Дом

Дилюку двенадцать, и он с горячими воплями носится за новообретенным братом с одним горящим глазом-звездой. Давится от смеха, когда отец подхватывает его за пояс и его, уже не маленького, подбрасывает в небо, так, что можно одной ладонью схватить птицу за перья. Чувствует, как щеки чуть не лопаются от тугой улыбки, когда видит, как отец лохматит синие волосы его нового друга. Запускает в воздух диковинного воздушного змея и учит брата, как правильно держать меч. Брат слушает его с серьезным глазом-звездой и требует взять с собой в Орден. Дилюк соглашается, потому что семья для него — все. Дилюку двенадцать, и он самый молодой рыцарь Ордена. Он умело орудует двуручником, так, что даже у взрослых сводит скулы от белой зависти, не замечает, как брат спотыкается на полосе препятствий, потому что сам уже далеко впереди, сияет, как начищенная золотая награда на груди, когда отец, приложив ладонь к волосам, мягко похлопывает и хвалит такого молодого и сильного воина. Дилюка разрывает от гордости за себя, но еще больше — от того, что им гордится отец. Дилюку двенадцать, и он смеется над братом, погрязшим в учебниках. Брат лишь едко бросается колкостями, зарываясь в книги на качелях во дворе дома, и твердит, что ум важнее силы. Дилюк зовет его неумехой, хвастаясь, что может разрубить чучело пополам, а брат неверяще качает головой, но тут же подскакивает и требует показать. Дилюк бежит в поле, смеясь, в одной руке держа тупой двуручный меч, не замечая, как с немой гордостью на него поглядывает из окон поместья отец. Гордостью за то, что смог воплотить в сыне то, чего не смог сам. Дилюку двенадцать, и он любит свой дом. Дилюку четырнадцать, и у него все же лопаются щеки от тугой улыбки, когда магистр Ордена назначает его капитаном кавалерии. Самым молодым в истории Ордена. И его отец верит, что самым великим. Дилюк не замечает завистливого глаза-звезды из-за плеча, когда хвастается своим достижением. Подставляет голову под грубую руку отца и радуется, что сможет защищать не только свой дом, но и весь город. Дилюку четырнадцать, и он впервые сталкивается с бумажной волокитой. Сидит до полуночи, перебирая отчеты и не понимает, почему жизнь рыцаря так скучна. Радуется, когда напротив садится обладатель глаза-звезды и поочередно исправляет его ошибки. Без капли вины признает свое поражение и силу книг. Улыбается, когда брат все также едко журит, но не скрывает теплой улыбки и дарит обещание никогда не бросать. Не замечает, отвернувшись, как единственный глаз-звезда наполняется сомнением и едва промелькнувшим отголоском вины. Голос у брата не дрожит, и Дилюк ему верит. Дилюку четырнадцать, и он давит тошноту после каждого убийства. Жизнь рыцаря уже не кажется скучной, когда он выезжает в патруль, но он все не может привыкнуть к запаху крови, несмотря на свои изощренные навыки умелого воина и пророчимую славу великого героя. Он смазывает окровавленное лезвие платком и с горьким сожалением отмечает красные полосы на белой ткани. После тяжелой битвы идет домой, замечая, как отец, громко сопящий в кресле, подскакивает от стука входной двери и подбегает к долгожданному сыну. Беспокойно осматривает с головы до пят и видит засохшие бордовые капли на черной коже. С горечью поджимает губы и стягивает перчатки с крепких ладоней сына. Дилюк видит, что кожа его рук чиста. Дилюку четырнадцать, и он наконец-то дома. Дилюку восемнадцать, и он впервые напивается до беспамятства. Чувствует, как жгучее пойло горячей струей скользит по горлу, как слипаются веки и саднит горло, как тяжелеют виски, наливаясь кровью, и как сильнее скребет в груди горькая и совсем не гаснущая обида — на себя, отца, брата, на жизнь. Помнит лишь, как сердце грубеет, как боль, гулким эхом отдающаяся в висках, перерастает в камень, толстой веревкой вязнущий на шее и безысходно тянущий ко дну. Помнит прохладную ладонь брата на своих волосах и успокаивающий голос, то, как его неподъемную от тяжести сожаления тушу взваливают на острые плечи и тащат в темноту. И больше ничего не помнит. Дилюку восемнадцать, и он громко, надрывно и крайне обиженно шлет к чертям весь Орден вместе с их кодексом чести и званием капитана кавалерии. Плюется ядом, когда воины с блестящими нагрудниками требуют сохранить «несчастный случай» в тайне ради своей репутации. Про себя клянется, что перережет глотку каждому, кто посмел посрамить имя его отца. И не запыхается, когда видит расстроенный взгляд синего глаза-звезды и поникшие острые плечи. Обвиняет всех — гребаных рыцарей, что не сумели отследить засаду и посмели скрыть правду, выскочку-брата, что не сумел привести подмогу вовремя, так сильно любимого отца, что ушел так рано, и ненавистного себя, что собственными руками проткнул едва колотящееся сердце. Смотрит на ладони и видит черную кожу, а под ней — кровь. Дилюку восемнадцать, и он, громко хлопая дверью, уходит из поместья, планируя никогда не возвращаться домой. Потому что некуда, потому что дом ушел. Остался там, на промерзлой земле в лесу, в луже крови и извиняющемся взгляде, последней фразе: «Я горжусь тобой, сын». Но Дилюк не гордится. Не отцом. Собой. Дилюку