Отпустить

Он наклоняется со сцены за очередным букетом, и в глазах на пару секунд темнеет. Немного растерянно улыбается, часто моргая, благодарит искренне, но слышит свой тонущий в чужих словах голос глухо и отстранённо. Принимает не собирающиеся заканчиваться подарки и чувствует усталость и пустоту внутри. Сегодняшняя программа каменным грузом лежит на плечах, придавливая к земле, поглощая радость от долгожданного концерта, тормозя осознание того, чтó он сделал. Неделя почти бессонных ночей изнуряющей подготовки к двум выступлениям стучит в висках надоедливой болью, словно старая деревянная игрушка-колотушка. Знакомые и незнакомые лица мелькают перед глазами, цветы сливаются в одно яркое пятно, голоса звучат так одинаково, что хочется заткнуть уши, а слов и вовсе почти не разобрать. С трудом удерживая «клумбу» в руках, осторожно поднимается, едва заметно покачнувшись. Плохо слушающимся языком, запинаясь, обещает Армии скоро выйти на служебку и торопливо уходит в спасительную гримёрку. Не проходит и часа, как он уже стоит на улице в окружении фан-клуба. Ледяная вода и стакан крепкого кофе, который он и сейчас держит в руке, ощущая его приятное тепло, помогли немного прийти в себя, а лёгкие разговоры приглушают отголоски разрывающего на части концерта. Привычно прислонившись к капоту своей машины, он медленно возвращается к жизни, снова чувствуя себя в своей тарелке, среди своих людей, своей второй семьи (в существовании первой всё ещё сомневается). Он уже забывает о времени и пространстве под весенним звёздным небом, как вдруг вдалеке сквозь плотное кольцо лиц выхватывает одно, очень важное. На несколько мгновений весь мир перестаёт существовать, всё словно размывается, как на некачественной фотографии, а чётким остаётся лишь её фигура. Она незаметно стоит в десятке метров от него, потерянная и напуганная, будто ребёнок, который не может отыскать в толпе родные мамины черты. Она обнимает себя руками, словно спасаясь от холода, хотя ночь сегодня удивительно тепла для начала апреля. Её лицо обращено в его сторону, но голова опущена. Озорной ветер, слабо дунувший в лицо, коснувшись волос, приносит в себе столько тоски, одиночества и невысказанных страхов, что ему хочется кинуться к ней, растолкав локтями чуть поредевший круг. Удерживает себя, легонько прикусывая губу. С трудом отводит взгляд, мысленно просит ветер передать ей вместе с солью северных морей, что он скоро освободится. Растерянная извиняющаяся улыбка появляется на губах, когда он понимает, что пропустил мимо ушей уже не один вопрос. Отвечает немного невпопад, ведь все мысли занимает завтрашний день. И сердобольный ветер играет в ветвях еле слышным «нужен». Он плетёт какую-то полуправдивую чушь про неготовые аранжировки, пробки и невыученные тексты. Извиняется, что сегодня не получится проболтать до рассвета. Улыбается слегка подрагивающими уголками губ в ответ на погрустневшие лица. Каждое прощальное объятие приближает его к фигурке, ещё ниже, кажется, склонившей голову и будто слившейся с мрачной стеной угрюмого здания. При взгляде на неё отчаянно щемит слева, и хочется прижать к себе крепко-крепко и никогда больше не отпускать, спрятать от всех бед, трудностей и страхов, укрыть от пронизывающих кошмаров, он ведь знает, что они ей снятся иногда, только виду не подавал ни разу, умудряясь, не разбудив, хоть чуть-чуть успокоить. Он резко вздрагивает, слыша недоумевающий шёпот своего имени сначала где-то вдалеке, а потом рядом с собой, чувствуя чужое дыхание. Смущённо, слишком быстро подаётся назад, осознав, что уже секунд пятнадцать обнимает незнакомую девушку с глупым мечтательным лицом. Проклинает себя, вслух оправдываясь усталостью, в чём есть доля истины. Пытается отвлечься, цинично считая оставшихся до долгожданной свободы людей, но каждый раз сбивается, случайно натыкаясь взглядом на неё. Он хлопает дверцей машины, чтобы наспех сваленные пакеты и цветы не посыпались на него, и краем глаза замечает, как её передёргивает от резкого звука. Она оборачивается на его шаги, и в блеске её глаз вместо луны и фонарей лишь отчаянная мольба о помощи. — Твой концерт был великолепен! — она улыбается, но затравленный взгляд