это могли бы быть мы

Юнги в Хосока влюблён давно и бесповоротно. Как во всех романтических комедиях с безответной любовью лучших друзей. В Хосоке вообще сложно найти черту, в которую нельзя было бы не влюбиться: широкая улыбка, которая озаряет каждое утро Юнги перед университетом, приятный смех, невероятно красивые глаза, что загадочно смотрят в ожидании, когда он выдаёт очередную из своих шуток. И Юнги смеётся, старается, выжимает из себя всё до последней капли, иногда даже сгибается пополам, стараясь удержаться за ближайшую поверхность, чтобы не упасть, потому что нет ничего лучше, чем когда ты поднимаешь мутный от долгого смеха взгляд и натыкаешься на чужой - довольный и не менее радостный, оттого что его шутку оценили. У Хосока действительно нет черты, в которую нельзя было бы не влюбиться, вот Юнги и попал по самое не хочу, и даже самые дурацкие шутки, которые ежедневно выдавал друг, не мешали ему хлопать влюбленными глазами, заглядываясь на жилистые руки и тонкие длинные пальцы Чона. Потому что чувство юмора — это ерунда, так, маленькое приложение к мужчине, как считал Юнги. Всё остальное же в его лучшем друге было просто идеально. Да и какая разница, насколько несмешно шутит твой друг, если тебя это никак не задевает? Юнги мужественно готов был нести эту маленькую жертву во имя тёплого и светлого чувства, что уже три года, с тех пор как они когда-то столкнулись в дверях одной аудитории, не покидает его. Пока однажды ему стало действительно не смешно. Стоит сказать, что Хосок был один из тех извращенных типов людей, что шлют вам картинки по утрам и вечерам в мессенджерах. Да-да, те самые, с котиками, цветочками, машинами и огромными блестящими надписями в духе: «Доброго дня» или «Сладких снов», и Юнги поначалу любезно читал, пытаясь что-то отвечать, потому что, ну, как не ответить на подобный знак внимания, когда тебе пишет «тот самый», вот только в один из дней, когда они оба перепутали расписание и пришли на целую пару раньше, Юнги, сидя рядом с другом в холле, неожиданно выяснил, что подобные картинки Хосок отправляет не только ему, но и ещё двум десяткам людей из списка контактов, включавшем в себя всех бабушек, дедушек и даже Ким Намджуна с юридического, который и вовсе непонятно как в этом списке оказался. И когда спустя пару секунд собственный телефон издал тихую вибрацию, сообщая о полученном сообщении, Юнги увидел, что Чон даже глазом не повел, чтобы посмотреть, открыл Мин его сообщение или нет. И с тех пор Юнги перестал. Какой-то маленький червячок, поселившийся в голове, каждый день разъедал тот самый проводочек, отвечающий за банальную комбинацию «взять телефон - открыть сообщение - улыбнуться глупой привычке друга - ответить». Улыбаться Юнги больше не хотелось абсолютно. То чувство исключительности, что подпитывало его долгие месяцы, иссякло, оставляя за собой лёгкий шлейф равнодушия к мессенджерам в принципе. Поговорить можно было в жизни, на крайний случай, он, Юнги, всегда был рад звонкам, чтобы обсудить что-то или распланировать. Юнги не стал хуже как человек, не снизил степень своего «долго и безответно» — всего лишь решил для себя, что не хочет быть «одним из» и не позволит так унижать собственное эго. Вот только однажды Хосок заметил. И было бы очень легко сказать, что тот разозлился. Нет, вовсе нет. Ощущая себя оскорбленным мастером в собственном искусстве, Хосок игнорировал Юнги целых пять дней, которые старшему показались пятью вечностями, если не пятью вечностями в квадрате. Потому что сердце сжималось всякий раз, когда друг не заходил за ним с утра (из-за чего желание вставать по утрам быстро сошло на нет), не садился вместе с ним на парах (из-за чего желание ходить в университет так же быстро испарилось), предпочитая ему какого-то нахального Ким Джихё, который только и мог, что болтать о всяких безделушках; когда не бежал с ним в столовую в перерывах между пар, чтобы отхватить свежую выпечку (из-за чего желание есть, впрочем, вы поняли). В конце концов, когда Хосок перестал заваливать Юнги своими шутками, опаляя при этом кожу тёплым дыханием, Юнги и самому дышать не очень хотелось — ему отчаянно не хватало воздуха, не хватало Хосока. Словно всё смешалось в один большой сгусток, воздухосок, и тот встал поперёк горла, заставляя кадык двигаться вверх и вниз в