*
Дождь приглушенно стучит по деревянным половицам снаружи, облизывает узкую дорожку, выложенную круглыми гладкими камнями. Отдельные капли попадают на бумажные седзи. Глухой звук смешивается с едва слышным скрипом шагов, скрежетом газовой конфорки, тонким звоном чашек и какой-то еще глиняной посуды. Все превращается в органичный фоновой шум, от которого тишина лишь кажется громче. Годжо слишком привычно хмурится, когда на его волосы опускается мягкое полотенце. Гето, чуть наклонившись, по-родному вытирает белые волосы, лохматит. Годжо не видит его лица в этот момент, но думает, что он улыбается. Обычно ведь улыбался. Ему кажется, что Гето сушит волосы слишком долго, ему лучше было бы заняться своими — длинными, гладкими и блестящими, словно шелк. К шуму добавляется новый звук — это свист чайника, на зов которого спешит Гето, забирая полотенце. Тлеющее благовоние в подставке на низком столике борется с озоновым запахом, распространяя аромат каких-то лесных трав. Годжо следит за сизым дымком, что поднимается вверх тонкой струйкой, пытается понять, насколько реальна эта комната, блекло освещенная лишь небольшим напольным светильником, ютившимся в углу. Этот дождь кажется слишком тихим, цвета — чересчур тусклыми, а запахи — слабыми. Годжо будто ищет какой-то подвох, что-то, что ускользает от его взора и дурачит, заставляя сомневаться в реальности происходящего. Он в комнате Сугуру, в какой-то другой, пустой, новой, где прежде он никогда не был. Гето возвращается в комнату, сглаживая ощущение отчужденности, ставит круглую тарелку на столик, отодвигая подставку с благовонием — скрип о лаковую поверхность выходит громче обычного. Разливает заваренный чай по чашкам, тянется к пакету с моти — и снова громкий шелест — выкладывает на тарелку. Рядом коробочка с кубиками сахара. Гето двигает ее и чашку ближе к Годжо и садится напротив него. Он смотрит за тем, как Сатору, помедлив, методично закидывает один кубик за другим и оставляет кружку рядом с собой. Дождь усиливается. Полоска пепла догорает и падает. Годжо смотрит на Гето, на то, как темно-желтый свет очерчивает его робу, разливается на прядях и гладит щеку. Звуки словно исчезают, когда Гето мельком пробегает взглядом от длинных пальцев Годжо, сложенных в замок на кружке, вверх до губ и отворачивается лицом к окну, прислушиваясь к шуму дождя. Годжо все еще следит за струящимся дымом, сквозь него разглядывая Сугуру, который с каждой молчаливой секундой будто бы превращается в мираж, становится ведением, пришедшем в бреду. Он вдруг исчезает из поля зрения Годжо, опускаясь на колени рядом с ним. Слишком медленно, аккуратно и осторожно. Будто одно лишь резкое движение — и рябь уничтожит водную гладь, звук дождя исчезнет, тусклый светильник растворится вместе с хвойными нотками благовония, все вокруг рассыпется, и останется пустота. Сатору чувствует, как становится теплее. Сугуру подносит пальцы к белой повязке, невесомо касается ткани на переносице. Сатору сидит как вкопанный, не шевелится. — И куда делись твои модные очки? — голос Сугуру тихий, нежный. — Очки в дождь идея такая себе, — Сатору отвечает, не узнает своего голоса. Слишком хриплый. — Ты знал про дождь, но не взял зонт? — рука Сугуру скользит к виску, задевает скулу. — Ты всегда брал его с собой. Тишину пронзает раскат грома, прерывая Сугуру на полуслове. Он выдыхает и печально кивает. Руку с бинтов он не убирает, продолжает невесомо касаться. Сатору хочется прильнуть к нему, почувствовать тепло его кожи и запах табака, въевшийся в подушечки пальцев. Но так страшно шевельнуться. Страшно посмотреть. — Сатору, — Гето подносит пальцы к виску, останавливаясь ровно на пару