никуда не исчез. — Ну, никто ничего не понял, но все рыдали — значит, всё прошло как надо. — усмехается он. — А ты… — тянет, чтобы не молчать. Видит, что она хочет сказать что-то, но никак не может собраться с мыслями. — Т-ты… ждала меня? Он готовится услышать что-то вроде «Нет, просто так стою здесь два часа» с её излюбленной саркастичной интонацией. Но она лишь кивает и прерывисто вздыхает. — Почему тогда не вытащила? — указывает в сторону машины, где пять минут назад ещё толпились люди. — Тебе же это в кайф, — она пожимает плечами. Она могла бы быть права почти в любой день, кроме сегодняшнего, когда время на служебке тянулось так медленно, словно огромный кот мстил человечеству за всё и тащил его назад. — И что? Пойдём в машину или ещё постоим? — беззлобно спрашивает он, прерывая повисшее молчание. — Ярик, я… — бросает на него короткий взгляд карих глаз, будто ищет поддержки в его светлых, как белая питерская ночь. — Давай всё отменим, пока не поздно! У меня ничего не получится, я точно знаю! Я же не смогу как ты, правда, не смогу, совсем! А ты мой продюсер — это ещё и тебя коснётся и твоей команды!.. Я лучше уеду в Ереван, всегда мечтала, я уже посмотрела билеты, и если потороплюсь, ещё можно успеть на ночной рейс или в крайнем случае на поезд и… — она рвано хватает воздух. Хочет сказать что-то ещё, но замолкает, заглядывает в глаза. Он улыбается мягко, грустно немного, сочувствующе, как только он умеет. Мир плывёт и щиплется из-за предательских слёз, готовых сорваться с ресниц. — Саш, ну какой Ереван? — он к себе её осторожно притягивает. Она доверчиво утыкается в толстовку, и он чувствует, как она дрожит. — Столица Армении… — сдавленно бормочет в тёплую ткань, крепче сжимая её. — Армэнии? — переспрашивает, изображая южный акцент. — Ну Ярик! — она слабо бьёт его кулаком в плечо, но в голосе проскальзывает улыбка. — Я серьёзно… — едва слышно всхлипывает. — Ты же так этого ждала! — полушёпотом, касаясь волос подрагивающими пальцами. — Столько переносов, столько… — А если это знак? Что не надо было вообще ничего проводить? — неосознанно вжимается, будто хочет раствориться вместе со всеми проблемами. — Это знак, что у нас… у тебя! — уверенным движением опускает ладонь на плечо. — Всё получится! Потому что я так сказал. — отвечает, предсказывая вопрос, готовый сорваться с губ. — И потому что я в тебя верю. — добавляет тихо, осторожно целуя куда-то в макушку. — Но… вдруг я их разочарую?.. — спрашивает в дрожью в голосе, отдающейся в его груди. — Ты не должна им всем нравиться, помнишь? — слова, которые она раньше повторяла себе каждый день, из его уст звучат непривычно, как-то по-новому. — Да… Но я сейчас постоянно возвращаюсь к этому в Аффилиации… Я же помню это, оно всё здесь, со мной… И я боюсь, что снова… — она не договаривает, прячет лицо под его крылом. — Ты уже преодолела это в жизни. Значит, сможешь и на сцене. — его сейчас так необходимо твёрдый голос проникает внутрь, сквозь стенки колеблющегося сознания, заполняет пустоту, целебным воском склеивает хрупкие башенки веры в себя. — А если… Эй, что ты делаешь? — он осторожно берёт её за правую руку, поднимает чуть выше плеча, слегка сгибая в локте. Вторая рука лишь удобнее укладывается на талии. Он делает шаг, отчего она невольно подаётся назад. Закрывает глаза, отдаваясь только ему ведомому ритму, ведёт её дальше. — Танцую. — шепчет, наклоняясь к ней. Она вдыхает немного глубже обычного. Давно привыкла к его внезапным порывам. Позволяет себе расслабиться, склоняя голову на его плечо. Следует за ним, не сопротивляясь, чувствуя малейшее движение, доверяя. Легко улыбается, глядя на то, как он смешно морщится, будто достигая кульминации какой-то им обоим понятной мелодии, подсматривает украдкой из-под полуопущенных век. Отдаваясь медленному танцу, она забывает о тревогах и страхах, с каждым новым шагом они тускнеют, улетают куда-то, уносимые услужливым порывом ветра, падают под ноги, рассыпаясь, как калёное стекло, от лёгких шагов. Словно они репетировали этот спонтанный вальс несколько недель, забыв о подготовке к концертам, словно сделали его смыслом своих жизней, словно родились с этим тайным знанием, с невесомой