невозможности справиться с этой преградой, мешающей спокойно вздохнуть. И сердце начинало биться медленнее и тяжелее, словно раскачиваясь внутри тяжёлым маятником, бьющим по грудине, дабы заставить ощутить ту самую щемящую и гулкую боль, что толкает на глупые и необдуманные поступки. Вроде тех, когда ты третий час рыщешь по интернету в поисках всех самых разнообразных картинок с котиками, цветами, машинами и яркими надписями, чтобы в качестве извинений ответить на каждое сообщение твоего лучшего друга, количество которых перевалило за сотню. Впрочем, Юнги понял, что крупно облажался уже на шестьдесят седьмом. Впрочем, Хосок простил его ещё на тридцать четвёртом. Всё быстро вернулось на круги своя: Хосок снова забирал Юнги по утрам, сидел с ним на парах, сражался в гонках по пути в столовую, шутил, не прекращая, и мило улыбался, заставляя Юнги растекаться в маленькую лужицу. Юнги же начал читать все сообщения друга, не пропуская ни единой картинки, даже снова начал что-то отвечать, пытаясь быть максимально аккуратным, дабы не расстраивать друга, но вскоре истратил свой запас фантазии и решил, что просто просматривать их будет достаточно. И Хосок не обижался — понимал, что Юнги ещё просто не осознал всю прелесть подобного общения. Ну и пусть. Главное, что читает — остальное не так важно. И Юнги был рад, рад всей душой, что их общение не стало хуже из-за каких-то там картинок, радость пересыла которых ему действительно было, видимо, не познать. Вот только однажды Хосок отправил «её». Юнги, в общем-то, никогда не любил котиков, хоть его самого часто сравнивали с представителями семейства кошачьих, но после этого дня перестал вовсе, потому что, открыв с утра сообщения, он не наткнулся на привычные пожелания — вместо них на экране красовалась короткая гифка с двумя белыми котами, лежащими в обнимку, один из которых утыкался розовым носиком в шёрстку другого, и Юнги сначала даже умилился, разглядывая череду кадров, и даже представил на секунду себя с Хосоком на их месте, пока не заметил короткую надпись, отправленную отдельным сообщением (неужели ему одному?), которая вмиг заставила губы плотно сжаться, а глаза, заполнившиеся предательской влагой, отвернуться от экрана, чтобы и вовсе потом отшвырнуть тот на другой угол кровати. Хосок: Это могли бы быть мы, но ты не отвечаешь на мои сообщения. Это могли бы быть мы Юнги восхищался Хосоком. Не было в том черты, которая не могла бы не заставить в него влюбиться, и даже ужасное чувство юмора не мешало восторженно глазеть на объект своего воздыхания, вот только сейчас... Сейчас Юнги, кажется, впервые за всё время их знакомства смеялся искренне, по-настоящему. И плевать, что весь этот смех состоял из маленьких истеричных ноток, что, смешиваясь, создавали беспокойные и жуткие звуки. И плевать, что зубы терлись друг об друга, не выпуская наружу громкий задушевный вой, плевать, что пальцы вцепились в простыни, а в голове крутилось глупое: «Почему, блять, это происходит именно со мной», — Юнги смеялся. Над хосоковой глупой шуткой, над судьбой, которая решила, в свою очередь посмеяться над ним, — Юнги смеялся. Над каждым «это могли бы быть мы», отправляемых Чоном в течение последующих двух месяцев, Юнги смеялся, плакал и цеплялся пальцами за ноги, сидя в душе, чтобы не было так больно смешно. Это входит в дурацкую привычку. Хосок отправляет всё новые и новые подборки, а после напоминает о них Юнги с явными смешинками в глазах. Шутки же. Смешные. Роуз и Джек из Титаника, обнимающиеся на фоне океана и «Это могли бы быть мы, но ты не нарисуешь меня, как тех французских девушек». Двое взрослых долматинцев из диснеевского мультика и «Это могли бы быть мы, но у нас никогда не будет сотни пятнистых детишек, за которыми будет охотиться сумасшедшая женщина». Рапунцель и Юджин, запускающие фонарики посреди озера, и «Это могли бы быть мы, но солнца яркий луч путь не нашёл во мгле, и ты, хоть я просил, не вернул то, что так желанно мне». Тимон и Пумба уже из другого диснеевского мультика (когда Хосок вообще успел их столько пересмотреть?) и «Это могли бы быть мы, но твоя жизнь не представляет собой беззаботное существование». Льюис и Уилбур Робинсон из «В гости к Робинсонам», ремонтирующие машину времени, и уже привычное: «Это могли бы быть мы, но ты не смотришь только