восемнадцать, и он теряет дом. Дилюку двадцать, и он наконец выясняет, кто посмел напасть на конвой в ту роковую ночь. Видит черную острокрылую бабочку на сером знамени и сжигает ее в ярких всполохах пламени, с упоением и негаснущей жаждой мести в глазах наблюдая, как догорает последняя нить. Чувствует крепкую ладонь на плече и, не оборачиваясь, знает, что рядом с такой же ненавистью пылают синие глаза-звезды сквозь прорези черной маски. Уходит, понимая, что это только начало его пути, и что кровь под черной кожей наконец-то исчезнет. Смоется чужой кровью. Дилюку двадцать, и он отказывается брать фляжку с вином, сидя у костра. Его новые братья по оружию шутят и кричат о приближающейся расплате, а Дилюк не чувствует ничего. Кроме ядовитой ненависти, украдкой ползущей по венам. Видит напротив синие глаза-звезды, так сильно напоминающие чей-то из далекого и незнакомого прошлого, и грубо кивает, словно благодаря за тихую поддержку в темную ночь. Видит легкую усмешку и серьезный взгляд. Тот же, что видел когда-то на задворках поместья. Клянется не забывать о том, что дома больше нет. Дилюку двадцать, и он с хрипом вонзает острие двуручника в сожженное тело. Уже не ощущает тянущей тошноты от вида крови и не чувствует удовлетворения от справедливой расплаты. Дилюк не понимает, куда идет. Под ногами — лужи крови, а за спиной — тянущаяся дорожка из незнакомых трупов. И где-то там, в самом начале — отец. Смотрит с небес и корит за неправильный путь. Но Дилюк ничего не чувствует. Он уже не знает, что правильно, а что нет. Дилюку двадцать, и он не знает, где его дом. Дилюку двадцать два, и он с невидящим взглядом не слушает то, что говорит ему его новый друг в маске с глазами-звездами. Он смотрит на свои руки и не видит под черной кожей ничего, кроме крови. Отца, убитых врагов, своей. Не чувствует, как саднит плечо от беспорядочных взмахов двуручником и как жжет ладони от всполохов пламени. Чувствует, как пламя, неизменно горящее в груди, гаснет. Его месть свершилась. Дилюк отчужденно кивает, понимая, что вместо сладкого вкуса восторжествовавшей справедливости на его языке только горечь. Обида за смерть отца никуда не ушла. Открывшаяся правда рыхлым пеплом осела в груди. Дилюку двадцать два, и он впервые не знает, что ему делать дальше. Жмет руку каждому и принимает неуместные поздравления и ожидания на скорую встречу, не понимает, как товарищи могут радоваться чужой смерти и лишь коротко поджимает губы, когда снова чувствует твердую ладонь на плече и безмолвный взгляд, пронзающий спину. Дилюк покидает обретенное пристанище, так и не ставшее домом, чтобы найти новый. Дилюку двадцать два, и он, чувствуя мрачную тяжесть двуручного меча на плече, ступает на позабытую мощенную выцветшими булыжниками тропу. Видит бордовую черепицу и не удивляется, что крыша не прохудилась. Грузно отодвигает благоухающую ветку с набухшим виноградом от колючей щеки и видит вытянутую фигуру, покоящуюся на качелях у входа, с зажатой меж смуглыми пальцами книгой. Хочет усмехнуться иронии судьбы, но в душе лишь тянущая решимость и ни капли счастья. Дилюку двадцать два, и он возвращается на пепелище того, что раньше было его домом. Дилюку двадцать три, и он недовольно сверлит взглядом бродяжку-барда, что из раза в раз опустошает запасы вина в его таверне. Устало протирает лаковую стойку промасленной тряпкой и вяло усмехается на обещания горе-пьяницы вернуть все долги. Не верит, но наливает по новой. Лениво обводит начищенную до блеска обстановку и подмечает пару человек в капюшонах. Чувствует, как погаснувшая жажда возмездия возрождается по новой, но тут же остужается, утонув в холодных синих глазах-звездах, тянущихся сквозь прорези маски, и кивке-обещании. Дилюк смотрит, не верит, но соглашается. Сегодня не он — Полуночный герой. Дилюку двадцать три, и он впервые за четыре года давит улыбку, когда видит нового магистра Ордена. Хочет ненавидеть давнюю подругу за неправильный выбор, но вспоминает, что уже давно позабыл, что правильно, а что нет. Лишь давится сухими поздравлениями и не оборачивается на разочарованный, но понимающий небесно-голубой взгляд. Не видит, как подруга хочет подойти и утешить, но не корит ее за попытки спасти город от падения в пропасть. Или то, что от него осталось. Дилюку двадцать три, и он, приходя на винокурню, видит нелепого вида мозаичную вазу, совершенно не вписывающуюся в строгий интерьер. Проходит мимо, стараясь не задеть хрупкую конструкцию, и кивает заместителю на входе, смотрящему на хозяина с легким расслабленным прищуром. Поднимается в свой кабинет и чертыхается, видя позабытый синий глаз-звезду, но один и без маски. Понимает, что прошлое, то давнее, давно позабытое и погребенное под горстями обгоревших балок, вяло поднимается наружу. Смотрит в камин и мечтает ощутить давно позабытое тепло, то самое, что было в детстве. Стягивает черную кожу с рук и лениво сбрасывает на пол. Не отвечает на едкую ухмылку нового капитана кавалерии и отворачивается, краем глаза глядя на бледные мозолистые ладони. Смотрит и неверяще моргает. Понимает, что крови нет. Дилюку двадцать три, и он, кажется, снова дома.