музыкой, звучащей лишь в их головах да в кронах деревьев. — Раз, два, три, с Богом! — традиция хоть и театральная, но и концерт театрализованный, — могут себе позволить. Руки на секунду взлетают вверх, и вот музыканты уже выходят на сцену под глухие за кулисами аплодисменты. Она уже готова сделать решающий шаг к свету софитов, но он в последний момент ловит её блестящий волнением взгляд. Она на мгновение замирает, рвано хватая воздух, словно последнюю опору в разрушающемся мире. Он берёт её за руку и крепко сжимает, безуспешно пытаясь согреть. Мешкает, слова вертятся на языке, готовые сорваться с непослушных, дёргающихся губ, тысячи таких важных мыслей роятся в голове, сплетаются в клубок, запутываются окончательно, пульсируют больно. — Удачи. — голос подводит, срывается на хрип. Она пытается выдавить из себя кривое зеркало улыбки, но получается не очень, непрофессионально как-то. — Спасибо. — головой едва кивает. Он в её глазах читает сначала лишь испуг, потом с удивлением замечает мучительное ожидание, будто её поезд вот-вот уйдёт, и ей нужно успеть впрыгнуть в последний вагон. — Ярик… — она легонько тянет руку, пытаясь высвободиться. Он слишком резко отдёргивает ладонь, опомнившись. Приподнимает извиняюще краешки губ. — Ничего не бойся. Иди. — шепчет, взмахом руки её как бы подталкивая и отступая назад. Раздаётся новый взрыв аплодисментов. Только бы микрофон не подвёл, как обычно. Тихий, неуверенный, почти сорвавшийся голос, от которого больно сжимается сердце, и хочется выскочить вслед за ней на сцену, сжать тонкие пальцы, нервный холод которых он ощущает до сих пор, поддержать, помочь, защитить… Голос крепнет, становится мощнее, твёрже. Он медленно выдыхает, расслабляя сжатые добела кулаки. Верит, что всё получится. Он неприметно сидит на ступеньках лестницы. Держит, хоть и с трудом, каменную маску холодного равнодушия, хотя она упорно соскальзывает, словно не по размеру. Украдкой любуется ей, не отводя взгляда, благо, роль как раз позволяет. Гордится. Восхищается в который раз поразительной актерской игрой, сам верит каждому движению, забывается даже. Она обнимает себя, тщетно пытаясь согреться в ледяном аду. Ищет поддержки, растерянно озираясь по сторонам, умоляет о помощи. А он кричит. Кричит зло, грубо и отчаянно, на расстоянии нескольких сантиметров, глядя прямо в глаза. Читает в них, кажется, неподдельные страх и растерянность, обиду. Давит в себе очередной порыв обнять, наплевав на все сценарии — зачем они, если ей больно? Уходит, как последний трус, оставляя её наедине со своими кошмарами, с оторванными кукольными головами, которые сам и придумал, слышит её всхлипы, разрывающие сердце на куски. Ненавидит себя за это. Она плачет, зовёт его, каждое слово отдаётся нетерпеливой болью в висках. Он считает секунды до выхода на сцену, теряя рассудок от желания рвануться сейчас. Почему она сделала его героя таким жестоким? Ведь он готов принять её любой, быть рядом, пройти этот путь с ней от начала до конца. Выбегает, не в силах сдерживать себя. Показывает, что нужно делать. Она повторяет его движения, не задумываясь, слепо ему веря. Её глаза сияют надеждой, иронично смешанной с болью осознания. Он протягивает руку. В движении скользит неуверенность. Доверять страшно. Страшно, что предадут. Страшно, что будут бить по слабым местам, будто стреляя с шести шагов — либо в воздух, либо насмерть — промахнуться невозможно. Страшно стать для кого-то открытой книгой — читай страхи, переживания, чувства, води пальцем по строчкам, чтобы не сбиться, чтобы запомнить лучше, подчеркивай карандашом главную информацию, пересказывай, повторяй, заучивай. Он забывает обо всём, когда она сначала робко касается его ладони кончиками пальцев, а затем порывисто хватается обеими руками, как за протянутое весло в бешеном водовороте. Они теперь тёплые, только подрагивают слегка. Она его приручает, как дикого зверя, проводит пальцем от лба до кончика носа, и взгляд теплеет. Она разделяет с ним боль всего мира, которую он нёс один как тяжкий крест. Всё равно больно, но это словно имеет смысл. Всё равно страшно, но вместе легче делать самые безрассудные поступки. Он улыбается искренне, и она