вперёд». И тогда Юнги впервые решается ответить. Юнги: Они же отец и сын, разве это не странно? Хосок: Ты прав, но тогда придумай лучше. И Юнги включается в игру, тратя на поиски всё свободное время. Вот оно — единственный шанс стать уникальным адресатом в контактах друга. Единственный шанс занять больше места в чужой голове, вытесняя всяких бабушек, дедушек, Ким Намджунов с юридического и даже глупые картинки по утрам (удивительно, но Хосок перестал их отправлять). Юнги не был азартным человеком, с самого детства как-то упустил момент, когда было необходимо взрастить в себе эту черту, но Хосок явно ухватил, зацепился за подобный момент в своей жизни, и вот уже он заряжает Юнги своим азартом через экран. И тот смотрит, ищет самые популярные фильмы с разными парочками, плачет втайне ото всех над парой сопливых мелодрам, представляя себя на чужом месте, и тщательно отбирает самых подходящих кандидатов для достойных ответов. Юнги отправляет Ричарда Гира и Джулию Робертс, Кларка Гейла и Вивьен Ли, вычитывает историю Бонни и Клайда, чтобы через полчаса отправить их фотографию, приписывая что-то в духе: «Это могли бы быть мы, но мы не живём во времена Великой депрессии». Хотя иногда Юнги кажется, что он — однозначно да. Живёт. Потому что с каждым новым сообщением, неважно уже, своим или принадлежащим Хосоку, он чувствует, как что-то необъяснимое шепчет ему на ухо скрипучим глухим голосом, что он идиот, самый настоящий дурак, тупица, бестолочь и что в этой игре невозможно победить, не проиграв. «Чем дольше ты играешь - тем больше пропасть между вами». «То есть ты вместо того, чтобы сблизиться с ним, находишь сотню новых причин, почему вы не можете быть вместе? Думаешь, это как-то тебе поможет?» И вновь бесчисленные дурак, дурак, дурак. И когда этот шёпот переходит в крик, пугающий и заставляющий моргать безрассудно, оглядываясь по сторонам в поисках источника звука — Юнги напивается. Напивается, запираясь в комнате ото всех, чтобы заглушить все эти надоевшие «Это могли бы быть мы», потому что да, черт возьми, могли бы. Потому что это то, чего он по-настоящему хотел всё это время; то, к чему стремился, каждый раз делая вид, что смеётся над шутками Хосока, каждый раз помогая ему на парах, ухаживая во время очередных сезонных простуд. Телефон пикает, выдавая очередное уведомление, и Юнги, вновь смеясь, тянется сначала к бутылке, выпивая половину залпом, а потом и к мобильнику, чтобы увидеть ничем особо не отличающееся от остальных сообщение. На этот раз Шерлок Холмс и Ватсон из той версии, где Шерлока играет Роберт Дауни Младший, и привычное: «Это могли бы быть мы, но ты не умеешь отличать по виду сорок сортов табака». «Действительно, не умею», — думает Юнги, но пишет лишь: Юнги: Мне версия от BBC больше нравится. А потом думает чуть лучше, запуская руку в волосы и печает судорожно, пытаясь совладать с собственным роем эмоций в голове, что заглушают все посторонние звуки. Юнги: Хотя лучше послушай, Хо. Это действительно могли бы быть мы, если бы ты хоть раз спросил меня о моих чувствах, если бы ты не искал глупые отмазки и, может, не присылал мне все эти дурацкие картинки и сообщения, что разрывают моё сердце пополам каждый раз, ведь я, оказывается, родился не в то время и не в том месте, чтобы быть рядом с тобой... То есть, это больно, черт возьми, слышать такое, ведь ты мне нравишься, и это не просто нравишься, Хосок. Это когда спишь, и во снах все эти твои ублюдские картинки, и на них действительно наши лица, и ты присылаешь их мне не с теми невозможно душащими «это могли бы быть мы», а с простыми и, блять, сопливыми «хочу, чтобы это были мы» или даже просто «мы», и я бы улыбался, как дурак, а не плакал в подушку, потому что мой чертов друг, в которого я влюблён до безумия, видите ли, решил взять себе в привычку почти каждый день напоминать, что мы никогда не сможем быть вместе по той или иной надуманной шуточной причине, а я не ввязался во всё это дерьмо, надеясь на что-то большее. И, к счастью, Юнги либо слишком пьян, либо силы уже давно покинули его, но телефон не долетает до противоположной стены, приземляясь на мягкий плед соседской кровати, что уже давно пустует. Отскакивает, а потом окончательно ложится экраном вверх, где спустя невозможно долгие восемь минут вспыхивает, освещая мрачную темноту