О, эта невиннейшая детская игра, зовущаяся войной!
Это идет с самого детства: Цуна выкидывает во двор мерзкой соседки любимую машинку Нацу, он же в отместку отрывает головы ее дорогим — привезенным отцом из далекой-далекой Италии — куклам и смеется, когда она начинает реветь во всю глотку. Это идет с самого детства: Цуне нужен плюшевый мишка брата, а Нацу — ее любимая коллекция манги. Это идет с самого детства: каждому необходимо то, чем обладает другой. Это идет с самого детства, и никто уже не помнит было ли хоть когда-то иначе. Почему-то они не могут жить мирно. Стоит только чуть-чуть отвлечься, отпустить контроль, и вот — в соседней кружке чай разбавлен солью, простыни измазаны грязью, в ботинках обнаруживаются камни, а в портфеле — браслет, которым совсем недавно хвасталась девочка с параллельного класса. И за всем этим стоит другой человек, слишком похожий, слишком ненавистный; смеется и смотрит. На это нельзя не ответить. И поэтому они распускают слухи один другого кровавее, и этому абсурду из-за чего-то верят, шепчутся по вечерам в теплых домиках и за чужой спиной; они скидывают друг на друга свои грешки, пытаясь выставить себя в более выгодном свете перед матерью или прохожими; они притворяются, играют, пытаются выгрызть лучшую роль, совсем не обращая внимания на то, что на самом-то деле она им не нужна. Они портят друг другу вещи: рвут на мелкие клочки домашнюю работу, разрезают острыми ножницами школьную форму, сжигают стоящие неровной стопкой комиксы и любимые старые футболки, заливают рюкзак клеем, чтобы потом острым взглядом наблюдать за чужой злостью. (Они портят друг другу вещи — и еще немного жизнь) Приезд Реборна разжигает их маленькую вражду до немыслимых размеров и приносит новую игрушку, чья притягательность ограничивается желанием утереть нос другому: вот, посмотри, дорогуша, у меня в руках твоя драгоценность, и я собираюсь разломать ее на куски. Игрушка носит имя Вонгола.***
Реборн, удобно усевшись в кресло и взяв приготовленный Наной кофе, смотрит на них темным-темным взглядом и произносит властным, нетерпящим возражения тоном: Наследником объявили Нацуеши. Реборн только-только приехал, еще не успел даже расположиться в комнате (гостевой или Нацу, кто знает), но уже ведет себя так, словно это место — мягкое кресло, небольшой домик, городок Намимори — ему принадлежит. Цуна дергается, как от удара, оглядывает его, брата, маленькую кухню, и резким движением поднимает голову; только в ее глазах горит огонь. «Я еще поборюсь». Нацуеши отвечает ей насмешливым взглядом и со всей дури наступает на ногу, проходя мимо нее со своим новым репетитором. (Она отказывается смотреть ему вслед)***
Утром, пока мама спит, Цуна ставит Нацу подножку и смотрит как он спотыкается, рвет новую рубашку и разбивает колени в кровь, а потом издевательски смеется и закрывает перед ним дверь; в школе Нацу сталкивает с лестницы и мастерски растворяется в толпе, не желая позже слушать нотации. На большой перемене они сидят вместе и почти не разговаривают, а одноклассники их избегают, боясь попасть в самое пекло. Реборн смотрит на это со стороны, как внимательный зритель — поучительную историю. Что-то вроде «Не рождайте детей, если не умеете их воспитывать».***
Это было у них двоих: нежелание признавать, что они не могут забрать (или уничтожить, если не получиться забрать) то, что им понравилось, у другого. Или не понравилось. Разницы не было; им нужно было показать собственное превосходство. Нужно было увидеть в чужих — теплого карего цвета, совсем одинаковых, словно зеркальное отражение — глазах отчаяние. Слезы. На крайний случай подходила и горячая, почти обжигающая, ненависть, и холодная ярость. Пусть она не была самой умной, или сильной, или красивой, она была до жути упертой, старательной и умеющей нравиться людям; она умела быть в нужном месте в нужное время, а еще всегда знала, что сказать. Поэтому неудивительно, что Гокудера обзавелся не спасителем, а одной невысокой спасительницей. (Она потом смотрела на брата с усмешкой, ехидной и мелочно-радостной; Нацу лишь хмыкнул, что сестра собирает какую-то команду неудачников под стать себе) Нацуеши все равно умудряется быть первым, даже с подножками, камнями в обуви и солью в чае: талантливый, в первой десятке учеников, со своим фан-клубом. Нацуеши все равно собирает Хранителей быстрее, чем она, хотя бы по той причине, что они предназначены Наследнику Вонголы. Нацуеши проходит мимо ее комнаты и подмигивает, словно у них есть огромный секрет. Никакого секрета нет — есть Нацу, есть Цуна, есть невысказанное «попробуй отбери». Цуна проглатывает обиду, словно желчь, и радостно улыбается ему каждый раз, когда умудряется напакостить, испортить его приторно-идеальную жизнь: когда забирает его Хранителя себе, когда уговаривает Киоко не идти с ним на свидание, когда смывает в унитаз письмо от отца (подписанного для «любимого сыночка»; и ни слова о ней; она его сначала смяла, потом прочла и снова смяла, и лишь после смыла). Цуна не готова проигрывать. Цуна даже не представляет, что жизнь ее брата далека до идеала.***