подхватывает, повторяет. В его глазах светится гордость, в её — чистая радость. За кулисами он успевает лишь крикнуть ей, что она молодец, — Таня уже буквально тащит её к зеркалу перегримировываться, пока она отчаянно пытается сказать взглядом то, что нет времени облекать в слова. Он понимает и улыбается светло. Ему больно видеть её такой. Такой он её уже помнит — твёрдой, жёсткой даже, целеустремленной, уверенной в себе, сильной, самостоятельной, независимой. Холодной и расчётливой. Прилизанные волосы в высоком хвосте да строгий костюм, за которыми надежно прячется, словно в платяном шкафу, сломанная, потерявшаяся, сбившаяся с собственного пути маленькая девочка, потухшие глаза которой когда-то сияли так ярко, что освещали полнеба и заставляли биться быстрее самые чёрствые сердца. Девочка ещё помнит, что такое радость, как звучит смех и чем пахнет раннее летнее утро. Девочка уже знает, что такое страх, боль и разбитые мечты. Девочка сидит смирно, лишь всхлипывает иногда, кулаком рот зажимая, да по ночам стучится слабо в запертую дверь, кричать не смея. Он ещё тогда разглядел её, услышав незаметный шорох из угла комнаты. Сейчас же видит как на ладони, и от этого и больно, и светло одновременно. Больно, потому что он знает, какой путь она пройдёт и скольких перьев недосчитается в его конце. Светло, потому что она даёт ему надежду тем, что выбралась из своей клетки и создала новый мир. Узнаёт её наконец-то. В искренней улыбке, в озорных искорках в глазах, в лёгких движениях рук. В том, как она смеётся, слыша задорный свист из зала при первых нотах «Танца». Позволяет себе даже забыть на один номер о том, что танцевать толком не умеет и не любит при всех, особенно на сцене. Хватает её под руку, ловит краем глаза удивлённо-весёлый взгляд. Заставляет себя расслабиться и дурачится немножко, в рамках дозволенного. У них даже что-то слаженное получается, хотя и не репетировали особо, чтоб естественней выглядело, да и времени заучивать каждое движение не было. Не может не повторять тихонько слова за Иваном Геннадьевичем, ведь это самые важные слова — про солнце. С ней в его жизни стало так много света, что молчать об этом немыслимо. Вместе с последней нотой вспоминает резко о следующем номере, словно щёлкает что-то. Волнуется ужасно, почти до озноба, чувствует, как сердце отчаянно быстро стучится о рёбра. Мнёт нервно лепестки цветов, пытается взять себя в руки. Дёргается, не может стоять ровно, переминается с ноги на ногу. Шепчет почти сокровенное «люби», повторяя про себя бесполезное «концентрация». Спускается, подходит слишком быстрыми шагами, как-то пришибленно опуская голову. Заглядывает в глаза и тонет, тонет безвозвратно, уже не в силах вынырнуть, не в силах дышать. Берёт её за руку, тянет на себя неосознанно. Другая рука невольно в кулак сжимается. Лёгкие заполняет мучительно сладкая вода. Двигается слегка нелепо, пытаясь разрядить обстановку, отвлечься, справиться с хлещущими эмоциями. Она улыбается, и он понимает, что ничего не получится, и наивные танцы ничего не скроют. Отрывает взгляд через силу, чтоб хоть немного вздохнуть, жмурится. Поворачивается к ней снова, отчаянно и бессмысленно пытаясь держаться за воздух, тщетно взывая к остаткам утекающего сознания. Сжимает её слишком резко — бесконечно нужные слова, которых он, кажется, и не слышал никогда ни от кого. Ты не один. Цепляется, как за последнюю надежду. Текст, не задумываясь, произносит, удивляясь в глубине разума, что не забыл его вместе с умением дышать. Почти трясёт её за плечи оттого, как хочет верить собственным словам, слишком хорошо осознавая, что этого быть не может. В повисшей на секунду тишине слышит эхо их голосов и видит её улыбку, полную радостного волнения. Сам сглатывает нервно, безуспешно пытаясь выхватить хоть каплю спасительного, отрезвляющего кислорода. В его глазах слёзы почти от одновременной реальности и невозможности происходящего. Находит в себе силы улыбнуться и бровью повести, мол, посмотрим, что из этого выйдет. Словно на эшафот всходит, к ней спиной поворачиваясь и прижимаясь. Молится всем богам и силам, чтобы всё прошло ровно как надо, чтобы не сорваться, потому что он себе уже совсем