миллиметров, которыми Бесконечность защищает своего владельца. — Можно? Годжо не использует свою технику. Рядом с ним он безоружен. Уязвим. Страшно открыться. Сатору едва заметно кивает, задерживает дыхание, когда пальцы Гето касаются кожи и начинают ловко разматывать бинты — они сползают тонкой белой змейкой вниз между коленями. — Я сам, — Сатору берется за запястье Сугуру, хочет остановить его, чтобы самому избавиться от последнего оплота. Сугуру нерешительно накрывает его ладонь своей: — Позволь мне. Прошу. Годжо сдаётся. Проигрывает. Сейчас Гето увидит все в его глазах: смятение, вину, тоску, желание, уязвимость. Годжо знает, что повязка его не спасала. Сугуру шепчет «посмотри на меня», и Сатору открывает глаза. Голубые радужки сияют в полумраке комнаты, танцующие льдинки, присыпанные снегом белых пышных ресниц. Гето смотрит, разбивается об айсберги и тонет в пучине. Синева обволакивает, бушующие волны шепчут, ругаются, рассказывают Сугуру все, что у Сатору на душе. О том, как он сейчас безоружен. О том, как сейчас растерян. О том, как он хочет кинуться в объятья, словно пять лет назад ничего не случилось, словно они все еще вместе. Сугуру несмело кладет ладони на его щеки, каждый раз боясь наткнуться на невидимый барьер, но ничто не мешает коснуться бледной, будто фарфоровой, кожи, пройти большим пальцем по скуле. Подняться выше, чтобы огладить шрам на лбу под челкой. Сатору опускает взгляд, сминает губы, выдыхает, когда пальцы Сугуру нежно проходятся по бритому затылку. Он подается ближе, ощущая, как каждая клеточка тела жаждет прикосновения, хочет и просит долгожданного тепла. Сатору одной рукой накрывает руку Сугуру, легко сжимает ее, ластится щекой, утыкается носом и шумно выдыхает. Другой тянется к лицу Гето, пытается убрать прядку, скользит к уху, кончиками пальцев огибая мочку, затем очерчивает ровную линию челюсти. Мажет большим пальцем по тонкой нижней губе, трогает его улыбку, отчего и сам едва слышно усмехается. Сугуру такой родной: Сатору знает каждую морщинку на его лбу, едва заметную ямочку на правой щеке — он гладил и целовал их тысячи раз, но сейчас все слишком волнительно. Боязно. Сатору чувствует, как руки Сугуру дрожат, когда тот притягивает его к себе и смотрит прямо в глаза. Он уверен, что Сугуру ощущает все тоже самое: ему тоже не по себе, ему тоже боязно. Оба одновременно наклоняются, едва не сталкиваясь кончиками носа, замирают на мгновение, кожей чувствуя дыхание друг друга. Сатору первым легко касается губ Сугуру, будто на пробу, крепко сжимает его ладонь в своей, готовый в любой момент быть отвергнутым, но тот целует в ответ, прикрыв глаза. Робко и мягко ласкает, отчаянно прижимаясь ближе. Нежность поцелуя растворяется в новом раскате грома, который будто выбивает пробки — лампа в углу мгновенно гаснет. Сатору жадно кусает губы, руками обнимает Сугуру, хаотично путаясь пальцами в длинных волосах. Сугуру тянет за короткие светлые пряди, разрывая поцелуй. Даже в темноте он может разглядеть, как румянец мелкими цветками распускается на бледной коже. Сатору часто дышит, смотрит на Сугуру: его глаза блестят даже в темноте, под стать ночному небу, губы слегка припухли от укусов. Сатору чувствует, как его пронзает тысячью молний, когда Сугуру облизывается и вновь припадает к его губам, целуя уверенно и глубоко, страстно и отчаянно, будто делает это в последний раз. Сатору сжимает его крепче в объятиях, словно верит, что это успокоит Сугуру. Чувствовать его хаотичные поцелуи в губы, в щеку, скулу, в шрам на лбу, в шею кажется самым естественным и правильным. Вот только отчаяние, которым пропитаны эти ласки, пробирается к сердцу, заключает в тиски, пугает. Так