Емицу говорит ему: дети друг друга любят, просто иногда враждуют, но в их возрасте это нормально. И: они пока подростки, не знают куда деть свою энергию и поэтому выплескивают ее в виде агрессии и раздражения. И: скоро они поймут, что это было глупо, и будут вспоминать со смехом о шалостях. Реборн сбрасывает, недослушав. Емицу говорит так, словно пытается обмануть самого себя.***
Возможно, в другой, далекой-далекой вселенной, этой игры (вражды, ненависти, любви, в о й н ы) не существует. Об этой вселенной не знает Бьякуран; в эту вселенную нельзя переместиться на пять минут с помощью Базуки Десятилетия; эта вселенная запуталась, потерялась, смешалась среди мириад звезд и черных дыр; растворилась, разбилась, исчезла из-за человеческих глупостей и самомнения, или из-за попавшего астероида, или из-за чего-то еще. Нацуеши думает об этом, пока делает итальянский под слова Реборна о том, что его сестра справляется лучше. Рядом с ним сидит Такеши и тоже слушает импровизированную лекцию; где-то там ходит Хибари и устанавливает дисциплину, ведь из-за банды Кокуё многие травоядные распоясались. Под мигающей раз в десять минут лампой (как-то пришлось отбивать гранату Ламбо учебником истории, ну ее и задело; никак починить не может) слова разбегаются по чистому листу, словно червяки. Ламбо спит в комнате у Цуны, которая не смотря на свою нелюбовь к детям (и людям вообще) читает ему на ночь сказки. Гокудера объясняет ей какие-то темы по математики, а на столе, по среди кучи тетрадей, разноцветных ручек и рисунков, стоят кружки с апельсиновым соком и тарелка пирожных. Цуна сидит за соседней стенкой (и он может представить себе выражение ее лица, самую мелкую морщинку, спрятанные от чужих глаз шрамы и незаметные веснушки на носу; и он может представить себе ее смерть — много и все разные, но всегда от его руки) и… Нацуеши знает, что в другой вселенной этой игры нет. Потому что там они никогда не рождались.***
Они перетягивают Семью как одеяло холодной ночью. Люди, ресурсы, места — все это еще одна причина довести до отчаяния другого; они готовы использовать любые методы, лишь бы победить в игре, которую сами же придумали. Правила сочиняются на ходу, меняются, коверкаются и переиначиваются. Мухлеж — обязанность, без которой нет способа продвинуться дальше. Цунаеши улыбается ему утром и травит к обеду; Нацуеши игнорирует ее весь день, чтобы к вечеру испортить ее репутацию в школе. Савада Нана смотрит на них отчаянными глазами и что-то говорит тихим голосом, и на ужине они ведут себя примерно. Реборн готов ей аплодировать. На следующий день все повторяется; круг жизни, сансара, вечная тема и мышьяк в бенто, пока мама отвлеклась на шум, на других (нормальных) детей, на возможность почувствовать себя в большой семье, как когда-то мечталось. Усмешка на чужой насмешливый взгляд, привязанные к ножкам стула шнурки кроссовок, подстава перед учителем и самая что ни на есть настоящая ненависть в каждом слове. Ни один враг, думает Реборн, никогда бы не довел Вонголу до такого состояния, и он, конечно же, прав.***
Нацуеши спустился бы за сестрой в ад, чтобы сделать все хуже. Цунаеши поднялась бы за братом в рай, чтобы все испортить. (Ни один из них в этом никогда не признается. Ни одному из них это не надо — они хорошо это знают, выучили, как самый важный и болезненный урок, выжгли на подкорке сознания, ожогами на ладонях; чувствует ли как ползут по нежной коже мурашки, слышит ли тихий голосок прославленной интуиции. Всегда вместе и всегда так далеко)***
Вонгола горит и пылает не хуже их ярости, ненависти, давящей и снова дающей оправдание для удара; ни Цуна, ни Нацу не умеют делиться, не научили, не объяснили, пропустили мимо, мол, это каждый знает. Брат и сестра Савада не каждый — в детстве они ломали чужие игрушки, в юности они подставляли друг друга перед важными людьми и толкали с лестниц, пока никто не видел. Сейчас они действуют куда масштабнее, кровавее, злее; сейчас игра подходит к концу и ни один из них не желает проигрывать. Все или ничего, пан или пропал, трон или гильотина. (Когда-то, давным-давно, настолько давно, что этого не помнит даже Нана, бедная женщина с самыми печальными глазами на свете, они были совсем другими: всегда вместе, всегда рядом — и в ад, и в рай, потому что без другого мир не ощущается цельным. Когда-то, давным-давно, настолько давно, что никто не помнит этого, они держались за руки и обещали никогда не покидать друг друга) Из-за их отчаянной, безумной, пронесенной с самого детства, с самого рождения, игры рушатся города и чужие судьбы, умирают десятками, сотнями, тысячами люди и утопает в крови мир; Савада Нацуеши не стесняется подсылать наемных убийц собственной сестре, а потом улыбаться ей на дне рождении матери. Савада Цунаеши травит его чай прямо на приеме и отправляет с курьерами головы киллеров. Игра именуется родственной любовью и — немного войной. Вонгола слишком маленькая, чтобы уместить их двоих. Так не доставайся же ты никому.***
(