комнаты, новое уведомление, которое Юнги не решается открыть ближайшие восемь дней. Символично, не правда ли? А потом, на девятый день его заточительного пребывания в собственной комнате в компании нескольких бутылок соджу, прерываемого на короткие выползки в магазин и туалет, к нему приходит Хосок, отчего-то будто бы потускневший и не менее заплаканный и покрасневший, чем сам Юнги. Он медленно и нерешительно заходит в комнату, садясь на всё ещё пустующую соседскую кровать, натыкается на успевший разрядиться телефон, находит вблизи шнур с розеткой и ставит устройство на зарядку, выжидая, пока тот оживёт, чтобы после повернуться, глядя на Юнги и застыть от чужого взгляда. Точнее, от его отсутствия. Юнги не смотрит, как всегда, не улыбается при виде его, не стремится поделиться последними новостями и не спрашивает, как у него, Хосока, дела. Лишь перебирает тонкие пальцы, опустив в голову и, кажется, тихо всхлипывает, будучи не в силах совладать с собственными чувствами. Хосок всё ещё ему нравится, в нём всё ещё нет той черты, в которую Юнги не мог бы не влюбиться, и даже чувство юмора, обычно ужасное и нелепое, сейчас кажется чем-то хорошим по сравнению с тем, как Юнги сам подшутил над собой, спонтанно решив вот так признаться лучшему другу и разрушить всё то, что так бережно выстраивал годами. Хосок выдергивает шнур из телефона, беря устройство с собой и подсаживаясь к Юнги на кровать, чуть сбоку от него, но всё равно близко. Близко настолько, чтобы иметь возможность уткнуть плачущее лицо в собственную шею, чтобы обвить руками тонкую талию и подрагиающую от плача спину, чтобы самому уткнуться в чужую макушку и просидеть так, кажется, бесконечность, шепча, какие они оба идиоты. Чтобы потом, включив чужой телефон, набрать знакомый пароль (у друзей же нет секретов, кроме собственных чувств, верно?), и открыть тот самый мессенджер, в котором красуется одно непрочитанное сообщение, после которого идут ещё несколько десятков других, но чуть менее важных — по крайней мере, Хосок ещё успеет сказать слова, содержащиеся в них, много-много раз. Он показывает лишь на одно, самое первое, и Юнги смотрит то на буквы, что расплываются перед глазами, то на Хосока, что аккуратно гладит его по спине одной рукой, и не может сдержать рвущейся наружу улыбки, не верит своим глазам. Потому что на экране снова те самые белые котики, жмущиеся друг к другу и утыкающиеся в шею, и чуть более длинное чем обычно: «Это могли бы быть мы, если бы один глупый и до безумия влюбленный в своего лучшего друга Чон Хосок сумел бы вовремя признаться ему в своих чувствах, а не устраивать дурацкие игры. Прости». И от этого «прости» у Юнги снова слёзы на глазах, но уже не такие солёные, как раньше, а счастливые, радостные. Потому что не найдётся больше ни одной причины, чтобы они не могли быть вместе. Потому что (Юнги ещё не знает об этом), Хосок действительно вскоре станет скидывать ему подобные картинки, но с уже заветным «Мы», потому что сердце впервые бьётся быстрее не только от чужого присутствия рядом, но и от вкуса чужих губ на его собственных, что затягивают в долгий, мучительно нежный поцелуй, наполненный множеством этих «прости» и всех невысказанных за долгие годы «люблю». Потому что их отношения (об этом Юнги тоже пока не знает) станут лучшим воспоминанием об его университетских годах, потому что однажды Хосок поведёт его встречать рассвет на берегу озера и попросит сделать совместное фото на память, где они обнимаются, ловя первые лучи солнца в поцелуе, а потом выложит в инстаграм без единой подписи, ведь вот они — здесь и сейчас, и уже ничто не мешает им быть вместе, глупые шутки остались в прошлом. А в нескольких сотнях километров оттуда Тэхён, засмотревшись на милую пару в инстаграме, попавшуюся ему в рекомендациях, что невероятно красиво смотрятся на фоне утреннего солнца, скинет это фото своему другу, что учится на курс младше, подписав: Тэхён: Это могли бы быть мы, но ты не позовёшь меня целоваться под первыми солнечными лучами. А Чонгук не глупый, Чонгук знает, чего хочет, умеет намёки понимать, в отличие от некоторых, и не собирается терять время попусту. Чонгук не втягивается в игру, не ищет ответных фотографий. Лишь пишет спустя минуту: «Ставь будильник. Заеду в без десяти рассвет», и улыбается предстоящей встрече.