не доверяет. Закрывает глаза, теребит край пиджака свободной рукой. Шепчет обречённо, в паузах воздух едва схватить успевая. Облизывает пересохшие губы. Чувствует, как она голову ему на плечо опускает, выгибаясь, чувствует спокойствие, равномерными волнами от неё исходящее, как при лёгком предрассветном бризе. Не может видеть, но знает, что она сейчас улыбается неподдельно. Завидует, ведь сам едва на ногах ровно держится. Перед глазами пляшут безумные огни, и ему иногда кажется, что он падает назад, в пустоту забытья, безвольно раскинув руки. Они поворачиваются друг к другу синхронно, выученно. Он её за собой тянет, лихорадочно перехватывая ладони влажными неслушающимися пальцами. Почти на крик срывается, отчаянно, надрывно выговаривает слова. Потерять её действительно боится больше всего на свете — ночь за ночью в кошмарах её найти не может, зовёт безуспешно, погибая в непроглядной мгле. Обнимает её, цепляется болезненно, почти смыкая руки кольцом. Страшно до головокружения, что она исчезнет, страшно, а он сделать ничего не может, страшно, а он удержать права не имеет. Он её словно последний раз в жизни к себе прижимает, словно прощается. Чувствует, как она в его руках расслабляется, как голову опускает доверчиво, резких его движений не пугаясь совсем. Слышит её глубокое дыхание совсем рядом. Чувствует её тепло, её свет, прогоняющий прочь пугающую темноту. В её словах, в этом моменте столько надежды, что он на мгновенье верит. Успокаивается, ровнее дышит, глаз по-прежнему не открывая, чтобы не столкнуться с суровой действительностью, о которой сейчас не помнит. Пальцы чуть расслабляет. Щекой к ней удобнее прижимается. Секунду, не больше, напряженные морщины на его лице разглаживаются. Всего секунду, но он улыбается искренне. Забывается. Секунду ему по-настоящему хорошо. Хорошо и спокойно. Секунду он действительно верит в то, что она рядом. Что он не один. Что это всё что-то значит. Значило. Разговоры до рассвета. Поддержка. Бутерброды на кухне. Совместные стримы до полуночи. Ранние подъёмы на репетиции. Шутливые пререкания из-за планов на выходные. Забота. Он так привык за месяц, что они всегда вместе. Он забывает сейчас, что с премьерой «Алисы» всё оборвалось. Ему её до ужаса не хватает. И пустота квартиры давит, с ума сводит. Особенно бессонными ночами, когда от одиночества выть хочется и затылком биться о стену. Секунду ему кажется, что этого нет. Что после концерта они вместе вернутся в свою уютную съёмную квартирку, неважно, что она в Москве, и будут болтать всю ночь напролёт, грея руки о чашки с горячим чаем и сердца друг о друга. Он вздрагивает слишком резко оттого, что она к нему поворачивается, осторожно выпутываясь из объятий, хотя это всё по сценарию задумано и даже отрепетировано пару раз. Он невозмутимо поводит бровью, скрывая проскользнувшее болезненное выражение лица. Тень отчаяния снова ложится под глаза. Она смотрит слишком открыто и искренне, но он жестко напоминает себе, где они находятся и что делают. Заглядывает в её глаза чуть сурово и осуждающе, хотя судить её ему не за что — она сделала всё, как они договаривались. Опомнившись, улыбается натянуто, голову чуть поднимая, неосознанно увеличивая дистанцию. Касается губами щеки, обнимает крепко и долго, но уже не так. Он на неё, разумеется, зла не держит, они по-прежнему хорошие друзья, он ей всё так же доверяет, только вот грань эту переступить не может, открыться до конца — слишком больно и страшно, что снова бросят, только теперь уже совсем. Но сейчас об этом нельзя. Сейчас он должен быть здесь. Она кланяется под аплодисменты и улыбается счастливо. Понравилось. Получилось. — Саша! — он произносит её имя так торжественно, что зал замирает почти мгновенно. Она поворачивается к нему изумлённо, брови вскидывая. Пауза тянется непозволительно долго. Сердце громче ударных стучит. В голове вертятся лишь три глупых заветных слова и больше ничего в этом хаосе, но нельзя, нельзя, не сейчас уж точно. — Я бесконечно горд тобой. — она выдыхает облегчённо, а может, только ему так кажется. Огромный букет красных роз. Никак не мог без этого. Сам себя ругает за слабость, слишком уж не по-дружески как-то, даже со