ведь не должно быть? Руки Сугуру лезут под одежду, Сатору подставляется, открывая шею, кусает мочку уха, оттягивая туннель, пока его одежду расстегивают. Они целуются еще раз, шумно причмокивая. Сатору скользит руками к робе, пытаясь добраться хотя бы до малейшего участка слегка смуглой кожи. Сугуру отстраняется, кладет пальцы на чужие губы. — Я сам, — шепчет он, принимаясь снимать кэса*. Сатору целует кончики пальцев, машет головой и крепко впивается пальцами в расшитую ткань. — Позволь мне, прошу. Сугуру усмехается, кивает, встает с пола и тянет Сатору за собой в соседнюю комнату к футону. Ливень превращается в морось и постепенно стихает.*
Дождь прекратился, воцарилась ночная тишина, которую изредка тревожат разбивающиеся капли, стекающие с крыш и веток при дуновении ветра. Через единственное окно в маленькую комнатку проскальзывает слабый свет далекого фонаря и падает меж их плечей. Они лежат рядом друг с другом, но смотрят в разные стороны. Сугуру разглядывает узоры на бумажной ширме, вслушиваясь в дыхание Сатору: как из частого оно приходит в норму. Сатору наблюдает за частичками пылинок, крутящимися в тусклом луче света. — Скучал по мне, Сугуру? — Сатору натягивает на себя одеяло. Голос обманчиво веселый. — Нет, — Сугуру задумчиво хмыкает перед тем, как ответить. — И я нет. — Ты лжешь, — Сугуру усмехается и поворачивается лицом к нему. Он знает, но хочет увидеть, убедиться. — И ты тоже, — Сатору уже смотрит в черные глаза, бездонные пропасти, и как-то победно улыбается. Если бы Сугуру не скучал, он бы не усыпал всю кожу Сатору поцелуями, не обнимал бы так крепко, не держал руки на его талии так, словно цеплялся за жизнь. Сатору скучал, именно поэтому он, задыхаясь, не переставал звать Сугуру, в бреду говорить о том, как любит, как ему хорошо и как он хочет еще. Переплетал их пальцы, сжимая руку так крепко, боясь ее отпустить. Скучают. Безумно. Сатору дрожит от холода в комнате, прислоняется к Сугуру, проводит пальцами по шрамам на груди. Грубые рубцы неприятно колются. Грудь мирно вздымается, Сугуру прикусывает губу: размеренное нежное прикосновение пальцев вызывает дрожь, пробуждает все то, что он так усердно запрятал. Вину, тоску, разочарование в себе, слабость и желание. Желание быть рядом. Но титул «сильнейший» — это ведь про одного, верно? Сугуру хочет посмотреть куда угодно, но отвести взгляд от молочных плеч, отвернуться и выплыть из голубого омута глаз невозможно. Аккуратное лицо Сатору расслаблено, во взгляде какая-то чистая детская невинность, которая всегда блестела в его глазах, когда они оставались наедине в комнате общежития. Сатору всегда смотрел так на Сугуру после совместной ночи. Открытый, уязвимый, чистый. Сугуру глубоко вздыхает, чтобы ком в горле растворился, а фотоплёнка их юности в голове прекратила показывать кадры из жизни. Не сейчас, когда Сатору спокоен впервые за вечер, с полуприкрытыми веками обвивает руку Сугуру, жмется ближе и крепче, трется щекой о предплечье. Он тихо зевает, устраивается удобнее. Сугуру подавляет вязкую истерику, отгоняет все эти чувства прочь, чтобы спрятать их от Сатору, уберечь его. Сатору шепчет, что ему холодно, и Сугуру приобнимает его, прижимая к своей груди, укрывает одеялом. Сатору тепло, все его тело приятно ноет, кончиками черных волос щекочет щеку. Его клонит в сон, он закрывает глаза. — Сугуру, — бубнит он еле слышно, — не уходи, — он сжимает ладонь чуть крепче, чтобы удержать. Чтобы не потерять. Сугуру кусает губу, ничего не отвечает. Вспоминает тот самый сентябрьский день, где им по шестнадцать, где стеной лил ливень. Невесомо целует в лоб, там, где шрам. «Нам это не поможет» И грустно улыбается.