставляющих ощущать простую вещь - насаженным себя на член - до упора, ощущать, насколько Чэна в нем много... Рыжему не привыкать терпеть боль. Не вот так, конечно, но он все оценивает по десятибалльной шкале и, получается, что эту он потерпит запросто. Тем более, что она не подавляет сознание, и немного отступает, когда Чэн начинает на пробу аккуратно двигаться, слегка покачивается. Чуть отстраняется назад и снова прижимается вплотную, замирает. Ладони в такт движениям гладят и гладят поясницу и бока, отвлекая, проходятся по животу. Пальцы снова пробегаются по скульптурным ямочкам на крестце, которые, блять, просто созданы, чтобы заволакивать сознание желанием, показываясь из-под резинки белья, созданы для того, чтобы на них кончать, втирать в них брызги спермы. Рыжему хочется лечь, просто лечь, он не в состоянии держаться на разъезжающихся по слишком гладкой простыне коленях. Чуть прогибается, соскальзывая, прося движений. И они постепенно набирают амплитуду... Чэн крепко держит его за тазовые кости, выходя почти полностью, сжимая его ягодицу до красных отметин. Проскальзывает большим пальцем по чувствительной коже, растянутой вокруг своего члена. Плавно проникает раз за разом, ускоряясь, резко притягивает к себе, добиваясь нечленораздельных возгласов. Чэна, наверное, сам боженька научил так трахаться, - Шань на грани, кажется, уже через минуту, если не был на ней все это время. Но кончить так быстро ему, конечно, не дадут. - Нравится тебе сзади, да? - решил, наверное, добить. Наваливается сверху, и Шань опускается под его весом на живот, еле отцепляя пальцы от деревянной спинки кровати. Но ответить он не может, издавая только разные гласные звуки вперемешку с матом, пока Чэн не может отвести взгляда от его мокрой напряженной спины и своего члена, блестящего от смазки, так туго и восхитительно проникающего в него полностью. Дрожь Рыжего, уже в голос кричащего в подушку, передается ему. Он зарывается пальцами в короткие волосы на затылке, покрывая поцелуями загривок и белые плечи - и позволяет себе кончить, находясь глубоко внутри отзывчивого, такого чувствительного раскаленного тела. *** Хэ отвечает на звонок, вынувший его из небытия, не озаботившись тем, чтобы звучать сколько-нибудь более уважительно и бодро. Поэтому приглушенно сипит: - Слушаю. - Ваши отношения - не мое дело. Было не моим, - без приветствия говорит бархатистый тяжелый голос в трубке. - Ты скверно влияешь на мою дочь. Но ты и сам, скорее всего, заметил. Ей нужна постоянная забота и бесконечное внимание, которые дать ей ты не в состоянии. Думаю, видеться вам больше не нужно. Теперь это бессмысленно и небезопасно для вас обоих. - Я тоже так думаю, - отзывается Чэн. - Надеюсь только, что присмотр за ней будет гораздо более тщательным, чтобы уж точно не смогла навредить никому. Или, может быть - себе?.. Просто по случайности. Знаете, а то балкон - очень притягательное место для личностей с суицидальными наклонностями. - Безусловно, - на том конце игнорируют намеки, отвечают спокойно. - Уже несколько дней она находится со мной. - Несколько дней? - сейчас Чэн понимает, что для полного понимания нужно будет озвучить некоторые факты. - Вряд ли что-то могло произойти в обход вас, если только вы нарочно не закрыли на это глаза... - Верно мыслишь. - Значит, - Хэ в лихорадочных догадках мечется по крошечной кухне. - Вы... не пресекли ее намерений? Она же как дикарь, которому в руки попал бластер. Без совести, но с безграничными возможностями... Чего вы хотите?! Ему дают высказаться и, помедлив, снисходят до ответа: - Всего лишь случайности. Случайности, Хэ. Так же ты всегда говоришь? Не тебе мне указывать на особенность Лань Ян. И не меня тебе подозревать в мелком пакостничестве. Чэн молчит. Ему кажется, что на него обрушился ледяной водопад, сквозь потоки которого он видит, наконец, вещи такими, какими они есть. - Надеюсь больше не пересекаться с тобой ни при каких обстоятельствах. - Взаимно. Привет мышке... - но вызов уже завершен. Когда он возвращается в комнату, Шань все так же тихо спит, удобно устроившись на животе, укрывшись почти с головой. Лежит он не на подушках, а сместившись куда-то вниз, отчего ступни его расслабленно свисают с края постели, трогательно выглядывая из-под одеяла. Чэн неслышно подходит и осторожно касается белой кожи на щиколотке, плавно проводит по изгибу подошвы. Щекотно, наверное, - стопа юрко скрывается в складках. Случайности, да. Он готов беспрестанно благодарить тот вечер, до самого неба заполненный белоснежным запахом яблонь, те причины, что заставили Гуаньшаня мокнуть под дождем и, конечно, свое так вовремя засбоившее сердце. Он думает, что хватит с них попыток сознательно или бессознательно угробить себя, - за руль он сегодня не сядет. Возвращаться они будут на поезде и не будет ничего прекраснее, чем улечься головой на эти спасительные колени - снова. Как и сейчас, когда Шань открывает глаза и сразу настороженно поднимается на локте, глядя на Хэ, который безмолвно рассматривает его. - Чего ты? Все хорошо? - он чешет нос, проводит по своим торчащим во стороны волосам. - Едем домой? Голос его такой теплый, чуть хриплый. Особенный. Чэн кивает - да, все хорошо: - Едем домой. И в ответ ему Шань тоже кивает, скользя по нему цепким ясным взглядом, отмечая что-то для себя. Уголок его губ чуть приподнимается, неуверенно, будто он только пробует улыбку на вкус. Хэ не знает, как скоро он исчерпает лимит доверия у вселенной, надолго ли ему даровано успокоение. Вода все так же разливается в самых неподходящих для этого места. Заливные луга, густой ото льда темный океан все так же перекрывают пути. Но теперь вдали узнаваемый сияющий огнями город в пене цветущих деревьев. И он не окажется вдруг среди зеркальной глади не имея возможности освободиться, он дойдет вдоль опасных берегов. Ведь его там ждут.