стороны. — Спасибо тебе большое, Саш! — от её счастливой улыбки на сердце теплеет, и кажется, что он всё правильно делает. — За эту историю. — ему так нравится устраивать ей маленькие сюрпризы, заставляющие её искренне — тут уж точно — радоваться. Это, конечно, меньшее из того, что он хотел бы сделать для неё, чтобы сказать спасибо. Чтобы отблагодарить за все счастливые мгновенья, которые она вносит в его жизнь. За то, что он может, хоть и тайком, держаться за неё, искать в ней смысл своей жизни, радоваться за неё, радоваться вместе с ней. Она говорит невероятно правильные слова, и он счастлив быть причастным к такому светлому рассказу с хорошим концом. Кажется, что весь зал стекается к сцене с цветами. Такого даже на его концертах не бывает — настоящее море. Родные, друзья, знакомые, просто зрители. Она запрокидывает голову, пытаясь справиться с подступившими слезами. Зал начинает скандировать, и ему хочется кричать до хрипоты вместе с ними — мо-ло-дец! Или ещё: ты-мне-нуж-на. Он видит, что она вот-вот расплачется от сильных эмоций, и начинает «Танец». Радость и гордость хлещут через край, наполняя голову опьяняющим счастьем, всё пляшет перед глазами, играет яркими огнями. По-настоящему легко. Словно гора с плеч. Так получается только с ней — можно забыть об ответственности, о трудностях, о сцене, о границах — и просто веселиться. Он её одной рукой обнимает — слишком просто и небрежно, будто между ними всё уже давно улажено, всё ясно, будто они каждый день хотя бы видятся, куда там объятья. Она его ладонь обеими руками обхватывает, прижимает. Она понимает его с полувзгляда, потому что танцы из «Алисы» — единственное, кажется, что он умеет, и потому что после премьерного блока они ему, по крайней мере, уже снятся. Он сейчас себя так же чувствует, как тогда, недели две назад, на съёмной московской квартире, в ночь перед премьерой. Он из-за танцев особенно волновался, потому что не его это совсем, а всё было слишком сырое и неготовое. У него роль и так эмоционально тяжелая, он и так после генпрогона убитый вышел, не до того было. Он тогда вскользь об этом сказал ей за чашкой чая, поделился просто, так они потом до трёх ночи «репетировали», пока соседи не пригрозили полицией. И ему так же легко было, весело и не страшно совсем. Легко до ощущения крыльев за спиной. Они со стороны, наверное, совершенно сумасшедшими выглядели: прыгали, смеялись, врезались иногда в диван, стоящий по середине комнаты, почти падали на пол, дышали тяжело и улыбались друг другу. И было хорошо и спокойно. Зал встаёт. Она усилием воли справляется с эмоциями и находит в себе силы на слова благодарности. Хотя ей бы сейчас выдохнуть уже за кулисами, в себя прийти, он же видит, что она едва держится, на одной радости. — Он очень сильно в меня поверил, очень сильно… продолжает верить и… — каждое её слово, обращённое к нему, греет, заставляет глупое сердце биться быстрее в предвкушении чего-то невозможного. — И я не знаю, почему. — она смеётся. — Всё очевидно. — отзывается он слишком серьёзно для такого момента. Она оборачивается к нему, ловит секундный открытый, нервно-больной взгляд, который говорит непозволительно много. Он берёт себя в руки и улыбается почти естественно. — …Но твоя вера — он удивлённо вскидывает брови. Слишком громкое слово. — Позволила мне подняться на эту сцену сегодня. «Только вера?» — назойливо бьётся в его голове, но он отгоняет эту мысль. Конечно, вера. Он же верит в неё всем сердцем. Верит слепо и безоговорочно. Верит в самые безумные идеи. Верит каждому слову и движению. Верит, даже когда она сама сомневается. — Ярик! — она бросается к нему в объятья, заставляя его пошатнуться. — Всё получилось! — он её от земли отрывает на несколько секунд. Она смеётся так звонко, что у него в голове колокольчики отзываются сладко-приятно. Он улыбается в ответ широко, к себе её ближе притягивая. Она ему голову на плечо укладывает и со спины руками обвивает крепко-крепко. Он бессознательно перебирает пальцами её волосы, глаза прикрыв и наслаждаясь таким искренним моментом. — А я говорил, что получится. — голос срывается на мягкий шёпот. — Ты молодец. — Спасибо тебе. — тихонько всхлипывает. Нервы, всё же, не выдержали. — За всё. — И тебе. — земля уходит из-под ног, бесконечная Вселенная сужается до одной маленькой Саши с чуть дрожащими плечами и счастливой улыбкой, которую хочется спрятать от всего мира, от зрителей и двухчасовой служебки, на которую ни у кого уже нет сил, и просто увезти её далеко-далеко, желательно, в Москву, может быть, даже в их съёмную квартиру, забыв о том, что её уже наверняка кто-то занял, и чтобы всё было как прежде, и чтобы снова вместе. — За то, что доверилась мне. — Ты глянь, какое небо! — она восторженно замирает, подняв голову и раскинув руки. Он из окна машины выглядывает, опуская стекло. — Ну вылезай, посмотри! — он против её счастливой улыбки ничего сделать не может, выходит неохотно, вздыхая украдкой, разминает затёкшую спину. Знает, как тяжело будет уезжать теперь, не зная даже, когда вновь её увидит. Небо и правда на редкость великолепно. Даже Млечный Путь просматривается, что для Петербурга в принципе уже чудо, тем более весной. — Вселенная явно на твоей стороне, поздравляет вон. — усмехается невесело совсем. — Смотри, смотри, звезда упала, видел? — она радуется совсем как ребёнок, пальцем показывает, заставляя его улыбнуться тепло. — Ну всё, теперь мы обязаны вылезти на крышу и загадывать желания! До уставшего разума слова доходят медленнее обычного. Объясняет себе мысленно, что, значит, не нужно сейчас отпускать её, значит, можно выдохнуть, расслабиться и наслаждаться, значит, можно ещё на полчаса отсрочить колющую боль расставания. Кивает согласно. Глаза загораются ярче звёзд. Он здесь, кажется, раз десять был, но всё равно ударяется головой о низкий чердачный потолок и шипит сдавленно, волосы ероша. Железный люк открывается с протяжным заунывным скрипом, словно жалуется на ноющие от сырости суставы. Он элегантно подаёт ей руку, склоняясь в средневековом полупоклоне, даже взмахивает полой невидимого фрака. Она восхищённо озирается по сторонам, пытаясь взглядом охватить бесконечное небо, будто хочет запечатлеть его в своей памяти на всю жизнь, будто другого шанса больше не выпадет и она проведёт остаток дней в подземном заточении. — Святая ночь… — тянет он себе под нос еле слышно, параллельно сражаясь с непослушным пледом, развевающимся на ветру, как знамя. У него этот дуэт всегда с ней ассоциируется, он до потолка прыгать был готов, когда они его спели год назад на одном из его стримов. — Пусть от зари нас берегут ночные крыши. — слышит совсем рядом, почти чувствует её дыхание. Поворачивается к ней неуверенно как-то, будто боится подсознательно, что она исчезнет сейчас, что голос лишь в его голове звучит, что это видение, жестокая игра воспалённого, уставшего разума. Натыкается на её улыбку, заменяющую ему солнце, и ночь становится светла, как день. Улыбается широко, но уголки губ дёргает всё равно. — Ещё мы рядом, мы вдвоём, — в его взгляде снова затаённая грусть мелькает, как он скрыть её ни старается, он даже брови как-то растерянно-жалобно заламывает. Дыхание перехватывает, словно горло сдавливает невысказанными словами. — Нет счастья выше! — они лбами почти соприкасаются, и у него сердце вниз ухает, к пяткам, а что-то светлое взвивается вверх, как на детской качалке — отталкиваешься ногами изо всех сил и взлетаешь к небу. — Как же хорошо! — она мечтательно вздыхает, удобнее устраиваясь на уложенном на лопатки пледе, колени к себе прижимает. Он её позу повторяет, только раскачивается вперёд-назад, взгляд бросает искоса и отводит тут же, в пустоту бессмысленную проваливаясь. У него из звёзд, как из льдинок, сегодня только слово «одиночество» складывается раз за разом. — Слишком… — бормочет еле слышно. Его эта идиллия пугает почему-то до мурашек, словно что-то страшное вот-вот произойти должно, словно затишье перед бурей, словно небо упадёт сейчас. Не бывает так спокойно, где-то подвох, только вот он его не видит никак, найти не может, а он сейчас выскочит, как чёрт из табакерки, и всё вдребезги, всё исчезнет, и сердце в горле где-то бьётся отчаянно, и страшно, страшно. — Ярик? — его передёргивает заметно от легкого тычка в плечо. — А?.. — он голову к ней поворачивает, смотрит потерянно, моргает часто и жмурится, будто сфокусироваться пытаясь. — Ты чего завис? — в безобидном вопросе волнение бубенцами звенит, будто тройка по Млечному Пути скачет, из-под копыт звёзды выбивая. — Всё нормаль-но… — дышит часто, глаза прячет. — Это от усталости, это неврн… нернв… нервное. Сейчас отпустит… — на ноги вскакивает — и в глазах на миг темнеет. Вдох глубокий сделать силится, но на шее удавка переплетённых букв, и что-то, на зажатый всхлип больше похожее, выходит. — А я тебя тут держу… — сокрушенно вздыхает она, за ним поднимаясь. — Держи… — одними губами. — Прости, тебе ведь ещё домой ехать, а я что-то совсем тут замечталась. — голову пристыженно опускает, и звезды тускнеют. — Пойдём?.. — Не-не-не-не, нет, нет, — скороговоркой, головой мотая лихорадочно, так что волосы выбиваются, в лицо лезут. — Всё в порядке, всё хорошо, не извиняйся, мне хорошо, отлично, только не надо, н-не… — он дрожащую руку к ней протягивает несмело, а в глазах столько боли и страха вдруг, что она захлебнуться боится. — Не уходи. — шепчет, словно после этого мир рухнет. — Ярик… — выдыхает, шаг неуверенный ему навстречу делая. Смотрит растерянно, голову на бок чуть склонив. — Нет… Забудь, я… Забудь, я не должен, я знаю, мне нужно научиться, я должен отпустить, отпустить… — как мантру, повторяет. На мгновение взгляд поднимает и выдыхает резко, слыша звон, с которым раскалываются на черепки все его убеждения и обещания, которые он сам себе много раз давал. Небо действительно падает, и ему не удержать, не справиться, хрупкие плечи трещат и ломаются. — Я не могу… — в голосе отчаяние с Вселенную. — Не могу, не могу, я с ума сойду, правда, — за голову хватается, отступает неверно. — Я правда свихнусь, если не скажу, я не хотел сбивать… портить… нет, ну как это?.. срывать концерт, я вообще не должен, я знаю, мне нельзя. Т-ты… ты, ты просто уши заткни, а я скажу вслух, и оно отпустит, правда, это сработает, я уверен, я скажу и уйду сразу, просто дай мне сказать, можно?.. — он на неё с переломанной надеждой смотрит, и она кивает медленно, словно во сне (всё это сон, он же знает), слабо осознавая смысл его слов. — Спасибо, — уголки губ дёргано вверх взлетают. — Я клянусь, что научусь отпускать, я отпущу, просто знай… Я люблю тебя!.. Мир замирает. Ветер исчезает, на полуслове оборвав свою задорную морскую песню. Звёзды прекращают мерцать, пресекая не расшифрованный пока сигнал. Он, кажется, не дышит даже. — Я тебя люблю… — повторяет потерянно, руками помогая выталкивать слова. Застывает, ожидая смертного приговора, зная, что даже шанса на помилование не будет — не Пасха. — Шляпник, пойми… — глухо, упавшим голосом. — М-мой… мой мир там… — он чувствует её дрожащую руку на спине. — Там мои воспоминания, там моё будущее… — слепо поворачивает голову за её ладонью. Картинка перед глазами резко съезжает влево, качается. Как на аттракционах. В её мире. — Там… там мои… Там мои родные, Шляпник, а я даже не знаю, всё ли у них хорошо. Прости… — он в глаза ей беспомощно смотрит, не узнаёт. Небо на мелкое крошево разлетается, кожу полосуя, проникая в сердце. Жизнь смысл теряет в один момент. Жизнь в существование жалкое превращается, как карета в тыкву. — Может быть, при других обстоятельствах… — он её слов не слышит уже. Неверный шаг делает, пошатнувшись. В глазах темнеет. Мир схлопывается и перестаёт существовать. — Ярик? — он вздрагивает, имя слыша. Небо на месте. Созвездия, ветер, шум машин. Сердце не хуже метронома шестнадцатые отбивает, перегоняя по сосудам кипящую кровь. Он ещё пару неосознанных шагов в сторону люка делает. Он же уйти обещал. Голову ведёт. — Стой! — у неё голос дрожит почему-то. Она его ледяные подрагивающие пальцы в ладонях сжимает, перехватывает судорожно. Заглядывает в глаза, натыкаясь на болезненную растерянность. Плеча касается, обнимает, колотящееся сердце через толстовку слышит. Он недоумённо руку в ответ опускает. Взгляд осмысленным понемногу становится. — Не отпускай. — два слова, которые учат его жить заново. В мире, где кошмары не снятся вовсе, а самые сокровенные сны — реальность. В мире, где есть разговоры до утра, бутерброды на кухне и танцы в маленькой комнате со старым фортепиано. В мире, где он не один. — Никогда.